Самозванка. Кромешник

Глава 8. Большое зло

Хоть зубы и саднило, на деле разбудил Адалина сквозняк, так и норовивший ввинтиться под тунику, а не вывих челюсти, который Упырь подозревал.

Фладэрик поморщился, не без труда сел и потряс гудящей головой. В ушах ещё шумело, а волосы приклеились к виску.

Покои превратились в груду щепок: поваленные сундуки, подрубленные стойки рухнувшего на кровать балдахина, застрявший в очаге столец. Адалин задумался, во что же превратило его Валтарово колдовство.

«Кромешник».

Ведь одно дело топтать несуществующую пыль колдовских дорог вне яви, другое – сражаться сразу в двух мирах.

Готовил сундуки и письма Фладэрик в прескверном настроении. А уж когда пришлось жечь избранные листы над свечкой, как и пристало романтичным заговорщикам, и вовсе обозлился. Сны, чем дальше, становились всё живее. И нравились Упырю всё меньше. Кромка расступалась, а безумие грозило просочиться в явь. И прелагатая не грела перспектива делаться его проводником.

Окончив основные сборы, Фладэрик спустился в большой зал, доломал и выбросил в очаг несчастный столец, пихнул туда же свитки и поджёг движением руки. А потом покаянно рухнул в пыльные объятия высокого резного кресла. Сухая древесина и листы занялись мгновенно и почти бездымно. Упырь подвинулся поближе и водрузил ноги на решётку.

После изучения Валтаровых откровений, записок Эльзанта и гримории королевы картинка вырисовывалась неутешительная. Норт Адальхейн Эрвар восстановил забытое и трижды проклятое посвящёнными искусство, дивноокая Айрин его затею с охотой поддержала. Союз, Ллакхары, Кромка, совместные налёты на южную Коммуну свободных упырей и полное истребление неугодных. Цветные стёклышки катаются во мраке, свивая реальность посолонь. А Равнсварт проворно впереди всего Сартана скачет те калейдоскопы отмыкать. А значит, следует поторопиться, иначе твари с Кромки и тамошние силы разорвут не только неугодных проклятым чудодеям, но и саму явь.

Фладэрик в сердцах сдёрнул ноги с припыленной обрешётки, отчего та опрокинулась вовнутрь, взметнув сноп искр и огненные языки. Упырь с руганью стряхнул искры со штанин. Правая дымилась. На полу сиротливо выцветал в серебро выпорхнувший из очага оглодок свитка. Адалин фыркнул: с огнём ему в последнее время везло ещё меньше, чем с поселянами.

Под одной из выставленных вдоль стен лавок энергично хрустел чем-то сочным горностай. Фдадэрик пожалел, что загодя не вспомнил о харчах. Прикинул, удастся ли разжиться в здешних погребах чем-то, кроме очередного лиха, и двинулся к хозяйственному двору, где давеча оставил воронка. Дух тоже умудрился чем-то поживиться, возможно, это «что-то» перед смертью отбивалось. Алые глаза коня светились.

Фладэрик засёдлывал храпящего, нетерпеливо встряхивавшего мордой жеребца, и оглядывал заброшенные постройки. Адалин выглядел заброшенным и скорбным. Помятый бересклет чернел иссохшими ветвями. Черепица кровли местами облупилась. Дверь в амбар просела.

Упырь как раз собирался прогуляться по двору и рассмотреть следы запустения поближе, когда к ногам змеёй шмыгнул Позёмыш. Да так поспешно, что с земли взлетел единым духом на плечо и юркнул за отворот кафтана. Горностай дрожал.

Возможно, лихо так и не околело? Упырь чувствовал слепой страх, что со спутниками выучки его проныры случалось крайне редко. Ужель изловленная крыса прямо во время трапезы обратилась прекрасным принцем… с погрызенными конечностями и определёнными претензиями к миру?

С плохо скрываемым злорадством воображая красочные особенности недожранного принца, Адалин вернулся в зал.

Внутри подозрительно похолодало. Дыхание срывалось с губ палевыми лепестками. По стенам ползли перламутровые нити инея или ломкой паутины. У догоравшего камина сидел какой-то дед. В кафтане и высоких сапогах. Голова его медленно провернулась так, как не могла бы у живого. Да и не-мёртвый выкинуть подобное бы не сумел. Сизый дед только что свернул собственную шею, чтобы вытаращиться на застывшего при входе Упыря беспросветно чёрными глазами. Сухой рот на обескровленном лице открылся. По губам проворно скользнул раздвоенный язык. Дед поднял жилистую, высушенную руку и поманил к себе пришельца.

– Ты меня видишь? – будто удивился он.

– Ещё б не видеть, – фыркнул Адалин. Ладонь сама собой сомкнулась на рукояти сабли. – Это кресло моего отца.

– Ты в нём только что сидел, – напомнил призрак.

– Вот именно, – подтвердил Упырь. Черты создания выглядели так знакомо и вместе с тем так чуждо, что вернулась едва унявшаяся головная боль.

Фладэрик устало смежил веки: Кромка не желала отпускать.

– Кто ты, дух?

– Хранитель рода. Адалин. – Создание всё пялилось и глаз не отводило.

– Первый, Найдэрик? – заподозрил прелагатай мрачно.

Но призрак покачал бесцветной головой:

– Я не привидение. Просто дух.

– Всего-навсего, – Фладэрик подошёл поближе. – Ты выглядишь неважно, дух Адалин, – заметил он не без иронии.

– Да, – согласился тот. – И это не предел. Ты убил лихо?

– Кажется. – Упырь устроился на сундуке. От попыток разглядеть кафтан или черты лица боль в голове нарастала, резало глаза, а в ушах шумело. – Мне лучше не приглядываться? – догадался Адалин.

– Ты смотришь в Кромку, а она – в тебя. Сам реши, – дух развёл руками. Пергаментное лицо морщилось, переползало сороконожками теней, а чёрные провалы глаз затягивали взгляд воронкой. – Ты учинил разгром, мальчик, – в пыльном голосе звучало осуждение.

– Старался, – скромно подтвердил Упырь. – Не думал, что найдётся зритель.

– Я могу восстановить замок, – предложил дух равнодушно.

– В ответ, конечно, ты захочешь?.. – Фладэрик намеренно не окончил фразы и вопросительно вскинул подбородок. В исполинском жерле очага с треском и шипеньем догорали остатки резных ножек. Прелагатай пожалел, что не захватил ещё дров. В зале холодало. И воняло склепом.

– Ничего, – отрезал дух. – Хотя немного крови бы не помешало. Я рад, что ты убил тех тварей.

Старший Адалин подумал, что чересчур устал. Вытянул ноги, привалился спиной к стене и бросил без обиняков:

– Где Ойон? Где… все? И чьим лицом прикрылся запустень?

Дух скорбно покачал головой, сложил у груди старческие, пятнистые кисти. Склепный дух усилился. Теперь к нему отчётливо примешивались нотки ладана и мирры.

– Большое зло здесь приключилось, – плотоядно улыбнулся дед. Раздвоенный язык вновь мелькнул между бескровными губами. – Очень большое зло.

– Говори, дух, – распорядился Адалин и потеребил серьгу. – Только, по возможности, короче и по делу.

Дух кивнул.

– Старика-Ойона убили помощник оружейника со своею девкой, – начал он крайне деловито, без тени должного трагизма. – Потом воспитателя твоего, старого Мейнарта, на цепь посадили, зарезали кухарку, конюших и псарей. – Фладэрик невольно хмыкнул. – Егерей, что не в отъезжих жили, потравили, сожгли межевой острог. Остальная дворня поддержала предприятие. Потом явился запустень. Сожрал сперва хозяина, а там, его лицом пользуясь, и прочих «домочадцев». Потом подъел собак и лошадей.

– Потрясающе, – скрипнул челюстями счастливый наследник. – Ойона с Мейнартом похоронили?

– Обоих съели, – пожал плечами пергаментно невозмутимый дух. – Упыри ж.

– Окаёмы⁸², – буркнул старший Адалин, растирая лицо. – Как же я устал…

– Устал? – Бездонные глаза как будто заблестели. – А кто, по-твоему, во всём этом виноват?

– И кто же? – криво выскалился Упырь.

Дух ожиданий не обманул:

– Не ты ли сам, вот здесь же, в этом зале…?

– Молчи, – помертвел физиономией старший Адалин.

– А ведь отец тебя предупреждал… – Сухие губы тоже искривило подобие оскала. Глаза загорелись, как два каганца. – Ты, мальчик, всегда был самовольным. И всё, произошедшее здесь – твоя вина.

– Да вот ещё, – небрежно хохотнул Фладэрик, пытаясь схорониться за насмешкой. Не вышло. Дух говорил правду. И правду эту прелагатай знал.

– Тебя предупреждали, – напомнил призрак глухо. – Но я повторю. Повторю речь твоего батюшки, здесь же, в этих самых стенах произнесённую. Потому что, как видишь, всё сбывается по сказанному им.

Фладэрик прикрыл глаза: память, неумолимая, жестокая и неотступная, жгла сердце раскалённым добела тавром.

– Род Адалинов почётен и древен, испокон веку он служил долине Олвадарани и госпоже Каменной Розы. Многие столетия входил в число Благородных родов Долины как опора престола Её Величества. Никто из твоих предков не запятнал себя бесчестием.

Или просто на том не попадался, переиначил на свой лад старший Адалин, но перебивать не стал.

– Твои предки чтили закон и уважали обычаи. За что Королева и пожаловала в незапамятные времена Найдэрику Верному титул и домен.

Фладэрик покивал. Эти радости в него вбивали в детстве с особым тщанием и изредка тычками.

– Скорбен дом тех, над кем простёрлось проклятье бесчестия. Нет хуже преступления, чем запятнать имя предков. И проклясть свой род. – Дух развёл руками. – Я вижу твоё сердце, мальчик. Оно отравлено гордыней. Сила твоя стала жестокостью, а смелость превратилась в бесстыдство. Напрасно ты счёл, будто произнесённое здесь, в стенах наследного поместья, на обагрённой жертвенной кровью, завещанной тебе земле, канет без последствий. Твой батюшка – да хранит в мире его покой вечная слава – был добр. Он простил тебя и твою горячность. Он любил тебя и уповал на твою мудрость. И он по мягкосердечию своему и по чрезвычайной любви к тебе ошибся.

Упырь слепо таращился в вечность. Вечность не реагировала. Как и жуткий дед с горящими глазами.

– Помнишь это, мальчик? – Ответа дух не ждал. – Помнишь, как кричал тут и бросался оскорблениями, как отрёкся от отца и предков? Как проклял этот род? Взгляни, к чему это привело, – неумолимый призрак обвёл зал широким взмахом перламутровой руки. – Все мертвы, а дом разрушен. Тайдэрик мог проклясть тебя навеки, мог, точно так же отказаться от тебя и тем самым спасти Адалин. Не мне судить его. – Выглядело прямо противоположным образом. Фладэрик подозревал, будь воля привидения, в колыбели бы удушил сквернавцев, причём обоих. – Ведь ты был горячо любим ими. Когда ты хворал в детстве, матушка просиживала у твоей кровати дни и ночи, сплетала заговоры, не подпускала слуг. Ты разбил её сердце. И оскорбил отца. – Бледное лицо скривилось в гримасе презрения. – Дела минувшие. Тем паче, батюшки твоего уж нет под этим небом. И, Князья свидетели, он не держал на тебя зла.

– Знаю, – угрюмо бросил старший Адалин.

– Умирая, он благословлял тебя.

– Я знаю, – Упырь окончательно побелел и говорил чуть слышно.

Призрак лишь пожал плечами:

– Но ты по-прежнему живёшь во власти страстей и подлых чувств, достойных челяди, не господина. А ведь отец предупреждал тебя: ты заблуждаешься, принимаешь блеск битого стекла за драгоценность.

Адалин вздохнул: следовало признать, прозорливость батюшки настораживала и удручала. А пуще того – злила.

– Помнишь, как ты кричал тут о любви? Что ты кричал… и в чём клялся? Отрёкся от отца и матери, проклял собственное имя, чем навлёк бесчестие на весь род. К чему это привело? Ты сам призвал сюда и лихо, и запустение. Оглянись вокруг: отец мёртв, преданный Ойон убит, Мейнарт затравлен псами, поместье опустело, а сам ты, неприкаянный, носишься по свету без приюта и цели.

– Чего ты хочешь, дух? – устало бросил старший Адалин. – На мне род не пресечётся. Папенька с маменькой позаботились, состряпали наследника, стоило отвернуться. И не прикидывайся, я знаю, как всё было. – Дух стыло усмехнулся, но смолчал. – Не беспокойся, Радэрик тебя не разочарует. Истинное олицетворение лощёной куртуазности о белых рюшах и очах невинных. Истинный вельможа, ни тени челядинца. Доволен?

– Ты любишь брата, – внезапно заключило привидение и снова облизнулось змеиным языком.

Упырь, осёкшись, сдвинул брови.

– Разумеется. Что за дурацкий перескок?

– Он тоже пострадает. Пострадают все, кто соприкоснётся с этим родом. И ты, хоть трижды проклял это имя, останешься Хозяином, старшим в семье, владельцем домена и всех титулов.

– Да будь оно неладно! – огрызнулся Фладэрик, намереваясь встать. Но тело не повиновалось, а чернота выплеснулась из жутких глаз и потекла смолой под ноги.

Под пыльным сводом зала эхо множило причудливый узор осколков назидания. И как Упырь ни прислушивался, связь уловить не получалось. От камина пахнуло подвальной затхлостью и тленом. В чугунном кружеве обрешётки взвихрился подхваченный сквозняком изумрудный пепел и засеребрился в темноте.

Фладэрик моргнул, сердито растёр переносье: сажистый прах свивался языками призрачного пламени цвета халцедона. Пыльная взвесь уже напоминала туман над гатью. Слова сливались в монотонный гул. А по стенам, ломаясь и корчась в жутких судорогах, расползались тени.

Упырь и сам не понял, уснул ли он или вновь провалился в зыбкие тенета Кромки.

Пьянящий дух костров Бовтуня мешался со сладковатым ужасом истлевших, обомшелых городищ, что брошенными трупами гнили на пустошах без погребения на радость стервятникам всех мастей.

Адалин с трудом, оскальзываясь в топком глинозёме, обрывая пучки сизой травы, резавшей пальцы не хуже осоки, выкарабкался из пологого распадка, раскисшего болотиной. Косой дождь стегал в лицо и вспенивал окрестность. Оглушённый подвываниями стихии и ударом, выбившим из седла, Упырь затряс головой, попытался разглядеть происходящее сквозь мрак.

Визг подрубленной кобылы ещё вибрировал в голове.

Что-то сверкало и рвалось. Фладэрик, шатаясь, выдернул саблю из перепачканных жирной грязью ножен и зарычал. Огни на стенах Дор Гравэнна сливались золотыми полосами. До предместья считанные вёрсты, уже учуять можно. Но кто догадается караулить нежить вдоль Огнянки, проржавленных пустошей, что вгрызались в лесистые эскеры западного Ваэррагена?.. И кто сподобится так ловко бросить колдовскую сеть?

Дор Гравэнна, здесь их с отцом некогда захватили колдуны.

В висках ещё колотилось хриплое «облава», когда видение с треском и скрежетом, как раздираемое когтями заскорузлое сукно, рассыпалось узорами вмурованного в суглинок калейдоскопа.

Осколки масляно блестели, с шелестом катались по камням. На стенах дёргались, шипели колченогие, изломанные тени. Откуда стены в Голоземье?

«Одумайся… ты пожалеешь…»

Столько рук, сизые пальцы скребутся, точно ветки мёртвого куста. Цепляются, царапают. Сплошной клубок. Но у той, что говорит, есть лицо – поблекшее и полузабытое, обратившееся в уродливую маску без глаз.

«Остановись! Князья свидетели, мой сын так не поступит!»

«Тогда я тебе не сын!»

Скрюченные пальцы разом распрямились, ладони почернели, растеклись кляксами смолы, с бранчливым клёкотом разлетелись по углам воронами. И Кромка расступилась.

Адалин насилу вывернулся из удушливых объятий иномирья, меркло улыбнулся без тени радости в посветлевших от ярости глазах: сквозь узкие оконца скудный дневной свет цедился блёклым, проявляющим пыль маревом. В отдалении едва различимо, настороженно ржал встревоженный конь.

Милэдон поторопился. А значит, пришло время распрощаться с долиной Олвадарани.

Глава 9. Славные хлопцы

Очнулся Мирко от того, что кто-то насильно разжимал ему железкой челюсти.

Мальчишка отчаянно захрипел и попытался вырваться, но быстро сообразил, что крепко стянут поводьями. И забился, испуганно таращась на бородатого мужика, пытавшегося влить ему в рот какую-то горячую, остро пахнущую жижу.

Костёр, корявый, бугрящийся наростами, раскидистый платан, стреноженных поодаль лошадей и повозки, а так же греющуюся у огня компанию Мирко рассмотрел не сразу. Да и мучителя своего, кроме блёклых, будто просвечивавших глаз да рыжеватой бородищи, толком не увидел. Свет костра с парой воткнутых в землю факелов плясал и вился, будто в припадке. Трясся и бородач. Потом до мальчика дошло, что колотит его самого.

– Уймись, – густым, сильным голосом увещевал бледноглазый, всё пытаясь влить варево меж губ. – Ну, уймись! А, холера… Горазд, Вальфэ, охолоните его. Лихорадит уже.

Из мутной кисеи мешавшихся костровых отблесков, теней и, кажется, тумана, возникли ещё двое. Чернобровый, черноусый, бритоголовый увалень, весь испятнанный странными узорами, и поджарый, скуластый, большеглазый дядька почему-то в серьгах.

Мирко завопил. И тотчас захлебнулся горячим варевом. Черноусый, улыбаясь, потрепал его по плечу. А мальчик снова провалился в душный, страшный бред, где безглазая, простоволосая Ладка убегала вдоль распадка от колченогих еретников, а у Причудины рядком стояли колья. И ко всему этому, взбивая копытами обращённый в прах овраженский двор и вытоптанную кулигу, нёсся с факелом чёрный, страшный всадник.

Проснулся во второй раз вещун снова в сумерках. Но, видимо, в других. Потому что пейзаж изменился: вместо корявого платана вокруг сгустился целый мрачный лес, две повозки встали, смыкая бока, лошадей паренёк и вовсе не заметил. А компания, вроде как, выросла.

Исподволь, глаз до конца не размыкая, учёный Мирко разглядывал людей.

В том, что выхаживают его люди, мальчик почти не сомневался. Вряд ли нежить стала бы обсаживать стоянку факелами, играть на дудочке и жарить убоину, когда под боком стенает беззащитный кусок человечины.

Рыжебородый мучитель развалился у огня, вольготно откинулся на меховом плаще и широко расставил ноги в смазных сапогах. Он прихлёбывал из бурдючка и смеялся. Рядом обтёсывал деревяшку небольшим топориком черноусый детина в разводах. Его скуластый подельник с серьгами, оказавшийся ещё и долговязым, что колодезный журавль, стоял у облучка одной из повозок, неодобрительно сплетя руки на груди. Рядом привалился к колесу русый и тоже, кажется, высокий молодец в распахнутой стеганке. Он-то и играл на дудочке. Ещё дальше с хохотком да бранью что-то обсуждали несколько совсем молодых парней и кряжистый, огромный, как самоходная печка, мужичина в озяме⁸³, отчего-то напомнивший изображения Боя в идольной избе.

Бой, к слову, хмурился и на веселящихся парней смотрел уж очень неласково. Как и штопавший чуть в сторонке какую-то кудлатую попону, одноглазый страхолюд, напугавший бы Мирко до икоты, встреть такого пацан, скажем, на лядине или в бору.

Компания показалась мальчику диковинной. Но сносной. Да и топоры, перначи, мечики, в свете костра то тут, то там поблёскивавшие, обнадёживали. К чему нежити такое вооружение?

Пахло от костра приятно: обернутый меховым одеялом, Мирко принюхался к травному духу, разбавленному ароматом коптящегося мяса, и почувствовал, что вот-вот расплачется не то от облегчения, не то от голода. Хотя живот больше и не крутило.

Мальчик робко пошевелился.

– Глянь, щенок очухался, – кивнул долговязый с серьгами.

Рыжебородый закупорил бурдюк, отёр губы и обернулся:

– Ну, здравствуй, паря… Пить хочешь?

Мирко, насилу удержавшись, чтоб не юркнуть обратно в меховое, безопасное тепло, помотал головой. И сморщился. В глазах зарябило, поплыло. К горлу подкатил комок.

– Экий резвый. Полежи, не дёргайся. Трясовицу ты подхватил. Да и бочину порвал знатно. Откуда ты такой бедовый приблудился только? – Рыжий верно истолковал зашуганный, дикий взгляд, поворотился всем корпусом и дружелюбно, насколько позволяла не слишком к тому привычная физиономия, улыбнулся: – Я – Рагва Линтвар, двадцать второй колдун Сартана. Возглавляю отряд этих вот славных хлопцев. А тот глазастый дрын, что телегу подпирает – мой помощник, Вальфэ Вадан. – Скуластый легонько пригнул голову, блики на серьгах подмигивали и мерцали. – Тридцать седьмой колдун Сартана… но тебе это, должно быть, ни о чём не говорит, – проказливо ухмыляясь, фыркнул назвавшийся Рагвой.

Мирко нерешительно пожал плечами в своём пропахшем травяными настоями убежище. Остальные «славные хлопцы», не слишком от занятий отвлекаясь, исподволь наблюдали за происходящим. В открытую пялился только страхолюд, даже шитьё на время отложил.

– Я к тому назвался, чтоб ты не трусил лишнего. Мы – не сброд какой, разбойники иль торгаши, сам знаки видишь. – Мальчик с любопытством покосился в указанную бородачом сторону, на странные рисунки, ни о чём ему не говорившие. – Иргибские Псы. Посланы высочайшим распоряжением навести покой и добронравие в здешних краях.

Вещун сообразил, что скрывалось под витиеватыми закорючками, намалеванными на укрывавшей телеги крашенине, и охнул. Баре-колдуны истребляли нежить вроде той, что уничтожила Овражки, и защищали людей.

– Выжлецы! – не удержавшись, воскликнул Мирко.

– Ишь, как радуется, – фыркнул страхолюд и колупнул шилом в зубах. – Знать, припекло.

– Тише, Блажен, – благодушная улыбка раздвигала бородищу. Но наблюдал за мальчиком Рагва пристально. – Сам видал, каким его Вадан привёз. Настрадался малой…

– Настрадался так настрадался, – потянул плечами одноглазый, продолжая сутулиться. – Ты его лучше спытай, откелева он такой, настрадавшийся, вывалился. Не из Паданцев же, навроде.

Рыжебородый Линтвар обстоятельно кивнул:

– Расскажет, куда он денется? Так как, говоришь, зовут тебя?

– Мирко, – сглотнув саднящий комок, поспешно сознался мальчик. – С Овражек, хутора на Причудине.

– Беглый? – сощурил бледные, в сумерках почти светящиеся колдовские зенки Рагва.

Парень непонимающе поморгал, разглядывая посмурневшие лица.

– Наверное… На нас еретники напали, железнозубые… Весь хутор пожрали. Ладка… – Вещун неожиданно хлюпнул носом, поглядел на облезлые, скребущие мутную синь вечерних небес ветви, и разрыдался. Громко, с подвываниями. Запутался в тяжёлом меху.

Долговязый мужик с серьгами, одарив страхолюда мрачным взглядом, отлип от телеги и, подойдя к пацану, опустился на корточки, заставив съёжиться, забиться глубже в одеяла. Слегка раскосые глаза «дрына» действительно светились, не то замораживая, не то, напротив, согревая.

Мирко зайцем обмер под пугающим и баюкающим одновременно взглядом, судорожно всхлипнул. Колдун молча положил ладонь на мгновенно взопревший лоб ребёнка. Руки у мужика оказались гладкими, будто полированный камень. И совершенно ледяными. Но пацан отчего-то резко успокоился: пропали не только обида и боль, с горем замешанная, сами воспоминания как будто сделались прозрачнее, отдалились.

– Угу, – тяжёлый голос Рагвы доносился приглушённо, точно из бочки. – Понятненько. Ну, добро, коли так… Спасибо, Вадан.

– Чем меня благодарить, лучше Блажена угомони. Ещё одно внушение – и парень идиотом останется, – откликнулся заметно помрачневший Вальфэ.

– А тебе что за печаль? – оскалился одноглазый, поигрывая шилом. – Не зазря, что ль, брешут про вас, мореходов?..

Закончить фразы глумливый страхолюд не успел. Черноусый детина отложил навострённый колышек, подкинул топор на руке и с разворота, легко да ловко, почти играючи, метнул в охолонувшего Блажена. Лезвие прошло всего на пару пальцев левее дернувшейся головы и глубоко врезалось в ближайший ствол.

– Горазд! – рявкнул, подбираясь, Линтвар.

Вальфэ не отреагировал ни на слова страхолюда, ни на вспышку черноусого. Колдун пристально вглядывался Мирко в самое сердце.

Негромкий, мелодичный голос почти потонул в рокочущих проклятьях и площадной брани, наводнившей стоянку. Больше всех орали сварливый Блажен с молодцами да взбешённый Рагва. Черноусый только что-то глухо взрыкивал про «постылое непотребство».

– Ты, стало быть, со способностями? – тихо уточнил, блестя серьгами, долговязый. – Сбежал от упырей, по ворге прошёл, памжу выпотрошил. Жрица тебя, значит, поцеловала, или в кого ты там веришь? Хорошо. Ты впредь не хнычь. Хлопцы те, за редким исключением, лютые и дикие. Удавят, если скулить начнёшь. Или обидят. Так что держись ближе к Линтвару с Гораздом. Рыжий – знатный в своих Ллакхарских утёсах, невместно ему. У Горазда троих таких же пащенков чума вымарала вместе с бабой. Дударь ещё, но дударь трус. Коль Рагва с Гораздом не доглядят, а Милек-Дуда не полезет… худо будет.

– Не надо, – насилу выдохнул оцепеневший Мирко и затравленно вгляделся в полыхающие зенки. – Пощади…

– Я? – Колючие брови взметнулись насмешливой дугой. – Я детьми не промышляю. В роду Ваа-Дан так не принято, – и засмеялся, отчего мальчику стало ещё жутче и резко захотелось до ветру.