Реформатор. Новый вор. Том 2.

Бандероль

«В каждом деле – опасном, неразрешимом, смертельном, – учил когда-то Никиту Ивановича (тогда, впрочем, никто не звал его по отчеству) старший брат Савва, – есть нечто, сообщающее силу этому самому делу. Это можно сравнить с сердцем в живом организме, хотя на самом деле это, конечно же, не сердце. До тех пор, пока ты не определишь, где, как и зачем оно бьется, ты не сладишь ни с одним делом».

«То есть дело сладит со мной?» – помнится, полюбопытствовал Никита.

«Растворит тебя в себе, – ответил брат, – умножит на себя, превратив в ноль».

«Неужели, – удивился Никита, – из ноля возврата нет?»

«Есть, – неожиданно внимательно посмотрел на него брат, – но это такой возврат, что человек ему не рад».

«Почему?» – спросил Никита, по молодости лет уверенный, что ему не грозит ни превращение в ноль, ни тем более безрадостное (если верить брату) возвращение из ноля.

«Видишь ли, – ответил Савва, – если уподобить человека числу, то до умножения на ноль – это одно число, а по возвращении…»

«Другое?» – предположил Никита.

«Да нет, – рассмеялся брат, – вообще не число, скорее… функция».

Никита Иванович не знал, зачем вспомнил дурацкий разговор со старшим братом, исчезнувшим много лет назад. Хотя в прежней своей формалиновой жизни он много читал, и из прочитанного ему было известно, что все самопроизвольное (в особенности же мучающие стариков и сумасшедших немотивированные воспоминания) является следствием неких глубинных психических нарушений, говоря по-простому, деградацией сознания.

Никита Иванович не сильно по этому поводу горевал. Господь принимал к себе людей, независимо от текущего состояния их сознания. Вероятно, там, где Господь их принимал (сортировал), существовали средства (специальные растворы), мгновенно прочищающие засорившиеся сознания на манер канализационных труб. К тому же собственная жизнь давно представлялась Никите Ивановичу грубым и одновременно ветхим, изношенным до дыр серым материалом, прошедшим, так сказать, точку возврата. То есть с некоторых пор из него невозможно было не только сшить добротную вещь, но и просто перелицевать.

Хотя, к примеру, старший брат Савва полагал, что одному человеку по силам изменить мир за час, другому – не изменить и за сто жизней. Все дело в том, что это за час, что за человек. Стало быть, и в случае Никиты Ивановича (теоретически) все было возможно. Если бы подвернулся чудо-портной, взявшийся сшить нечто из ничего.

Свинтив глушитель и зачем-то понюхав ствол «люгера», Никита Иванович подумал, что из его жизни, к примеру, еще не поздно сшить страшную хламиду для чучела. После сильно сократившего население Европы «ржаного гепатита», многих других эпидемий с невыясненной этимологией химические средства защиты растений более не применялись. Сейчас поля, виноградники, сады оберегались от птиц в основном с помощью чучел и – частенько – бомжей, которые, в отличие от чучел, могли (с трудом) передвигаться.

И еще Никита Иванович подумал, что определить, где сердце обеспокоившего его сегодня дела, – все равно что определить точку истечения Божьей благодати.

В мире, как известно, насчитывалось всего семь таких точек.

Они все время меняли свое местоположение, ускользая из лазерных спутниковых и наземных электронных ловушек, расставляемых досужими охотниками. В диаметре эти точки были не более метра, какие они были в высоту – можно было только догадываться. Во всяком случае, человек вмещался в них полностью. Может статься, они спускались с неба на манер вертикальных туннелей. Случайно (и, как правило, совершенно для себя неожиданно) угодивший в точку человек преображался. Если, допустим, у него была сухая полиомиелитная нога – она становилась совершенно нормальной. Если страдал от гнойной язвы – язва мгновенно рубцевалась. Случалось, убийца бросал пистолет (нож, петлю, топор и т. д.) и отправлялся в ближайший храм замаливать грехи. А был случай, когда человек вообще ничего не заметил, только вот купюры в его бумажнике сделались совершенно новыми, и… максимально увеличили свое достоинство.

Дело было в Трансильвании.

Тамошний князь вознамерился казнить несчастного счастливца за фальшивомонетничество, однако выяснилось, что купюры подлинные. Тогда князь обвинил угодившего под благодать в воровстве, но добросовестный судебный пристав установил, что все деньги в местном отделении на месте. Таким образом, можно было сделать вывод, что Божья благодать проистекала не только в пространстве, но и во (ведь суд длился не один день) времени.

Никита Иванович пришел к единственно правильному выводу, что мифическое сердце загадочного дела бьется… в прошлом. Наверное, оно билось все годы, пока он сидел в формалине, но пунктирно, как у человека, пребывающего в коме, а теперь вот застучало во всю прыть, так как больной вышел из комы. Нельзя сказать, чтобы Никиту Ивановича сильно обрадовало выздоровление неведомого (ведомого) больного.

…Он посмотрел на часы.

До назначенного для получения бандероли часа оставалось пятьдесят пять минут.

Ходу до почты было от силы минут семь, но Никита Иванович сомневался, что ему вот так запросто удастся заявиться на почту и получить «отложенную» во времени и пространстве бандероль… с чем?

Он понятия не имел.

Почему-то вдруг подумалось о деньгах, но это было маловероятно. У Никиты Ивановича не было в этом мире должников, как, впрочем, и сам он никому не был должен. Получить бандероль – означало проникнуть в тайну бьющегося сердца. В тайну – куда его одновременно звали и определенно не хотели пускать.

Никита Иванович вдруг вспомнил слова брата, сказанные давным-давно по какому-то совершенно ничтожному житейскому поводу: «Самые эффективные и надежные решения – из подручного материала». Сейчас, впрочем, подручного материала было всего ничего: отравленная самонаводящаяся стрелка; бомж; «отложенная» во времени и пространстве бандероль.

Чтобы «слепить» эффективное и надежное решение, подручный материал следовало должным образом рассортировать, ибо фрагменты его имели обыкновение неконтролируемо соединяться. Неконтролируемое же соединение несоединимого, как известно, порождает хаос, внутри которого любое решение изначально утрачивает надежность и эффективность.

По мнению брата, так называемое мироздание «лепилось», в сущности, из ничего (подручного материала) и воли, обретающей в определенные моменты волшебные свойства философского камня, посредством которого свинец превращается в золото. Так и воля реорганизовывала мироздание, позволяла решать поставленные задачи, добиваться намеченных целей. «В основе мироздания, – помнится, говаривал старший брат Никиты Ивановича Савва, – лежит простая, но, как правило, совершенно невозможная мысль».

Никита Иванович подумал, что в его сегодняшнем случае – это мысль, что бомж есть бомж, а не киллер, как он был уверен до сих пор. Бомж просто завтракал на лестнице и не имел ни малейшего отношения к самонаводящейся стрелке с ядом, установленной в листьях фикуса, по всей видимости, ночью. Воистину это была простая, но совершенно невозможная мысль. Единственно, непонятно было, зачем неведомые люди городили смертельный (в ветвях фикуса) огород, когда могли всего лишь забрать из почтового ящика уведомление. По всей видимости, они хотели решить вопрос кардинально, ликвидировав не следствие (бандероль), но причину (адресата).

Никита Иванович сам не заметил, как вновь оказался на лестничной клетке вблизи смертоносного фикуса. На сей раз растение вело себя вполне миролюбиво. Никита Иванович вроде бы даже ощутил исходящую от деревца симпатию. Он сам держал на подоконниках герань, слоновое дерево, лесной папоротник. Растения были единственными живыми существами в его квартире. Никита Иванович не сомневался в том, что общение между ними и человеком не только имеет место, но протекает неустанно и весьма конструктивно. Только вот результаты его и следствия человеку не всегда ясны.

Превозмогая отвращение, Никита Иванович опустился на колени, тщательно обнюхал ступеньку, где сидел бомж. Если это был профессиональный киллер, он, естественно, не мог вонять как бомж. Такую вонь с ходу не нагуляешь. Тем более что у объекта (Никиты Ивановича) не было шансов принюхаться к (мнимому?) бомжу.

Ступенька маханула живейшим (подделать было невозможно!) дерьмом, многослойной мочой, немытым с гнойными пролежнями телом, приклеившимися к гнилым грибковым ступням носками, тухлой капустой, чудовищной рыбой, даже явственный запашок самого крепкого и дешевого в Великом герцогстве напитка – «Tuzemsky rum» – уловил Никита Иванович в отвратительном, как жизнь без смысла, воли и перспектив, букете. У него отпали всякие сомнения: тут сидел самый натуральный бомж!

А где один, подумал Никита Иванович, скосив глаза на часы, там и два. Бомжей можно было уподобить грибам, прорастающим сквозь асфальт, просачивающейся сквозь дамбу воде, проникающему во все щели дыму. Следовательно, не могло быть ничего удивительного в том, что следом за первым из подъезда (Никита Иванович не сомневался, что за подъездом присматривают) выйдет второй.

Преображение в бомжа доставило ему странное мрачное удовольствие. Несмотря на относительно устроенную жизнь и опрятный вид, внутренне Никита Иванович давно считал себя бомжом, но бомжом, так сказать, в умственной, философской, а не в физической, бытийной ипостаси. Настоящие бомжи вызывали у него неподдельный жгучий интерес, какой вызывает у человека то, что могло (должно) было с ним случиться, но по какой-то причине (пока?) не случилось.

Он сам удивился, как сноровисто (словно резервист в военную форму), переоделся в широченные черные с прилипшими перьями штаны, растянутую вязаную, в засохших пятнах кофту, натянул на голову панаму цвета хаки с извилистыми полями – она была незаменима, когда Никита Иванович в дождь ловил во Влтаве рыбу.

Из зеркала на Никиту Ивановича смотрел не просто бомж, но презирающий человечество бомж. Такие бомжи, подумал Никита Иванович, сообщая лицу более приличествующее – заторможенно-животно-обреченное – выражение, не задерживаются на этом свете.

Бомж и достоинство – вещи несовместные, как гений и злодейство.

Отодвинув от стены диван, Никита Иванович, подобно (пожилому) щенку в падали, вывалялся в плотно покрывшем пол сером мху. Сколько себя помнил, он неустанно боролся с пылью. Но пыль (неустанно же) выходила из этой борьбы победителем. Особенно славно смотрелись свисающие из-под панамы пропыленные седые клочья волос. Воистину, с грустью отметил Никита Иванович, тонка, неразличима грань между добропорядочным обывателем и бомжом, по крайней мере, у меня.

Можно было трогаться в путь.

И Никита Иванович чуть было не тронулся, но, к счастью, вспомнил, что бомж без поклажи – все равно что черепаха без панциря. Подходящая (из синтетической, не знающей износа мешковины) сумка отыскалась мгновенно, как будто ожидала своего часа, и наполнил ее Никита Иванович не абы чем, но крайне необходимыми для бездомной жизни вещами. Драный плед, зимняя шапка, рукавицы, резиновые сапоги, тесак, алюминиевые миска, ложка, полиэтиленовые мешки, газеты, банка просроченной свиной тушенки, полбутылки «Tuzemsky гит».

Никита Иванович хоть сейчас был готов на набережную Влтавы, где в каменном кружеве мостов среди крытых галерей вблизи оборудованных и диких пляжей обитала колония так называемых речных бомжей, которые плодились и размножались там на манер безпозвоночных червей неполовым путем. Иначе как объяснить, что число их все время увеличивалось, в то время как средняя продолжительность жизни неуклонно сокращалась? Сыскалась и такая крайне необходимая вещь, как лыжная с острым наконечником палка, незаменимая для работы внутри мусорных контейнеров.

И последнее, о чем подумал Никита Иванович перед выходом из дома: запах. Если он оказался таким умным, то почему, собственно, те, кто замыслил его убить, должны быть глупее?

…Никита Иванович вдруг вспомнил, как много лет назад, когда он жил в Москве и с великим трудом заканчивал девятый (почему-то именно тогда случилась заминка, дальше Никита Иванович учился как Ломоносов) класс, родители определили его на частные уроки к преподавательнице английского, чтобы он сумел сдать переходной экзамен. Преподавательница жила с полупарализованной мамой, у которой, как понял Никита, были сложности с опорожнением кишечника. Никита сидел с преподавательницей на кухне, а из ванной (именно туда, а не в туалет вкатывалась мама в никелированном на колесиках кресле) доносились глухие ее стоны. «Мама, – чуть ли не каждую минуту подбегала к двери преподавательница, – получилось?» Не хотел бы я мыться в такой ванне, помнится, думал, отвлекаясь от английского, Никита. Видимо, его появление благотворно действовало на маму. С каждым его приходом стоны становились тише, а в последнее занятие, так и вовсе что-то напоминающее песенку донеслось из ванной.

Никита благополучно сдал экзамен, перешел в десятый класс, как вдруг в сентябре преподавательница позвонила ему сама, предложила продолжить занятия. Удивившись, Никита сказал, что в этом нет никакой необходимости.

Она предложила заниматься… бесплатно.

«Наверное, она в тебя влюбилась», – предположил старший брат Савва.

«Точно, влюбилась!» – горячо поддержала его Роза Ахметовна – тогдашняя сожительница Саввы, подбирающаяся к сороковнику татарка неясной профессии и с сомнительным прошлым.

Савва мог бы вполне сойти за ее сына. Как известно, татарки рожают рано.

Никто не мог понять, зачем он – симпатичный, хорошо зарабатывающий, свободный – живет с… Розой Ахметовной? Особенно не нравилось это родителям, но они помалкивали, потому что вся семья плюс Роза Ахметовна жила на деньги Саввы. Родители, конечно, могли попросить Савву и Розу Ахметовну вон, но где гарантия, что, съехав с квартиры, Савва будет их по-прежнему обеспечивать? Пожилые люди в России в те годы, как писали в оппозиционных правительству газетах, «мерли как мухи». Детей, согласных содержать состарившихся родителей в России, было на удивление мало. Честно говоря, Никита Иванович не понимал этого сравнения. Сами по себе мухи никогда не «мерли», напротив, обнаруживали удивительную живучесть. Мухи «мерли» только в том случае, если их целенаправленно уничтожали. Но на подобные стилистические противоречия никто в России в те годы внимания не обращал.

Никите было стыдно признаваться, что в основе мнимой влюбленности преподавательницы лежит такой непоэтичный процесс, как дефекация. Тут он отличался от брата, ни при каких обстоятельствах не стыдящегося истины, какой бы неожиданной и неуместной та ни представала.

к примеру, на вопрос Никиты по поводу Розы Ахметовны Савва ответил в том духе, что, в принципе, не имеет значения, с какой именно женщиной жить, с физиологической точки зрения все они – одно(а) и то (та) же. Роза Ахметовна, по его мнению, являлась стопроцентно усредненной среднестатистической российской женщиной. По возрасту, сложению, образованию, сохраняемому в тайне (но, надо думать, немалому) числу мужчин, по национальности (обрусевшая, точнее, обукраинившая- ся – она долго жила в Сумах – татарка, подзабывшая родной язык, оторвавшаяся от ислама и не прибившаяся к православию). По профессии (Роза Ахметовна успела потрудиться и воспитательницей в детском саду, и поварихой, и продавщицей, и челноком, и администратором в кафе, и даже сборщиком подписей на президентских выборах). Но главное, по отношению к жизни, то есть происходящим в стране политическим, экономическим, идеологическим, геополитическим и прочим процессам.

«Сожительствуя с Розой Ахметовной, – пояснил Савва, – я некоторым образом одновременно сожительствую со всеми женщинами России, я в курсе их дел и представлений, а это совершенно необходимо, если ты занимаешься прогностической политологией. Более того, – внимательно посмотрел на Никиту, – я примерно представляю себе, как воздействовать на всех этих женщин, чтобы они в свою очередь поступили так- то и так-то».

Таким образом, если в сожительстве брата с Розой Ахметовной наличествовала некая логика, то в случае бесплатного совершенствования Никиты в английском – логику заменяло нечто издевательское, непотребное, что вообще было невозможно открыть миру.

«Как бы там ни было, – словно прочитал его мысли брат, – имеет смысл вычленять из изначального неблагого то, что каким-то образом приносит тебе благо».

«Зачем?» – разум Никиты отказывался признать причинно-следственную связь между дефекацией и бесплатными уроками английского.

«Как минимум, чтобы знать, на что ты можешь в этой жизни опереться», – рассмеялся Савва.

Неужели, – вздрогнул, спустя десятилетия оглядывая себя в зеркале, Никита Иванович, – единственное, на что я могу опереться в этой жизни… дерьмо?

Тем не менее получилось все неожиданно ловко, как если бы он проделывал такое не раз. В общем-то, он и проделывал, но давным-давно, в России, сдавая анализы. В Великом герцогстве Богемия никто не проявлял ни малейшего интереса к его – политэмигранта, лица без гражданства (ЛБГ) – анализам. Сходив на газету, Никита Иванович надел штаны, а потом опустился штанами на эту самую газету, после чего, стараясь на нее не смотреть, выбросил в мусоропровод.

Распространяя зловоние, Никита Иванович вышел из подъезда на свет Божий, потащился, приволакивая ноги, вдоль окружающего дом палисадника в сторону (куда еще может направляться бомж?) мусорных контейнеров. Встреченные люди (в некоторых он узнавал жильцов), шарахались, отворачиваясь от Никиты Ивановича, даже и не пытаясь его узнать. Никогда еще он не чувствовал себя таким защищенным. Примерно так же, наверное, мог чувствовать себя закованный в латы средневековый рыцарь на площади среди торгующего сброда.

Некоторое время Никита Иванович с неподдельным (откуда?) интересом копался в мусорном бачке, умышленно смазывая рукава вязаной кофты тошнотворным рассолом, какой имеют обыкновение выделять так называемые смешанные (бытовые плюс пищевые) отходы. Удивительно, но ему почти сразу удалось найти пластмассовую бутылку с (прокисшим) молоком, полукруг твердого, бронзового, в плесени, как в патине, еще не успевшего пропитаться рассолом хлеба, пластиковую коробку с хоть и приобретшим консистенцию вросшего ногтя, но вполне съедобным плавленым сыром.

Завтрак, таким образом, был обеспечен.

Никита Иванович даже удивился, как, оказывается, легко (в смысле питания) живут бомжи.

Он подумал, что судьба толкает его в бродяги, как на саночках с ледяной горки. Он успел пробыть смердящим бомжом всего несколько минут, а сколько счастья! Складывая найденную провизию в полиэтиленовый пакет, Никита Иванович внимательно (из-под волнистых полей солдатской панамы) оглядел окрестности. Ничто не привлекло его внимания, разве только в дальних (по пути к почте) кустах что-то не столько сверкнуло (солнца не было), сколько обозначило себя мгновенным матовым бликом. Никита Иванович понял, что на него смотрят в лазерный прицел, а потому решил не торопиться под пулю, а прямо тут на ближайшей скамейке позавтракать чем Бог послал.

Бронзовый хлеб мужественно встретил тесак, Никите Ивановичу пришлось потрудиться, чтобы отсечь кусок. Капая на него прокисшим, обнаружившим волокнистую структуру молоком, он размышлял одновременно обо всем и ни о чем конкретно, то есть именно так, как должен размышлять бомж. Если мыслительный процесс укорененного в бытии (имеющего постоянное место жительства) человека можно было уподобить молоку, то мыслительный процесс бомжа – даже и не прокисшему, а вот такому – волокнистому, творожистому, лохматому – «пост-» или «прамолоку», которое одновременно все, производимое из молока: творог, сыр, кефир и т, д, и… ничего, точнее, нечто в пластиковой бутылке, Никита Иванович подумал: да существует ли вообще в природе «отложенная» бандероль; удастся ли ему живым добрести до почты; как получить ее, чтобы никто не заметил; наконец, зачем ему эта бандероль?

Выходило, что он, столько лет просидевший в формалине, почти что завершивший роман под названием «“Титаник” всплывает», преодолевший абсолют осторожности, ставит собственную жизнь на кон во имя… чего?

Совершенно неожиданно (для бомжа?) Никита Иванович подумал, что самый осознанный и, следовательно, правильный выбор тот, который человек делает… не выбирая. Когда все происходит само собой. Как вот сейчас сам Никита Иванович закусывает найденными на помойке хлебом и молочком, совершенно при этом не думая, что может отравиться и умереть.

Следовательно, выбор сделан.

Но кем?

Никита Иванович более ни мгновения не сомневался, что его жизнь едва ли важнее (ценнее) того, что находилось внутри загадочной «отложенной» бандероли, И еще он подумал, что «без- выборный» выбор в арифметической (или геометрической?) прогрессии умножает волю, потому что всегда ориентирован на скорейшее достижение реальной (в его случае – получение бандероли) цели. Если же цели нет, вздохнул, пытаясь проглотить неподвластную зубам кислую бронзу, Никита Иванович, жизнь сворачивается в сыворотку (в данный момент его одолевали исключительно «пост-» и «прамолочные» метафоры), обнаруживает неприглядную структуру, превращает человека во все (мысли) и одновременно в ничто (действия), что, однако.

никоим образом не поднимает человека над жизнью, потому что, как известно, от умножения «всего» на «ничто» получается «ничто». Лучше умножить одно «ничто» – мою жизнь, решил Никита Иванович, на другое «ничто» – «отложенную» бандероль – и, быть может, получить в итоге если и не «все», так хоть что-то.

До указанного в уведомлении срока оставалось четырнадцать минут.

Никто больше не смотрел из кустов на Никиту Ивановича сквозь оптический прицел.

Собственно, и некому было смотреть, потому что Никита Иванович увидел человека с прямой тренированной спиной, со стандартной молодежной (на половине головы волосы до плеча, другая половина – бритая) прической. На плече у молодого человека плотно к локтю висела сумка, в которой и скрывался автомат с цифровым электронным прицелом. Промахнуться из этого оружия мог только слепой: электронный прицел не просто приближал, но многократно увеличивал цель, сканировал внутренние органы, к примеру бьющееся сердце или волнистый пульсирующий (мыслями?) мозг. Цель наплывала на стрелка, как с экрана. Можно было выбрать на огромном, как из фильма ужасов, лице родинку, прыщ, бородавку да и спустить курок. У Никиты Ивановича не было ни малейших причин сомневаться в профессиональных навыках входящего в подъезд человека.

Он шел проверить, лежит ли уже Никита Иванович на лестничной площадке у своей титановой двери или же он еще не выходил из квартиры. Иного молодой человек со стандартной прической предположить просто не мог, иначе не вошел бы так доверчиво в подъезд.

В два прыжка, обгоняя собственную вонь, Никита Иванович добрался до бронированной огнеупорной (как и большинство в столице Великого герцогства Богемия) двери подъезда, нажал сначала кнопку «N», потом одновременно «2» и «3» и – после краткого электронного писка – «Е».

Несколько лет назад он как-то сильно запил с техником-электриком по имени Зденек. Помнится, жена Зденека – огромная рыжая бабища, похожая на обезьяну (она обожала ходить в длинных же рыжих вязаных кофтах, как в шерсти), – не просто погнала их по лестнице (пили у Зденека), но вознамерилась еще догнать и побить.

Никита Иванович и Зденек, однако, хоть и на заплетающихся неверных ногах, но добежали до первого этажа быстрее. Тогда-то Зденек и нажал хитрую комбинацию на электронном замке.

«Теперь можно не спешить, – сказал он Никите Ивановичу, – теперь хоть пожар, хоть война – пятнадцать минут ни снаружи ни изнутри никто дверь не откроет».

Никита Иванович не очень-то в это поверил и все время оглядывался на дверь. Но оттуда доносились одни глухие удары, как если бы дверь превратилась в колокол. Это обезьяноподобная жена Зденека била (ногой?) в бронированную дверь.

По пути к магазину (куда же еще?) Зденек объяснил Никите Ивановичу, что, в принципе, каждое электронное устройство, кодируемое с помощью цифр, букв или символов, имеет так называемую блокирующую комбинацию, надо только ее вычислить, чтобы, значит, потом с умом применять.

«Почему так происходит?» – помнится, полюбопытствовал Никита Иванович.

«Наверное, потому, – пожал плечами Зденек, – что придумывают эти устройства одни люди, изготавливают другие, а работают с ними третьи. Мир так устроен, – продолжил он после паузы, – что одни люди всегда отгадывают то, что от них хотят скрыть другие. В принципе, все люди похожи друг на друга, – понизил голос, словно выдавал Никите Ивановичу некую тайну, – хотя и кажутся разными…»

«Как цифры?» – предположил Никита Иванович.

«Наверное, – не стал спорить Зденек, – только цифры вечны, а люди смертны».

Никита Иванович молил Бога, чтобы комбинация сработала.

Ведь столько времени прошло.

Зденек давно лежал в могиле. Никому в этой жизни не удавалось слишком долго запивать ром пивом.

Вместо него электроникой в доме занимался длинный и плоский, как сточенный мачете, индеец из Южной Америки.

Но комбинация сработала, блестяще подтвердив тезис покойного Зденека о (долго)вечности цифр. Теперь никто не мог помешать Никите Ивановичу быть на почте в указанное время. Теоретически, конечно, его можно было достать из окна, но для этого стрелку надлежало проникнуть в квартиру, окна которой выходили на противоположную выходу из подъезда сторону. Именно по этой стороне в данный момент и спешил на почту Никита Иванович. Он сомневался, что стрелок успеет, слишком уж неохотно отворяли двери незнакомцам в столице Великого герцогства Богемия.

…Разместившаяся на первом этаже длинного, как поезд, здания почта была темна и пустынна, как предбанник того света, а может, зал отправления (накопитель?) этого. Экраны компьютерных мониторов были покрыты толстым слоем серебряной пыли. Переставшее ощущать себя единым целым человечество более не нуждалось в интернете, по которому еще недавно сходило с ума. Из Всемирной паутины, как из мозаичного панно, выпадали целые географические фрагменты, такие, к примеру, как Великое герцогство Богемия. Паутина превратилась в клочья, в патину, и Никита Иванович сомневался: жив ли, собственно, сам паук?

Пустовала и та часть зала, где занимались операциями с финансами. Никто никому никуда денег не переводил. Богемская крона обслуживала территорию примерно в четыреста километров с запада на восток и в двести с севера на юг.

Последний раз Никита Иванович был на почте зимой – получал гонорар из журнала за статью под длинным названием: «Теория перманентного конца света как генератор продуктивного жизнеустройства и устойчивости духа». Он, как сам полагал, не без блеска доказал в этой статье, что растянувшееся во времени и пространстве ожидание конца есть, в сущности, единственная сегодня не просто объединяющая, но и сообщающая человечеству волю к жизни идея. Бесконечная справедливость данного предположения заключалась уже хотя бы в том, что какие бы дикие и страшные беды ни обрушивались на людей, что бы ни происходило – все легко и естественно (подтверждающе) вливалось в эту идею, ничто не могло быть отринуто как чуждое.

Тогда, правда, богемские кроны можно было обменять на многие другие «близлежащие» деньги: тюрингские талеры, лангедокские франки, словацкие куны и т. д. Сейчас, если верить слабо мерцающему электронному табло, только (с немалыми потерями) на венгерские форинты и словенские толары.

Никита Иванович с грустью подумал, что процесс деления (распада) жизни, в сущности, столь же неисчерпаем и универсален, как сама жизнь, принимающая не только любую предложенную ей форму, но и – отсутствие формы. Осколки бытия (в частности, муниципальное почтовое отделение) функционировали по принципу оторванных конечностей ящерицы, то есть в себе, для себя и без надежды на обретение (восстановление) смысла.

«Деградация, – вспомнил Никита Иванович слова старшего брата Саввы, – это форма, пережившая содержание, дом, оставленный хозяевами. Когда из дома уходят законные жильцы, он разрушается, в нем селится разная нечисть».

Савва считал содержание божественной субстанцией, сообщающей жизни смысл и гармонию. Но иногда, по его мнению, нечто вневещественное, надмирное, мистическое пробивало форму (сосуд) и содержание вытекало (куда?). Вместе с содержанием, домыслил спустя много лет Никита Иванович, из формы (жизни) вытекали (как рыбы из разбитого аквариума) и люди. Не было более горестного и жалкого зрелища, нежели бьющиеся в безводной пустоте задыхающиеся (засыпающие) люди-рыбы.

Путь Никиты Ивановича к застекленной секции, где выдавались заказные письма и бандероли, лежал мимо тусклых, как глаза засыпающей рыбы, покрытых серебряной пылевой патиной интернетовских экранов. «Beri па пос» («Бери на ночь») было не без изящества начертано на одном пальцем поверх пыли, и телефонный номер. Похоже, интернет предельно упростился, вернулся к самой своей сути.

Сопровождающий Никиту Ивановича, как верный друг, запах дерьма то слабел, то усиливался. Должно быть, слабел, когда не было причин для волнения, усиливался, когда возникала опасность. Иного коммутатора с Провидением – неопалимой купины, медных труб, тени отца Гамлета, луча света в темном царстве и т. д. – Никита Иванович в этой жизни не заслуживал.

Запах вдруг сделался совершенно нестерпимым.

Никита Иванович услышал за спиной твердые (как если бы к нему приближалась сама судьба) шаги. Шаркающей, вмиг ослабевшей походкой он завернул к стойке, взялся дрожащей рукой заполнять бланк – стандартное прошение на помещение в приют для бездомных.

Шаги за спиной стихли.

«Чтобы через пять минут тебя тут не было, ублюдок!» – уткнулась ему в затылок твердая (как судьба) электрошоковая дубинка.

«Конечно, пан начальник, только отдам прошение», – пробормотал Никита Иванович, втягивая голову в плечи, даже не пытаясь оглянуться (они этого не любили) на полицейского.

Во многих странах Европы полицейским было разрешено убивать бомжей на месте, В Великом герцогстве Богемия этот вопрос пока еще дискутировался в Государственном Совете. Потому-то Прага и считалась европейской столицей бомжей.

«Урод, своим существованием ты позоришь Господа!» – полицейский направился к выходу.

Никита Иванович с грустью подумал, что полицейский прав, хотя и непонятно было, почему он вознамерился заступиться за Господа. Может статься, раньше он служил священником?

И еще Никита Иванович подумал, что рад бы не позорить Господа, да не получается. Голова была как котел, в котором кипела холодная пустота. Жизнь представлялась чем-то нереальным, случайным, главное же, в мире изначально (абсолютно) не существовало ничего такого, во имя чего ею можно было бы пожертвовать.