Время вышло. Современная русская антиутопия

Следует прояснить, что новую супервалюту Иванов наградил собственным именем. То, что название валюты повторяет имя Азиатского континента, не более чем совпадение. «Азио» названа в честь Аза Иванова, а не в честь Азии как части света. Да, имя создателя новых денег совпало с названием континента – и в этом многие современные философы усматривают некий смысл, но наша работа – не философская, а сугубо историческая; в ней нет места фантазиям, гипотезам, домыслам и любым аргументам, не имеющим научного обоснования.

И конечно, история о том, что новая валюта изначально называлась «евразио», а в число стран-эмитентов Иванов предлагал включить Польшу и Украину, такая же фантазия, апокриф.

Важно понимать: Аз Иванов, пусть и предсказавший Трёхсекундную войну, «Жертву машин», и её последствия, сам ликвидацией этих последствий не занимался. В самые тяжёлые времена, в первый послевоенный год, когда казалось, что люди не сумеют восстановить стёртые данные, Аз Иванов, при полном содействии своих руководителей и спонсоров, продолжал разрабатывать проект собственной жизни, посвящая ему до 16 часов в день.

Сначала Иванов создал полномасштабную модель и запустил её в тестовом режиме. Есть свидетельства, что разработчик – или, скажем прямо, отец-основатель новых денег – намеревался проводить тесты не менее пяти лет. Иванов никуда не торопился и не хотел ошибиться. Он, будучи серьёзным учёным, действовал по принципу «не навреди». Однако, как можно предположить, приблизительно во второй послевоенный год, не позднее 2035-го, кураторы Иванова настоятельно рекомендовали ему поторопиться, завершить все проверки и приступить непосредственно к эмиссии.

В этот период Аз Иванов, согласившись с пожеланиями спонсоров и патронов, попросил для себя отпуск в три месяца, официально – для поправки здоровья и для ухода за больной женой.

Да, увы, в тот год у Марии Тихомировой врачи диагностировали неоперабельную опухоль мозга.

6

Аз Иванов приложил огромные усилия для спасения любимой. Есть неподтверждённые данные, что Иванов пытался шантажировать своих кураторов, угрожал закрыть проект и даже покончить с собой, если его жена не получит самого лучшего и современного лечения.

Поскольку Иванов был невыездным, кураторы привезли в Россию лучших мировых онкологов. Но всё было напрасно.

В том же году Мария Тихомирова скончалась в возрасте 32 лет.

Её тело было кремировано, прах развеян. Аз Иванов уничтожил, сжёг всё её личное имущество и одежду.

Весь последний месяц жизни супруги математик Иванов потратил на создание цифровой копии её сознания; при этом Иванов пользовался только программами, разработанными собственноручно.

Первую эмиссию супервалюты азио Аз Иванов осуществил в день рождения жены, 5 августа 2035 года. С тех пор этот день празднуют во всех странах, присоединившихся к азиозоне.

У нас есть все основания предполагать, что Аз Иванов изначально собирался создать валюту, имеющую его собственное, Иванова, сознание. С этой целью Иванов заблаговременно создал свою цифровую копию – тайно ото всех. Он протестировал её, устранил недостатки; на это ушли годы. Иванов не просто собирался создать деньги, имеющие сознание, – он хотел, чтобы у новой валюты было сознание её разработчика.

Аз Иванов в шутку называл это «выходом в деньги».

Экономисты и деятели финансового рынка знают значение термина. «Выйти в деньги» означает продать все активы, отозвать инвестиции и обратить капитал в наличные средства.

Свой план Иванов держал в секрете от кураторов и руководителей. Он хотел «выйти в деньги» непосредственно в день своей смерти: перестать существовать физически, но навсегда остаться в качестве искусственного интеллекта, части которого равномерно распределены по всем денежным знакам новой супервалюты.

Но когда Тихомирова умерла, её муж изменил своё решение и вместо собственного программного кода ввёл в тело новой валюты код своей жены.

Так вышло, что новые, революционные, «мыслящие» мировые деньги обрели сознание 32-летней женщины Марии Тихомировой.

Ныне мы все её знаем как Мэри Ти.

7

Мы понимаем, что Аз Иванов с юных лет думал о себе как о безусловном гении. Мы понимаем, что идея превращения самого себя в «мыслящие деньги» преследовала его. Но мы также понимаем, что однажды, печалясь о смерти любимой, математик Иванов решительно отказался от своего плана. Он хотел преобразовать себя; но преобразовал любимого человека.

Мария Тихомирова была весёлой, жизнелюбивой женщиной. Таким же характером теперь обладают и азио.

Если вместе с уведомлением о поступлении на ваш счёт той или иной суммы вам приходит ещё и смайлик – это делает Мэри Ти.

Если помимо смайлика приходит ещё и краткий афоризм (обычно цитата из Конфуция или Ганди) – это тоже делает Мэри Ти.

Впрочем, её любимое изречение принадлежит не философу или политику, а русскому писателю и киноактёру В. Шукшину:

БЕДНЫМ БЫТЬ НЕ СТЫДНО.

СТЫДНО БЫТЬ ДЕШЁВЫМ.

А бывает и наоборот: всем известны случаи, когда человек просиживает чрезмерную сумму в питейном заведении, ресторане или баре и вдруг Мэри Ти присылает сообщение: «Тебе хватит».

Если вы делаете крупное благотворительное пожертвование, ваш портрет появляется на главной странице сайта Азиобанка; если же вы против размещения своего портрета, его можно удалить одним нажатием клавиши.

Действия Мэри Ти нельзя контролировать.

Ей всегда 32 года, она всегда остроумна, всегда честна, всегда в хорошем расположении духа.

Дата смерти Аза Иванова неизвестна. В последние годы он не появлялся на людях, жил отшельником в небольшом доме в южной части Горного Алтая. В его коттедже был оборудован крематорий – в нём Иванов однажды сжёг сам себя. Дом его также сгорел дотла. Перед смертью Иванов уничтожил весь свой архив. Написанные Ивановым программы стёрли из мировой Сети всю информацию, касавшуюся его личности.

Мы не знаем, какую еду любил Аз Иванов, какую музыку предпочитал, какие книги лежали на его прикроватном столике. Не сохранились образцы его почерка и записи голоса. Аз Иванов и его жена, Мария Тихомирова, она же Мэри Ти, превратились в легенду, и ныне существуют историки, готовые доказать, что никакого Аза Иванова вообще никогда не существовало, а личность его была придумана российскими спецслужбами, дабы скрыть имена настоящих разработчиков новой глобальной супервалюты.

Но авторы настоящей краткой работы имеют все основания для того, чтобы придерживаться официальной версии: математик Иванов действительно существовал, действительно любил свою жену и обессмертил её имя, своё же умалил и постарался уничтожить.

Не так ли должен поступить каждый любящий и любимый?

Не должны ли мы без остатка растворяться в своих делах и отрекаться от себя в пользу тех, без кого не можем дышать?

Данная работа написана в 2073–2075 годах по заказу фонда Альфреда Трефа группой анонимных авторов из Москвы, Барнаула, Владивостока, Дели, Пекина и Бангкока.

Справочный аппарат с указанием всех ссылок на источники можно скачать, зайдя на сайт любого отделения Азиобанка, в разделе «Полезная информация».

Все доходы от публикации направлены на благотворительность.

Публикация данной работы преследует лишь одну цель – восстановление исторической правды и справедливости.

Сергей Шаргунов
Двадцать два

– Полная щитня. – Ермаков вжался в кресло, обтянутое потёртым кожзамом.

Кресло подло заскрипело, будто старик издал неприличный звук.

Оправдываясь, несколько раз сделал движение задом, чтобы стало ясно: это не он, это оно.

Ермаков посмотрел на край стола, не раз по нервяку исчёрканный ручкой: там до сих пор синело полустёртое ругательство.

Он захотел откатиться назад, оттолкнувшись от этого чумазого края, и лихо крутануться в кресле, но сил не нашлось.

Ермаков уже был старый. В прошлый вторник ему исполнилось двадцать два.

Через стол, на котором под игровым пультом желтел мятый пакет из-под чипсов, улыбался Косыгин, лысый энергичный старик за восемьдесят.

– Чё, совсем щитня? – Ермаков застенчиво дёрнул краем губы.

Популярное словцо «щитня» – от английского shit.

Косыгин по-свойски подмигнул:

– По всем расчётам – пипец.

Ермаков с трудом сдержал гримасу раздражения, он не любил устаревший сленг.

В сущности, ненужная встреча в ожидании дороги. Пора ехать. Ермаков ждал машину, которая где-то застряла. Времени мало, но кого-нибудь ждать – привычное дело. Время коротали у него в кабинете, куда он поднимался каждое утро по мраморной потрескавшейся лестнице. Весь второй этаж в рабочих кабинетах. Следующий этаж полупустой. Выше – до двадцатого – запустение и забвение. Лифты не ездили.

Из приёмной забежала маленькая бойкая женщина в синем платье:

– Чай, кофе, водичка?

– Ничего, Насть. – Ермаков с нажимом чертил ручкой по краю стола.

– Мне кофейку, – сказал Косыгин добродушно. – А конфеты у тебя есть?

– Ой! – Она беззаботно засмеялась. – Посмотрю, если не съела.

Ей было только десять.

Ермаков, продавливая лакированное дерево, выводил, словно татушку, банальное сердечко и думал про сегодняшнее утро.

В широкой кровати, разметавшись и выставив профили, спали близнецы. Он по очереди приложился к их розовым щёчкам, как ему показалось, уже тронутым оттенком увядания, а может, так падал свет между штор.

Пока он, присев на банкетку, втискивал ногу с помощью рожка, жена нагнулась и залепила поцелуем ухо. От Любы, как всегда, просто, пресно и прелестно пахло прохладной рекой.

– Ну, это… – Медленно вставая, хватаясь за неё, он провёл по тёплому телу под распахнутым халатом и угодил в сырые подмышки.

Уже в машине потёр нос рукой и вдохнул прилипший запах – болотце близкого будущего, терпковатый тлен. Как, уже?.. И ты, Люб?.. А ведь всего пятнадцать…

Ермаков наверняка вернётся через несколько дней. Но эта командировка может стать последней. Он ужасно устал.

Щитня. Не надо себе врать: жить осталось… сколько?.. Лет пять, меньше? Силы будут всё так же оставлять, просачиваясь куда-то…

Весь последний год он протянул на призрачной грани, медленно ходил, часто останавливался и подолгу стоял, ощущая внутреннюю неподвижность манекена. Словно со стороны видел свои пустые глаза. А сидя здесь, в кресле, в министерском небоскрёбе, опытный, ответственный, отёчный, сквозь сердцебиение, озноб, колики, нет-нет и царапал ручкой по краю стола.

Щитня. Тонкая голубая паутинка, которую мог разобрать только он сам.

Щитня. Как было бы клёво сбросить давящий панцирь лет, бухать, орать, плясать, гонять на мотоцикле наперегонки с тачками и танками полиции и военных. Эти громилы и головорезы, по старым меркам, были школьниками и насаждали весёлый кошмар и наивный порядок.

Кошмар и порядок они сеяли по возможности равномерно. Но на одной из одичалых северных территорий странной страны (а все страны стали странны) за последний год пышный кошмар заслонил и задушил остальное. Полная щитня. По всем данным, собранным оставшейся горсткой дряхлых наблюдателей, там пришла в неисправность атомная станция.

Главные выводы сделал девяностооднолетний академик Войцеховский, последнее светило. Но это же подтвердил сейчас устаревшим «пипец» инженер Косыгин восьмидесяти двух лет, с которым Ермакову и предстоял путь.

Гость дождался чая и нескольких лимонных леденцов.

– Сахар, – сделал шумный глоток и бодро захрустел вприкуску, – помогает мозгу. Говорят: вредно, а я давно шучу: «Сладость не старость…» – мягко хохотнул.

Ермаков вежливо кивнул.

Всё-таки он чувствовал себя, как студент с преподавателем – неловко и нескладно – и пытался одолеть эту слабость. Так было всегда в общении с ними, должками (словцо для этих долгожителей), ну уж теперь-то, под конец жизни, нечего робеть…

Это началось не при нём, он пришёл в мир, где так уже было заведено: не иметь иммунитета против хитрого вируса. Сам вирус не был смертелен и проходил как лёгкая простуда, но всякому, кого встречал на пороге бытия, подносил отравленный подарок. Нарушив нечто в таинственном космосе генов, поганый вирус ускорил механизм старения.

Решительно сократил человечью жизнь, уравняв с веком лошади или кошки.

Кроме нескольких тысяч стариков на страну (сотен тысяч на мир), у которых в начале пандемии проявился иммунитет, люди существовали по новым физическим правилам: умирали до тридцати, успевая за это время жениться, родить детей, состариться.

Род человечий поспешно таял. Всё валилось из его коллективных рук. Своды реальности кое-как поддерживали последние старцы. Должки. Полезные чужаки. В народе их не любили; элиты знали, что без них никак. Лучших из них оберегали, но строго контролировали.

Летали самолёты, ходили поезда, работали рестораны, но реже, реже… Упростилась грамматика, обнищала речь, зато освежился сленг; обнаглели звери; обезлюдели большие территории. На улицах ежечасно грабили, справляли нужду, делали любовь, зато не было пробок. Местами шла злая резня, но атомного взрыва пока удавалось избежать. А ещё никуда не делась церковь, которая учила: когда-то за тяжкие грехи люди получили Потоп и стали жить не семьсот лет, а семьдесят, теперь мы прогневали Бога так, что сроки снова урезаны, – значит, близок конец света.

Косыгин чему-то посмеивался, позвякивая ногтем по чашке.

– Что такое?

– Да так, анекдот вспомнил.

– Может, расскажете? – И тут же Ермаков проклял себя за угодливость.

– Да ладно… Глупый и, боюсь, непонятный. Я его в детстве слышал. Про чаёк и старика Крупского…

– Про кого?

– Я вам лучше другой. Поновее. Один коллега рассказал. Ой, только злой. Ничего? Чёрный юмор перевариваем? Короче, разводятся старик и старуха. Судья такой: «Почему разводитесь?» – «Гуляла, дома ничего не делала». – «А он пил, меня бил!» – «Да как же вы столько лет прожили?» – «Детей жалко было… А потом внуков… Ждали, когда помрут».

Косыгин встряхнулся беззвучным смешком, распрямляя под красной безрукавкой костистые плечи и острым, птичьим взглядом что-то выцеливая в лице чиновника.

Ермаков схватил мобильник и повторил последний вызов.

– Ермак, жди! – заорал человек на том конце. – Тут козёл один допрыгался… – С заднего плана накатил гогот дружины.

Ермаков швырнул телефон, и тот ударился о стол с грубым стуком.

– Закон бутерброда. – Косыгин прищурился.

– Как это?

– Бутерброд всегда падает маслом вниз, а мобильник – экраном. Не замечали? Ждём, значит?

– Угу. – И с губ сорвалось прежнее: – Щитня…

– Знаете, Алексей, я так воспитан: во всём нужно видеть хорошее. Да приедут они, куда денутся, а мы с вами пока по душам… Слушайте, мой друг, ну что вы такой мрачный?.. Я ведь в своё время на психолога отучился. Когда-то даже консультации вёл, помогал ребятам.

Эти «в своё время», «ребятам» и покровительственное «мой друг» гнусновато укалывали сознание…

Помолчав, Ермаков тихо, неохотно отлепляя слова от немоты, сказал:

– Давай на «ты».

Косыгин празднично хрустнул позвонками, запрокидывая голову:

– За-про-сто. Если так удобнее… Так чё ты мрачный такой?

– А чему радоваться?

– Жизни.

– Такой?

– Любой.

– Поздно.

– А я тебе завидую.

– Почему?

Они быстро, глаза в глаза, кидали короткие фразы через стол.

– Видите ли… Ой, видишь ли… Вы…

– Ты.

– Нет, вы… должны научиться строить и двигать этот мир без нас. И вы научитесь. Обязательно. В моём детстве говорили: человек такая…

– Скотина, я знаю. Так дед говорил.

– А вы не скоты, вы – бабочки. Понимаешь? Бабочки-подёнки, крылышки прозрачные, летают всего денёк, и так вечность, представляешь? Кружат над водой, спариваются и гибнут… Они даже ничего не едят, ртов у них нет, зато глаза огромные, чтобы успеть побольше увидеть. А Моррисон, Кобейн, Башлачёв… Лермонтов… А великие битвы Македонского и Невского… Большинство людей веками не доживали до тридцати. А твои современники… Пианисты, физики, программисты… Вспомни хотя бы тех, кто ушёл в семнадцать! Тони Гринан, Надя Хасбулатова, да тот же Трёхцветов…

– Васю я знал. – Ермаков покривился от болезненного воспоминания о поэте, но и от того, сколь надоедливо-жалок весь этот утешительный трёп книжек, блогов, психотренингов. Вяло пробормотал: «Я, я, я, что за яркая явь…»

– «Милый гад, головёшку поправь»… – подхватил Косыгин. – Вспыхнул человек и сгорел! Кто счастливее, бабочка или черепаха? Я одно знаю: что мне, что тебе всё равно за тортиллой не угнаться… Не курю, бегаю, плаваю, а не угнаться. Двести лет, как ни бегай, не проживу. А вот сто могу! – Он хохотнул, распустив морщины и розовея.

И словно в поисках аудитории повёл загорелой лысой головой, озирая кабинет победным взглядом.

Он увидел отцветшие постеры на стене, фотографии в рамках на отдельном столике, разорванные картонные коробки на полу, там же – строй запылённых квадратных бутылок, стопку из трёх-четырёх планшетов, а ещё красный облупленный шлем мотоциклиста, валявшийся в луже солнца, как после аварии.

Косыгин заглянул в чашку и пожевал губами:

– Чего таить, обычно люди моего, так сказать, круга не жалуют эти времена. А я им говорю: в наших поколениях такого не было, чтоб столько талантов расцветали так рано. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Синдром бабочки! Они говорят: сплошная жесть, людоеды пещерные, с каждым месяцем всё адовее, мы уйдём и мир сдохнет. А я говорю: человечество рождается заново. С болью, с тоской, с восторгом… И цивилизация ещё возродится… И в космос опять полетим. Бабочка не может не летать!

Ермаков, теряя нить трёпа, смотрел на рот должка, извилистый, лоснящийся, жадно трепещущий, и вспоминал, как раньше на всех углах вещали про медузу, которая якобы живёт бесконечно, но бессмысленно, и о том, как в сравнении с ней свезло человеку… Сейчас такие речи вроде поутихли.

Телефон, экраном вниз, загудел и заползал по столу недодавленным жуком. Косыгин поймал его и передал Ермакову.

– На месте! – заорала трубка.

Ермаков откатился от края стола, осторожно выбрался из кресла и, пришаркивая, подошёл к окну.

На улице стоял древний инкассаторский броневик с устрашающими и яркими граффити на боку – драка волка с медведем. Возле машины топтались большие заросшие мужики с автоматами.

Косыгин бесшумно вскочил и подлетел к окну лёгкий и возбуждённый.

– Ой, вот они наши… – Он, хихикнув, подыскивал выражение. – Ну что, идём?

Оба отвернулись от окна и пошли на выход. Глянув через плечо на медленного чиновника, резвый инженер притормозил у столика с фотографиями, стоявшими рядами, как надгробия.

Парень лет восьми в кожаной бейсболке, с усами и сигареткой, в котором сразу узнавался хозяин кабинета. Женщина: сарафан, пухлые руки, гордая посадка головы. Снимок растерянных, как перед расстрелом, стариков: очевидно, родители. Больше всего детей: двое, но много, в разных видах. На центральном кадре у ног отца, держась за его штанины, стояли насупленные малыши с щекастыми мячиками голов. Каждому года по два. Так называемый пограничный возраст.

– Какие! – воскликнул Косыгин.

Ермаков просиял:

– Мы их зовём китёныши…

– Почему?

– Жена так придумала. Им это подходит. Они уже плавают вовсю… – И тут же осёкся, заметив, как сладко и натянуто улыбается этот лысый и как скользит его насмешливый проницательный взгляд:

– У, это я понимаю, здоровячки! Не успеешь оглянуться… Я по своему вижу… – лишнее, ложное, старорежимное.

Ермаков вспомнил миражный сумрак утренней комнаты и призрак первого увядания на лицах спящих и рассеянно уточнил:

– По своему?

– Ага. Правнук…

– Пра-авнук? – повторил Ермаков нараспев и вдруг изо всех сил ударил лысого снизу вверх, в челюсть. – Щитня! – задыхаясь, толкнул его в грудь, понимая, что проиграл.