– И вот идут ко мне толпой, впереди – девчонки. Я не убегаю, но отступаю. А позади – стенка. Окружили, исцарапали всего. А от учительницы мне же и попало: говорит, нужно было бежать к ней, а не к стенке.

– Ох, эта реформа! В нашем классе есть один шестилетний пацан. Максимом зовут. Хулиган! Все его боятся, он говорит, что каратэ занимается. Кто-нибудь проверял? Не проверял никто. А трусят. Я подошёл к Максиму, рукой вот так сделал (показывает), он сразу дёрнулся, кричать что-то начал. Тоже мне каратист!

– Да, на чуды и случайности у нас в школе надеяться не приходится!

1986, 26 апреля

Зелёные варежки

5 декабря 1984 года я познакомился с Максимом Лоскутовым.

С Наташей, его мамой, мы были знакомы через моих коллег, тележурналистов из детской редакции Свердловского телевидения. Изредка общались по телефону. Вот и 5 декабря я набрал номер Лоскутовых. Сообщил, что в Москве. Наташа пригласила в гости, но я ответил, что вечер занят: мы уже договорились о встрече с Евгенией Ивановной Стерлиговой, детской художницей. Как и я, Евгения Ивановна была в Москве на повышении квалификации. Жила неподалеку от «Речного вокзала».

– Возьми к Стерлиговой моего Маську, – сказала Наташа.

Я охотно согласился, поскольку про «Маську» в детской редакции Свердловского телевидения тогда ходили анекдоты. Про то, например, как Мася склонял несклоняемую «колибри»: маленькая колибрия, маленькой колибрии и т. д.

Маська тут же выхватил у мамы трубку и проговорил мне: «Встречаемся прямо на станции. Я буду в меховой шапке, полосатом пальто и зелёных варежках. Со спортивной сумкой».

Я приехал на «Речной вокзал» и немного растерялся: людей было много, толпа пестрела полосатыми пальто и разноцветными варежками.

Но вдруг посреди станции я увидел экзотическую фигуру: двенадцатилетний мальчишка в мохнатой, как у полярников, шапке держит перед собой огромную книжку «Сказки Пушкина» и, не снимая варежек, листает страницы. Приметненькая композиция! Надо ли говорить, что варежки были зелёными?

Я подошёл, мы познакомились.

Пока мы шли к Стерлиговой, я узнал, что в московских школах эпидемия!.. Все играются с пуговицами на нитках. Ж-ж-ж…

Потом он успел загадать мне загадку: «Полселёдки стоит полкопейки! Сколько будет стоить сто селёдок?».

Потом рассказал про «Ваньку-мокрого», за которым он ухаживает, про то, сколько возни с этим цветком: то ему холодную воду, то тёплую…

Евгения Ивановна спустилась к нам в холл гостиницы. Угостила огромным, как луна, грейпфрутом. Показала картинки про муми-троллей (она тогда рисовала эскизы к мультику, этот мультик сейчас часто повторяют по ТВ). Нарисовала для Макса муми-маму, Снус-мумрика, Вислу с Тофслой…

– Как хорошосла!.. – восторженно бормотал Макс. – Феноменальсла! А Хемуля нарисуйте, пожалуйста! А фрекен Снорк? А хатифнаттов? А Морру? Хорошосла! Генеальсла!..

Когда все герои Туве Янссон закончились, раскрасневшийся Мася прищурил глаза и спросил у Евгении Ивановны:

– А коллекцию марок?.. Которую Хемуль собирал? Нарисуете?

…Потом мы бродили по Горького-Тверской. Добирались до метро «Юго-Западная». Качались на качелях во дворе Маськиного дома. Придумывали – юные язычники! – как должен выглядеть Бог качелей. И соглашались, что это скрипучее существо любит, чтобы его чем-то смазывали. Например, пепси-колой.

Короткий зимний московский вечер заканчивался. Весь вечер Макс обращался ко мне на «вы» и говорил «дядя Юра», хотя «дяде Юре» было тогда 23 года. Но на прощанье он вдруг сбился:

– Хочешь, открою секрет? Только маме и папе не говори… не говорите. Мне скучно в картинных галереях. Я из вежливости с ними хожу туда. А сам даже не смотрю.

Я промолчал. Я тогда не очень понимал, что важно не содержание секрета, а сам факт доверия… И, кажется, всерьёз обдумывал: хорошо это или плохо – скучать в Третьяковке. А Маська вдруг воскликнул:

– Варежки!..

Где-то мы их оставили! Может, в холле гостиницы у Евгении Ивановны. Может, на Тверской-Горького. Может, когда ублажали Качельного бога, глотая из горлышка колючую пепси и поливая остатками шарниры штанг.

– Ну, и ладно! – легкомысленно махнул рукой Маська. И я тоже был легкомысленен, совершенно не подозревал, насколько серьёзна эта потеря: зелёные варежки!

…Сегодня я каждое утро еду по «зелёной ветке» на работу. И иногда мне хочется доехать до «Речного вокзал». Мне кажется, там по-прежнему можно встретить Маську. Что он так же стоит под гулким метрополитеновским куполом и листает толстенную книгу Пушкина, не сняв варежек – чтоб заметнее!

Я улыбаюсь, я думаю, сколько новостей накопилось у нас за четверть века! Я предвкушаю эти разговоры… И про Качельного бога, и про Ваньку Мокрого, и про картинные галереи! Об этом ведь ни с кем больше не поговоришь!

Но потом я вспоминаю, что зелёные варежки мы потеряли! Ещё тогда, в 84-м… А без них и без книги Пушкина нам не найтись в толпе.

И я выхожу на Тверской, пересаживаюсь на лиловую, и еду до офиса. Выхожу из метро – прямо в туманно-дождливый декабрь с десятиградусной плюсовой погодой. И спрашиваю сам себя: «Бог качельный, ну какие тебе тут варежки, Юрий Васильевич?! Какие тебе варежки?! В такую-то теплынь?».

И сам себе отвечаю: обычные, зелёные. Ведь они не исчезли, они просто потерялись. И кто-то новый обязательно их найдет. Примеряет. Приглядится. И однажды по телефону донесётся до меня звонкий смеющийся голос: «Дядя Юра? Феноменальсла! Встречаемся на „Речном вокзале“! Я буду в центре зала. В меховой шапке и в зелёных варежках! Не забыли, как это выглядит? А, дядя Юра?».

2. КАМЕНЬ ХРАБРОСТИ (повседневная жизнь подростков XXI века)

Страх

– Получается, я как бы умер? – Андрей-Мелкий лежал на пыльном операционном столе и таращил на нас свои круглые двенадцатилетние глазищи. Но до этого стола был долгий путь по тёмным коридорам, переходам, галереям старой заброшенной больницы. Мои юные друзья с окрестных дворов вытащили меня сюда уже во второй раз.

Первый раз нас было всего пятеро. Вечером было душно, я вышел прогуляться, – и компания местных подростков пошла со мной. Мы дошли до Собачьего парка, побродили у пересыхающего пруда. А потом Фокс, Мелкий, Слим и Флэшка предложили свой маршрут: «Давайте в больничку, а?».

Мы не торопясь побрели через Зелёную рощу – в медгородок. Там, между сосен, высилось в темноте шестиэтажное здание в стиле сталинского ампира – когда-то это была лучшая больница в городе. Потом, в перестроечные годы, её угробили.

Угробили… Вот и выплыло тональное слово. За этим мы и шли – за окологробными делами, за жутью, за адреналином. И в первый раз, надо сказать, получили по полной.

Слим показал окно, где выбита оказалась решётка. (Слим самый бродячий в компании – в радиусе километра от двора он знает все дыры, щели, потаённые места, знаком с продавцами ночных киосков и бомжами, водителями поливалок и сторожами). Слим показал вход – окно со снятой решёткой, а сам в тёмную пасть громадного сталинского «вампира» не полез. И уже это всех напрягло. Но на миру и смерть красна – и решительный Фокс заскочил на табуретку, приставленную к проему окна (кем?), и взобрался на подоконник. За ним – Флэшка. Потом Мелкий.

С той стороны, почти под подоконником, стояли «турникеты» раздевалки. Мы прошли под ними. Двинулись в сторону угадываемого в темноте проёма. Под ногами хрустело стекло. Вышли в бывшее фойе. Закрытые двери лифта. Вверх – лестница. Массивные перила, широкие ступени. Поднялись на второй этаж.

Эх, какую красоту угробили! В лёгком свечении июльского месяца видны были расходящиеся от лестничной площадки коридоры. Анфилады комнат с раскрытыми дверями. Мы заглянули в несколько кабинетов. Валялись регистрационные журналы, книги (на обложке одной удалось прочитать «Марина Влади. Прерванный полёт»). Покорёженные металлические шкафы. В угол стащены раковины умывальников. Огромный пластиковый шприц. Кушетки. В одной комнате даже шторы не сняли – и они висели здесь уже десятилетие, не раздвигаемые по утрам ничьей рукой. В другой комнате на столе стоял заварочный чайник. Кто-то чиркнул зажигалкой – и мы увидели плесень на его дне. Было полное ощущение, что из больницы в панике бежали – и врачи, и сестрички, и больные, ходячие, конечно. А те, кто не мог ходить, – так и остались на кроватях, кушетках, а может, даже на операционных столах.

Но меня больше волновала не встреча со скелетом на операционном столе, а люди живые… Здесь было много следов потайной жизни. Странные пиктограммы на стенах, незатейливые бомжовские интерьеры в углах некоторых комнатушек. Страшнее было нарваться не на привидение, а на какого-нибудь обпыженного наркомана, который не вышел из своих глюков и неясно как может воспринять нашу «материализацию».

Мы дошли до третьего этажа. Пора было закругляться. Перед уходом пацаны предложили «сделать локацию». Замолчали, вслушиваясь в жизнь ночной заброшенной больницы (есть ли она тут?). Но только едва уловимое сопение моих попутчиков колыхало спёртый воздух прошлого. В темноте не было видно их лиц, это на следующий день, во время примерно такой же ориентировки на местности, мне удалось щёлкнуть фотоаппаратом. Вспышка – и врасплох застигнутые, высвеченные мордахи навсегда остались на фотоматрице. Невероятно странная картина! Один был возмущён. У другого – зарождающийся страх. На третьем лице – беспечная улыбка. Четвёртый – спокоен как… Фокс. И никаких ниточек от настроения к настроению. Каждый живёт в мире своих эмоций. Оказывается, темнота – враг солидарного настроения. Но она, эта солидарность, вскоре выказала себя.

Где-то далеко внизу (в раздевалке?) зазвонил телефон. Хрипло, нудно, монотонно. Будто из мира, где нет никаких сотовых мелодий – а только это: дзи-дзи-дзи-дзи.

И тут же вверху, этажами выше, замяукала кошка. Далеко-далеко. Жалобно-жалобно.

Мелкий бросился бежать. За ним Флэшка и Фокс. Я пошёл вниз степенно, но волна озноба холку покрыла-таки. Оказывается, самое солидарное настроение – паника, страх.

Вот таким был первый раз. А во второй раз подростки уже подготовились. Нас стало больше: появились Лёша (Винтер) и его брат из Радужного Андрей, пришли Аня, Лёша-Рыжий. Ещё присоединился папа Фокса. Ребята взяли фонарики. А Слим – мини-радио с большой колонкой (чтобы не скучать по пути). На этот раз исследовательская экспедиция спустилась в подвал, который под землёй вёл в морг, потом добралась до шестого этажа. Фонарики помогали обнаруживать странные детали. Вот электрощит с раскрытой дверцей, на дверце надпись «морг», а мелом приписка: «Осторожно, работают люди!». Вот стена, в трех местах забрызганная мелкой изморосью марганцовки (или не марганцовки?). Вот недавняя надпись мелом: Whot? (Кто?). Это whot встречалось нам постоянно – на дверях, на стенах и даже на полу, на остатках паркета.

Но, тем не менее, былого страха и след простыл. Слишком многолюдно, слишком «фонарично». А тут мы с фоксовским отцом ещё припомнили, что когда-то нам в этой больнице, чуть ли не в одно время, удаляли гланды. И даже нашли эту операционную.

Там мы остановились у операционного стола, заляпанного краской, и заспорили: тут ли мы расставались с собственными гландами или нет? Мальчики и девочки заскучали и, показалось, пожалели, что взяли с собой взрослых.

И тут, чтобы восстановить экстрим-настроение, я предложил одну невинную штуку. Раньше хорошо известную всякому по опыту пионерлагерей. «Подъём человека одними указательными пальцами». Быть таким поднимаемым человеком вызвался Андрюха-Мелкий. Мы уложили его на операционный стол. Выключили фонарики. Подсунули под него свои указательные пальцы. Я стал объяснять:

– Сейчас повторяем за мной по кругу одну и ту же фразу. И как только дойдёт до фразы: «Пусть черти хоронят!», – все вместе поднимаем Мелкого вверх.

– Получается, я как бы умер? – спросил Мелкий.

– Да, нет. Это просто типа считалки. Поехали! Барин умер… – начал я заунывным голосом.

– Барин умер, – хорошо подыграл мне Фокс.

А вот на Андрее из Радужного случилась заминка. Он пытался сказать считалочную фразу, но голос не слушался. Он выдернул пальцы из-под Андрея и отскочил в сторону: «Я не буду!».

Мы продолжили без него.

– Будем хоронить!

– Будем хоронить…

– Не будем хоронить!

– Не будем хоронить… – я вслушивался в голоса ребят и чувствовал, как полны они страхом. Это был не тот страх, который когда-то в советско-пионерские времена неизбежно рождался на таких вот «дурилках», страх перед всякой нежитью! У нового страха новых ребят была совсем другая природа. Они, показалось мне, вдруг разом испытали неловкость, оттого что их втянули в какой-то странный ритуал. Старая игра-пустышка (по крайней мере, такой она казалась нам лет тридцать назад) современными подростками воспринималась всерьёз. Примерно, как «чёрная месса», знакомая им по книгам и фильмах. И даже по рассказам! Славная моя компания, видел я уже, боится, но боится не мертвецов, упырей и прочего сброда, а боится покушения на собственную веру. Боится, что странный ритуал, затеянный посреди пустынной тёмной больницы, навредит тому их внутреннему покою, который именуется «верующая душа».

Они верили в разное. Но все они верили!

– Пусть черти хоронят! – мы наспех закончили ритуал советского пионерского лагеря. Легко подняли Андрюху на пальцах, потом аккуратно вернули на землю. Мелкий засмеялся. Потом перекрестился, защищая себя верой.

Потом мы вышли из тёмной, глухой комнаты в коридор. Галерея разбитых окон выходила на Зелёную рощу, на монастырь, на храм. Над храмом тонкими голубыми и розовыми полутонами светился крест, подсвеченный стараниями игуменьи монастыря. Он был и далёк, и близок.

Андрей из Радужного шагнул к подоконнику и замер, вбирая в себя льющийся свет. Кто-то стоял подальше. Кто-то ближе. Но света досталось всем. И на виду этой городской панорамы нам поскорее захотелось на свежий воздух, в жизнь, в современность, в реальность, где новое поколение подрастает, чтобы строить новые больницы и новые храмы.

2005, август

Без проверочной работы

В нашу гостиную ребята пригласили отца Андрея из Крестовоздвиженского храма.

Первую часть он «утопил» в абстракциях: мальчишкам было просто трудно сосредоточиться, ничего не видя перед собой, не визуализируя речь священника. Но потом, когда пошли вопросы, разговор немного оживился.

Запомнилось у о. Андрея: самоубийцы снимают крестик с груди, с крестиком не удаётся лишить себя жизни.

Про крестик – факт легко проверяется. Взять милицейские протоколы при суицидах. Медицинские осмотры и освидетельствования. Там это всё есть – что было на теле, чего не было. Можно сделать статистические обобщения: кто из самоубийц был с крестиком, кто без него. Простая статистика уведёт к доказательству (опровержению) влияния креста (равно как и других оберегов) на суицидальные акты.

Но как-то хорошо прозвучало у отца Андрея: крестик не даст наложить на себя руки. И подумалось: пусть так и впредь звучит. Не надо здесь ничего доказывать и опровергать. Когда-нибудь и кто-нибудь действительно остановится от последнего шага, вспомнив эти простые слова про крестик. А высшую смысловую реальность таким незатейливым исследованием всё равно не проявить.

Добро должно быть с битами?

Его опять побили. Поехал к другу на Юго-Западный. Там ему понаставили синяков. Я после выходных с ним встретился – фиолетовые мешки под глазами.

Да, этот парень – не сахар. Затычкой лезет во все дырки! Не следит за языком. Но… бьют его не только поэтому. Бьют из-за какого-то системного изъяна в его воспитании. Точнее, в полном отсутствии последнего. Воспитание у него заменено поспешной, приблизительной социализацией. Дома с ним две женщины, которым мальчик, в общем, не нужен. «Улица» им, если по хорошему, тоже не занималась: это ведь миф, что «улица» способна воспитать кого угодно. Увы, у улицы тоже есть «любимчики» и есть «изгои». Тот, который сегодня с синяками под глазами, – изгой.

Но он мечтает быть не изгоем, а фаворитом.

– Ты хоть одному ответил? – спросил я, имея в виду обидчиков.

– Ещё как! – бодро рапортует он. – Мы потом на Юго-Запад целой бригадой приехали. С битами! Представляете, какое месиво там было?

Прошлый раз, когда его побили (недели три назад), он тоже рассказывал про эту мифическую бригаду. Про защитников с битами. Похоже, это его главный на сегодня идеал приемлемого мироустройства – и он в него верит.

– Я рад был тебя видеть, – тихо сказал я на прощание. И услышав это, он мгновенно уронил со своих глаз пелену тумана, напускной жёсткости, смёл эхо своих фантазий про бригаду с битами. Глаза стали чистыми, доверчивыми и совсем-совсем детскими.

Самое печальное, что с такими глазами защищаться ему будет ещё труднее.

2006

Весна красна, с погонами

Вчера попал в эпицентр милицейской «операции».

Её участниками стали соседские мальчишки. Итак, двое из них, вижу вчера, вышагивают у гаражей. Поздоровались. Один не выдерживает, хвастает:

– Мы барыгу ловим!

– Кто – «вы»?

– Вон, с ментами, – кивает на автомобиль в глубине двора. Свет в салоне погашен, никого не видно.

– А ловите кого?

– Да вы его видели. Он с нами ходил. Живёт рядом. Восемнадцать лет ему. Мы дали тысячу, сейчас он принесёт пять паков (это 28 косарей!). И ему каюк!

– Подожди! – не врубаюсь я. – Каюк – из-за вас? Из-за того, что вы его подставляете?

– А пусть не банчит!

Вот такая «операция»! «Контрольный закуп» – руками несовершеннолетних.

На следующее утро, то бишь сегодня, вновь сталкиваюсь с новообращёнными «оперативниками». Один из них, назовём – Белый, просит сфотографировать его. Фотка нужна для удостоверения. Для «красных корочек». Там будет написано хоть и мало вразумительное, но зато внушительное: «помощник».

– Это за то, что вчерашнего «гангстера» поймали? – уточняю я. – Ну, своего приятеля?

– Теперь он нам не приятель, – хмурится Белый.

– Конечно, угонщику машин банчило не товарищ.

Белый краснеет. «Угонщик машин» – это он. Решили покататься прошлым летом. Выпили пиво – и вперёд, до первого дерева! До сих пор тянет лямку «принудительных работ». Этим страшным словом поначалу обозначалась всего-навсего уборка вокруг родной пятиэтажки. Но на каком-то этапе «воспитателям» в красных погонах захотелось, по-видимому, расширить поле деятельности. И мальчиков взяли «на операцию». Хорошо хоть, «левольверт» не дали!

Давно я не размышлял над таким г..! А размышлять надо. Хотя бы для себя. Ситуация ждёт ясных оценок. И я говорю парням:

– Банчить плохо! Это один из самых низких уровней «отстоя». Но сдавать своих, заманивать в ловушку, а потом отдавать на растерзание – ниже некуда! Юридические нормы жизни и нравственные иногда не совпадают. И когда такой болезненный разрыв обнаруживается, я за тех, кто выбирает нравственный закон.

…Последние слова я думаю уже про себя. Шагаю через пустырь напропалую, втягиваю несущийся от недостройки запашок ганджибаса (мерещится?), втаптываю в мокрый снег собачьи какашки и отмечаю, что весна пришла. Весна красна! Красна, как те погоны!

2006, 7 марта

Звук потише!

В метрополитеновском переходе раздавались два резких фальцета: молодой мент бурно спорил с молодым бомжем.

«О, великий маг!..»

Сегодня мои «подросткеры» опять дожидались меня у дома. А чтобы не скучать – они развлекались. Очень так невинно. Кто-нибудь ложился на скамейку. Денис пережимал добровольцу сонную артерию, усыпляя того. Потом бурно обсуждались краски и сюжеты видений. И такой шабаш – на глазах моих соседей!

– Ну, даёте! – только и осталось сказать. – Полдома теперь гадает, что за секту я тут приютил.

– А давайте покажем эту «секту»! – предложил Денис. – Представляете? Ближе к ночи мы появляемся здесь в чёрных балахонах, с косами в руках и факелами. Обзваниваем все двери в вашем подъезде. И как только жильцы врубятся в ситуацию, мы звоним вам. Вы выходите. А мы падаем на колени и кричим: «Повелевайте, о, великий маг!».

Я моментально представил всё это (как-никак тоже фэнтези читаю!). И… будто самому пережали сонную артерию. Причудливые образы выплыли из нереального света. Блеснули синие лезвия кос. Низким жаром дохнуло от факелов в руках мальчишек. А из их распахнутых глазищ струилась смиренная готовность…

– Поднимите-ка окурки с земли, – сказал я. – Понашвыряли! Вон же урна.

Но это было не повеление. Это была просьба, маленькая и необременительная, – да и с такими я нечасто лезу к юным людям. Потому-то и можно мне предложить: «Повелевайте…».

2006, 10 апреля