Купите Рубенса!

В трубке ответил мужчина.

Индус, мелькнуло у него, но мужчина абсолютно чисто говорил по— русски. «Срочно приезжайте, Варя вас ждет, – сказал он, когда Константин рассказал ему о себе. – Она вышла в магазин, но вот-вот подойдет».

Он примчался на следующее утро и был захвачен в знакомой квартире милицией.

По делу Константин проходил как свидетель, хотя после его показаний следователю Рыжкову стало ясно, что именно этот интеллигентный антиквар с дрожащими коленями и есть косвенный виновник беды.

Женщины были убиты за день до последнего звонка Константина. Перевернутые его первым визитом, обезумевшие от невероятной предложенной им цены, они все это время пытались продать картину сами. Покупателя искали через своих знакомых и через знакомых своих знакомых. И вот нашли, и сами открыли ему дверь.

Константин окаменел от горя. Ему было жалко и Александру Ипполитовну, и Варю, и даже индуса, так и не успевшего овладеть русской девушкой. Но, честно сказать, о Боголюбове он жалел куда больше.

Шедевр исчез.

Парусники под ночным небом плывут теперь неведомо где, на чьей-то неведомой стене.

Рано или поздно они обязательно выплывут на всеобщее обозрение и снова станут лакомой приманкой для антикваров и бандитов.

Беда в том, что Константина к этому времени, скорее всего, уже не будет. Такие картины богатенькие владельцы намертво «привинчивают» к стенам и держат при себе всю жизнь, которой немолодому уже Константину может запросто не хватить.

Рецидивист

Однажды легкой летней ночью сидели компанией у Сергея.

Выпито было изрядно. Над бутылками висел гвалт, разговор прыгал с темы на тему, перемежался анекдотами и хохотом.

К полуночи Серегины запасы кончились. Выпит был даже сокровенный двадцатилетний Блэкбуш, который почему-то гостей не удивил. Виски как виски, сказал Федя. Самогон.

Кое-кто ушел, но трое самых стойких, включая меня и Федю, остались. Сергей напрасно поглядывал на часы и вздыхал – Федя требовал продолжения, и все понимали, что Феде перечить нельзя.

Пришлось перейти на коньяк.

Федя недавно освободился из заключения и поэтому невольно вызывал уважение. Поэт и заключенный, собиравшийся теперь, после обретения свободы, стать антикваром – таков был путь этого удивительного человека, которого трижды осуждали за драки.

Он выпил коньяка и стал читать стихи. Не могу не отметить, что как автор-исполнитель Федя превосходил многих мэтров. Длинные руки взлетали, как у Спивакова, глаза обуживались в щелки, рот презрительно кривился в сторону слушателя. Оторваться от этого зрелища было трудно.

Все в компании знали об огромном поэтическом темпераменте Феди, а также о том, что задевать Федю или, не дай бог, с Федей спорить было нельзя. Федя заводился с полоборота, как хороший японский мотоцикл. Но в отличие от японского мотоцикла выключить Федю было трудно, особенно тогда, когда что-то казалось ему несправедливым.

Однажды в метро интеллигентный мужчина бросил мимо урны пустую сигаретную пачку и вскочил в вагон. Другой бы плюнул и внимания не обратил, но Федя был не таков. Он догнал интеллигента и уговорил его вернуться. При этом Федя был так убедителен и прост, что интеллигент без колебаний пачку подобрал и долго, в знак благодарности, Феде кланялся.

Если же Федя давал слово… О, легко живется тем, кто дает слово и не держит его. Федя так не мог. Давая слово, он вставал во весь свой могучий духовный рост и шел до конца, пока не выполнял взятых на себя обязательств. Иногда ему немного не везло и приходилось садиться. Но благополучных исходов было гораздо больше, и каждый из них укреплял Федю в его правоте.

В ту роковую ночь Сергей об этом нюансе общения с другом совершенно забыл. Вероятно, напрасно перешел на коньяк.

Уже под утро, когда за окном заблестела Яуза, Сергей рассказал о чертовом голландском шкафе семнадцатого века, инкрустированном красной черепахой. Предметом, якобы уникальным, владел некий верченый тип, вот уже третий год морочивший Сергею голову. Он то продавал шкаф, то в последний момент передумывал, повышал цену и снова предлагал Сергею ждать. Шкаф, возможно, принадлежавший когда-то Петру, был в аховом состоянии, требовал реставрации, но вырвать его из рук алчного владельца Сергею не удавалось.

– Несправедливо, – вдруг сказал долго молчавший Федя.

– Сто процентов, – сказал Сергей.

– Завтра к семи шкаф будет у тебя, – сказал Федя.

– Не берись, Федя, – сказал Сергей. – Хозяин – пассажир тяжелый. Гнилушка.

Что означало «гнилушка», Федя уточнять не стал, наверное, потому что уже завелся.

– Даю слово, – сказал он. – Спорим. На что?

И мы, дураки, расслабленные усталостью и алкоголем, не удержали их от спора.

Условия они заключили зверские. Что, вероятно, тоже было обусловлено коньяком.

Если до семи вечера шкаф оказывался у Сергея, он выплачивал Феде двадцать тысяч долларов премиальных. Если же Федя не укладывался к шести, то за каждый час простоя Федя штрафовался на десять.

– Не берись, – еще раз нетвердо сказал Сергей. – Раздену.

– Бабульки готовь, – мотнул головой Федя. – Я гнилушку уболтаю.

Мы тогда подумали, что спор по пьянке – не спор, что как-нибудь все обойдется и станет причиной веселых наших застольных шуток. Мы забыли, что Федино слово – железо.

Опохмелившись с утра, он привел себя в цветочную свежесть, созвонился с хозяином шкафа и, представившись компаньоном Сергея, напросился на визит.

В два часа дня Федя в полном боевом настрое уже сидел в уютном просиженном кресле и потягивал из вызолоченной чашечки чуть пощипывающий язык кофе. Федя не любил кофе, особенно черный, но от предложения хозяина не отказался, потому что надо было работать на контакт.

Хозяин оказался небольшого роста стариканом с крашенными в охру волосами, спортивной выправкой и лукавыми шныряющими глазами. Он сидел напротив, окруженный живописью, красной мебелью и фарфором. Голландский шкаф убого стоял у стены, вернее, опирался о стену, чтобы не развалиться. Хлам, обрадовался Федя. Тут и убалтывать не придется, сам отдаст.

– Красивый у вас дом, – по-доброму сказал Федя. – Душевный.

– Мой дом – могила, юноша, – сказал старикан и хихикнул.

– Не понял, – сказал Федя. – В каком смысле?

– В таком же, юноша, что у всех, – снова хихикнул старикан. – Тут-то мы все временные…

«Гнилушка, – бодро подумал Федя, – правильно Серега наводил. Гнилушка крашеная. Молоденьких любит, сто процентов».

После двух чашек кофе Федя решил, что пора действовать.

– Шкафок вот этот могу у вас прикупить, – честно и в лоб заявил он. – Скоро совсем развалится. Жаль, когда старинную вещь выносят на помойку.

– Пусть разваливается, – сказал гнилушка. – В собственном доме, юноша, помереть – не стыд.

«Хитер, – подумал Федя, – смертью аргументирует. Где смерть, там крыть нечем. Нет, сам не отдаст, придется убалтывать».

Два последующих часа Федя проявлял чудеса красноречия.

Он был убедителен и яростен в своем напоре. Он перепробовал все возможные аргументы – ни один не принес результата. Гнилушка вилял.

– Юноша, – говорил он Феде, – купите что-нибудь другое. Вот сундук, отличный сундук, тульский, кованый. Дамочки об него чулки рвут, купите.

Когда же речь заходила о шкафе, он даже цену называть не желал, объясняя это тем, что шкаф бесценен как память о промелькнувшей молодости, где он любил и иногда бывал счастлив.

Время летело удивительно быстро. В три часа дня позвонил по мобильнику Сергей и со скрытой ехидцей поинтересовался, как идут дела. Нормально, ответил Федя, хотя ничем нормальным и не пахло.

В половине четвертого Гнилушка предложил Феде отобедать, и Федя был вынужден есть безвкусные паровые овощи без соли. «Здоровье бережет, – подумал Федя. – Точно молоденьких любит».

В половине пятого Федя кожей почувствовал, что может Сергею проиграть и что надо системно менять подход.

Тут кто-то свыше напомнил ему, что он поэт, и Федя, как к спасению, прибегнул к собственным стихам. Начал о ромашках и космических далях, закончил поэмой о пигмеях и колоссах человеческого духа. Гнилушка посерьезнел. Лукавая улыбка, державшаяся на его лице, исчезла. Федя подумал, что впервые его достал, и в глубине души подивился силе своего поэтического слова.

Развивая успех, Федя призвал на помощь Библию и близко к тексту процитировал из Экклезиаста, что, мол, человеку на земле не стоит держаться за материальное и накапливать. Гнилушка задумался, а потом сказал, что, пожалуй, Федя прав.

Но стоило Феде вернуться к теме шкафа, как Гнилушка посуровел и его замкнуло, словно на засов.

В половине шестого снова позвонил Сергей и мягко напомнил, что время кончается и овертайма не будет.

Федя понял, у него остался единственный и последний шанс. Он открыл гнилушке карты, рассказал о споре и о том, в каком отчаянном положении оказался. Драматичный Федин рассказ не мог ни произвести впечатление на хозяина шкафа.

– Юноша, поверьте, я с вами, всем сердцем, – сказал он. – Но это ваша проблема. У меня хватает своих.

Федя взглянул на Гнилушку и мгновенно и слепо возненавидел его – за нежелание входить в чужие обстоятельства и проявлять так свойственное человеку сочувствие. Но, главное, за то, что недооценил Гнилушку. Сидевший перед ним пожилой господин оказался умнее его.

Но и Гнилушка недооценил Федю, потому что подумал, что Федя совсем дурак. Федя привык прощать людям многое, но только не это, потому что, как и у многих людей, это было самой страшной его тайной.

Ровно в семь у Сергея зазвонил телефон.

– Состоялось, – сказал Федя.

В восемь часов вечера Федя доставил шкаф в галерею и получил законные свои деньги. Сергей был в шоке, он не мог понять, как это Феде удалось. На вопросы Федя не отвечал.

На следующий день он был арестован в высшем разряде Сандуновских бань по подозрению в нанесении телесных повреждений Коркину Глебу Мухтаровичу. Молоденькая девушка нашла его накануне вечером в его собственной квартире с проломленной, крашенной в охру головой. У девушки был ключ, она пришла к крашеному точно по расписанию – в двадцать часов тридцать минут, чтобы подзаработать немного денег за безопасные секс-услуги. И вот такое невезение. Ни секс-услуг, ни, главное, денег Крашеный под воздействием телесных повреждений Феди лежал на полу, и из-под него вытекала кровь. Девушка завизжала, до чертиков напугала соседку-пенсионерку, бывшую учительницу пения, которая вызвала сперва ментов, потом «скорую».

Страшная мысль приходит иногда в голову: а что если Сергей нарочно затеял этот спор, чтобы заранее отделаться от опасного конкурента Феди, собиравшегося стать антикваром? Нет, конечно, нет, гоню я от себя эту мысль. Но подлая мыслишка снова прошмыгивает в мозги. А вдруг?..

Слава богу, Гнилушка не умер, поедает, как прежде, паровые овощи и по графику удовлетворяется за те же деньги той же самой девушкой. Но каково наше правосудие? Федя был признан опасным рецидивистом и получил восемь лет. Спрашивается, за что? Отдай ему Гнилушка шкаф полюбовно, не было бы пробитой головы, кровотечения, испуга секс-девушки и соседки-пенсионерки, в прошлом учительницы пения, не было бы процесса и восьми лет отсидки. Но ведь не отдал и поставил Федю в безвыходное положение. Что было Феде делать, ведь он дал слово?! Судья на процессе не сумел ответить на этот вопрос и ограничился самым легким: впаял Феде срок.

Однако в записке, переданной Сергею из КПЗ, Федя сообщил, что после освобождения окончательно решил стать антикваром. Если раньше только собирался, то теперь решил твердо, потому что занятие это ему понравилось.

Что касается голландского шкафа семнадцатого века, инкрустированного красной черепахой, то Сергею пришлось его вернуть. При перевозке он благополучно развалился и перестал существовать.

Так никто и никогда не узнал, что драгоценный голландский шкаф семнадцатого века, из-за которого снова отдыхал Федя, был на самом деле творением безвестного питерского краснодеревщика конца девятнадцатого века. Гнилушка Глеб Мухтарович знал об этом, но тайну хранил свято и на факт окончательной гибели шкафа никак душевно не среагировал.

Великий диван

Сначала Андрею действительно везло.

Он возвращался на джипе из Нижнего, и кто-то словно шепнул ему пристать к этому селу. К тому же на дорогу быстро падала тьма, а ездить ночью он не любил, боялся света встречных фар; его поневоле тянуло в их сторону, в последний миг он отворачивал, вилял и, теряя дорогу, крепко ругался.

Он выбрал для ночлега приманчивый деревянный дом с рябиной и голубыми наличниками и не ошибся. Хозяин и хозяйка, похожие друг на друга как близнецы, приняли его с улыбкой, как будто рады были, что своим появлением он разбавил их однообразную межсезонную жизнь, когда работы на земле уже отошли, зима еще не ударила и кроме ящика с сериалами отдохнуть душевно не на чем.

Андрей выставил на стол сверкающую в электричестве бутылку, выпили, закусили и, под чай с хозяйской мятой, начали говорить. Про Москву, про политику, местную рыбалку и грибы, которых нынче было море. Он расслабился и, не стесняясь, рассказал, что ездил в Нижний за старинной мебелью, да так ничего стоящего не нашел. С этого момента, он прекрасно это помнил, и началось везение.

– А чего зря ездить-то, – вдруг сказал хозяин. – У меня в сарае лет десять старинный диван гниет. Все выбросить собираюсь, руки не доходят.

– Какой диван? – профессионально насторожился Андрей.

– А большой такой, с мордами на концах. То ли лев, то ли птица какая, в общем, зверь с золотой мордой. Хотели мы с тестем золото на тарелку соскоблить – не скоблится, сволочь, зря только морду бритвой порезали. Завтра покажу.

Ночевал Андрей на теплой веранде, в окна которой, словно предупреждая о неровностях жизни, стучали ветки деревьев. Упав на перину, он сквозь водочный туман представил себе сказочной красоты диван с золотыми львами и, улыбнувшись, провалился в сон.

Утром, еще до завтрака, хозяин повел его в сарай, деревянную развалюху, с трудом цеплявшуюся за край замусоренного оврага, и открыл перекошенную дверь.

Зажег свет и поманил его в дальний угол.

И Андрей увидел такое, что разом превзошло его ночные фантазии.

Даже в изувеченном человеческим невежеством виде, отсыревший и разбухший от влаги диван являл собой чистой воды шедевр. У него была сломана задняя поперечина и облуплена фанеровка, у правого льва отсутствовали крылья, пружины матраса торчали, как ребра скелета – все равно диван был грандиозен.

Нет, это даже не диван, замирая сердцем, подумал Андрей, это черт знает что. Капитальное, двух с половиной метровое, архитектурное строение из красного дерева с высокой полумягкой спинкой, обрамленной с двух сторон колоннами, из которых вырастали два золоченых крылатых льва.

Это лодка какая-то, ковчег, да это же целый дом – пришло ему в голову. Человек десять можно, пожалуй, разместить. Но дело, конечно, не в размере, а в том, что бывают гениальные стихи, а бывают гениальные произведения мебели. Вот одно из них, и нашел его я и, главное, где нашел, у кого!..

Хозяин, словно подслушав его эти самые мысли, вдруг очень просто сказал:

– Нравится – забирай.

Договорились на удивление быстро и задешево.

Слава богу, он был на джипе. В разобранном виде диван поместился полностью, частью внутри огромной машины, частью сверху, на багажнике.

Андрей жутко торопился, боялся, что странно похожие друг на друга супруги передумают.

Наскоро попрощавшись, вскочил в машину и рванул по утреннему туману на Москву.

Он отдал диван в работу лучшему своему реставратору. И заедаемый текучкой и судьбой других предметов, картин и фарфора на время о нем почти забыл.

Ровно через девять месяцев у него зазвонил телефон.

Мастер сообщил, что диван готов. Срок в девять месяцев слегка позабавил Андрея. Он и реставратор хохотнули по этому поводу и только.

И вот, вот он увидел предмет в конечном его блеске и понял, что в деревне под Нижним не ошибся. Доведенный до совершенства шедевр притягивал к себе глаза, и разглядывать его хотелось часами.

Но самое невероятное произошло тогда, когда он присел на край дивана. Плечи вдруг сами собой развернулись, грудь выкатилась вперед, глаза взглянули окрест с пристрастием и зорко. Он почувствовал себя монархом или, по крайней мере, особой царской крови. Мысль о высоком своем происхождении, которую он сокровенно лелеял с детства, не показалась ему сейчас такой уж невероятной. Именно тогда он решил, что никогда не расстанется с диваном.

На осеннем антикварном салоне, в котором галерея Андрея участвовала из года в год, он воздвиг диванное сооружение на самое видное место. И сам, поигрывая тростью с серебряным набалдашником, уселся на него с единственной целью: привлечь к своей галерее публику. И публика не заставила себя ждать.

К дивану, словно стая хищников, сбежались разнообразные любопытные, и мало кому из них хватило выдержки остаться на расстоянии. Хищники тянули к дивану руки. Стоило кому-нибудь к дивану прикоснуться, как у него тотчас открывался рот для единственного вопроса: сколько стоит? Покупатели, казалось, были готовы на все. Остальной салон и другие галереи были забыты. Ответы Андрея, что диван не продается, только разогревали аппетит толпы. Андрей ликовал, это был фантастический успех. Цены выкрикивались все более соблазнительные, ажиотаж раскручивался, как симфония к финалу, и Андрей, дабы разом ото всех отбиться, написал и выставил на спинке дивана табличку с убийственной, запретительной ценой – 200 тысяч долларов.

Диван за 200 тысяч? Это было слишком, за гранью принятых приличий. Тут и там раздались возмущенные голоса, нашествие понемногу растворилось, и пространство расчистилось. Остались лишь самые настойчивые, уповавшие на то, что Андрея удастся уговорить уступить диван за нормальную человеческую цену.

И тут он впервые почувствовал на себе чей-то взгляд.

Андрей обернулся.

Сзади, из-за высоких спин, не мигая, смотрели на него большие серые глаза.

Гладкой прической и трепетной шеей она была похожа на стремительную птицу. Тонкое лицо ее было абсолютно неподвижно, во взгляде же, привязанном к Андрею, читались одновременно покорность и мольба. «Печаль моя светла» – почему-то вдруг мелькнуло у него. В следующую секунду его окликнул очередной диванный воздыхатель, он отвлекся и занялся разговором.

Но ощущение взгляда в спину не проходило. Андрей снова обернулся.

Женщина-птица все так же стояла на прежнем месте и все так же покорно о чем-то умоляла его взглядом.

Андрей был человеком обаятельным и легким. Девушек любил широко, без предрассудков и ограничений и считал себя знатоком женских душ. То, что происходило сейчас, он понять не мог, но, на всякий случай, действуя в привычной для себя, интригующей манере общения, слегка улыбнулся даме.

Тут его снова кто-то отвлек; лысый толстяк в шейном платке сунул ему в руки какую-то картинку и, жарко дыша в лицо чесночной приправой, потребовал, чтобы Андрей непременно ее приобрел. Андрей отнекивался, сперва вяло, потом все более решительно, лысый настаивал, спор грозил вылиться в нервотрепку и скандал, когда Андрей снова обернулся.

Ее глаза теперь были совсем близко и казались огромными.

– Пожалуйста, – тихо, но очень внятно сказала она, – отдайте мне этот диван. Пожалуйста.

Спор разом оборвался. Лысый и Андрей смотрели на женщину-птицу с любопытством и непониманием. Андрей улыбнулся.

– С удовольствием, – сказал он. – Если вы дадите мне взамен двести тысяч долларов.

– Денег у меня нет, – сказала сероглазая женщина. – Но диван этот – мой.

– Интересно, – мягко сказал Андрей.

Он спрятался за этим, ничего не значащим словом, но глазом своим и чутьем сразу понял: предстоит ситуация неприятная.

Взмахом руки он пригласил даму в свой крохотный кабинет-выгородку, что был устроен в глубине стенда, за трехстворчатым французским книжным шкафом с бронзовой фигурой Наполеона на вершине.

Андрей успел заметить, как, проходя мимо дивана, она мимолетно коснулась льва и тотчас в радостном испуге отдернула руку.

Он предложил ей кресло, минеральной воды и конфеты в хрустальной вазочке. Сделав лишь несколько глотков воды, она достала из сумочки пачку «Вог» и вопросительно взглянула на него; Андрей, с трудом переносивший курящих и курение вообще, пододвинул к ней пепельницу.

– Слушаю вас, – с нетерпением сказал он.

– Меня зовут Нина, – сказала молодая женщина. – Я могу быть вашим помощником, вашим другом, наконец. Но прошу вас, верните мне диван.

Странно, подумал Андрей, на сумасшедшую вроде бы непохожа. Мошенница?

– Послушайте, – стараясь сохранять шутливый тон, сказал он. – Это все равно, что прийти в чужой дом и заполучить чужую вещь. Есть, конечно, таланты, которым такое удается. Вы из таких?

– Я прошу не чужое – свое.

– Почему вы решили, что этот предмет ваш?

– Диван принадлежал моему прапрадеду, обер-шталмейстеру Зимнего дворца Крахмалову Федору Глебычу. Он был жалован ему лично Александром Третьим.

– Крахмалов Федор Глебыч, – повторил Андрей. – Шталмейстер. Это который вроде как дирижер? Интересно.

Он снова спрятался за слова. Мошенница, решил он. Любопытно, куда зайдет дело.

– Четыре поколения моих предков, – продолжала женщина, – спасали диван от революционных дураков и безумных времен. Четыре поколения – начало вечности. Ни вы, ни я, никто не может противиться вечности.

Он взглянул на нее еще раз, и взгляд его, словно сам по себе, отвернул в сторону. Не похожа на мошенницу. Совсем другие глаза.

– Послушайте, – сказал он. – А почему, собственно, я должен вам верить?

– Я была зачата и рождена на этом диване, он стал моей колыбелью… Я знаю все его царапины, шрамы и трещины. Я прыгала на его пружинах, я училась ходить на этом диване. Ночами его золотые львы уносили меня в путешествия и открывали мне мир. Поэтому я звала его Кук, так называлась турфирма у Маршака… Можете мне не верить.

– Но, возможно, был еще один такой же диван? Может, не один, несколько!!

– Второго такого нет. Чертежи по приказу императора были сожжены. Крахмалов у меня единственный, сказал Александр, и диван у него должен быть в исключительном роде один.

– Откуда вы это знаете?

– Мама говорила.

Легко поднявшись, словно взлетев, женщина-птица поманила его за собой.

Они снова вышли в жужжащий зал салона, и Нина приблизилась к дивану. «Здравствуй, Кук», – сказала она. И присела на новенький, синий в полоску шелк сиденья и положила ладонь на золоченую львиную голову.

Вдруг, сдернув свою ладонь с головы льва, заменила ее ладонью Андрея. Андрей вздрогнул: золоченое дерево ожгло руку.

– Кук узнал меня! – торжествовала Нина. – Реставрация не отбила у него память! Вы убедились?

Андрей еще раз приложил к львиной макушке ладонь, но она осталась холодной. Чушь, мистика, морок, подумал он. Показалось.

– Можете не верить, – сказала Нина. – Это ничего не изменит.

– Простите, ничем не могу помочь, – сказал он. – Я приобрел эту вещь честно, и даже если вы…

– Я знаю, у кого вы ее приобрели. Выбор пал на вас, вы исправили ошибку, спасибо… Все худшее, слава богу, в прошлом, я прошу вас вернуть мне моего Кука. Справедливость может быть попрана, но она обязательно распрямится и отомстит.

Черт возьми, мрачнея, соображал он, почему я, порядочный антиквар, черт-те где раскопавший приличный предмет, вложивший деньги и время в реставрацию, теперь, когда выяснилось, что вещь уникальна, должен незаслуженно страдать, подчиняясь ностальгическим заклинаниям этой странной, словно слетевшей с лесной ветки, женщины? Где была раньше эта птица, почему взмахнула крыльями именно сейчас? Почему сама не вынесла своего Кука из той черной дыры под Нижним? И почему я должен предмет возвращать? Только потому, что когда-то, гипотетически он принадлежал ее семье? Да мало ли что, когда и кому принадлежало? Людям ведь только кажется, что они владеют вещами. Люди лишь гостят у вещей; люди уходят, а вещи живут дальше, и у них гостят другие люди… Нет, не верну, какого дьявола я должен возвращать?..

– Можете сразу не возвращать, – сказала вдруг она. – Я понимаю, вам нужно время. Подумайте хорошенько, я подожду.

И, вручив ему визитку, Нина исчезла.

«Нина» было написано на визитке, номер телефона и больше ничего. Андрей сунул визитку в бумажник; его окликнул посетитель, интересовавшийся акварелью Гау, и Андрей занялся прямым своим делом: торговлей антиквариатом.

Жизнь пошла прежним порядком.

Салон принес неплохую прибыль, диван переехал к Андрею в дом и своею красотой веселил жизнь. Любимый королевский пудель облюбовал себе место в мягком уютном его углу, рядом с золоченым львом. Каждый вечер, направляясь к дому, Андрей заранее млел от предстоящего удовольствия. Расстилаясь в воздухе, пудель подлетал к хозяину и, сдернув с хозяйской головы то, что на ней было, тащил добычу обратно на диван и забавно старался спрятать, раскапывая лапами диванный шелк.

Он не забыл о Нине, но воспринимал теперь ее визит как курьез и даже не стеснялся рассказывать о нем в антикварной компании. Рассказ не вызывал большого интереса, у каждого приличного антиквара подобных рассказов было порядком.

Она лишь однажды напомнила о себе. Он услышал в трубке женский голос, но узнал его только тогда, когда она сказала, что все еще ждет от него благородного решения. «Я жду, – повторила она, – но терпение мое не безгранично…»

Между тем поклонники дивана не унимались. Предложения сыпались с аукционной спешкой, цены поднимались, как ртуть в градуснике. Вершина в двести тысяч долларов уже не казалось недосягаемой, но, поскольку Андрей не собирался с диваном расставаться, он был готов с легкостью перескочить с прежней вершины на любой новый Эверест; никакого морального неудобства он при этом не испытывал.

Диван как волшебная палочка переменил жизнь.

Андрей стал персоной общественно важной, можно даже сказать, выпуклой. Его приправленный фантазией рассказ о находке великого дивана в лесной непроходимости, среди болот и человеческого забвения обогатил многие журналы мира. Страждущих снимать диван мастеров фотографии и кино он выстроил в очередь, музейным работникам великодушно разрешил сочинить о его диване монографию. Скромный антиквар стал гостем самых модных сборищ, посольств и богатых домов. Его юные девушки-подружки с удовольствием и без всяких уговоров запрыгивали на диван, потому что резвиться с Андреем на этом диване было очень даже престижно.

Жизнь вокруг завертелась и заплясала, как бразильский карнавал.

Немного огорчало Андрея лишь одно: состояние самого дивана. На нем полопалась фанеровка, а на полировке, на самых видных местах вдруг расплылись противные белесые пятна, похожие на насморк.

Андрей устроил лучшему реставратору разнос.

Реставратор в ответ на выволочку старательно залатал фанеровку и убрал пятна, но стоило ему привести в порядок спинку, как подлое пятно вылезло на колонне. Вдобавок ко всему, с золоченых львов стало осыпаться золото, львиные макушки стремительно и очень по-мужски лысели.

Как на причину всех бед, мастера-реставраторы указали пальцем на пуделя, мол, собака скребет и корябает. Скрепя сердце, Андрей, лишил любимого пса законного диванного места и этим очень его обидел. Однако явления насморочных пятен продолжались. Подумав, мастера сообразили, что виной всему – неподходящий для дивана климат.

Андрей не по жадности купил недешевый увлажнитель; двадцать четыре часа в сутки заокеанская машина, надрываясь, прогоняла через себя и, в соответствии с взглядами передовой науки, обогащала воздух всякими ионами и прочими витаминами. Но пятна на полировке и явления мужского облысения львов не проходили, и реставратору приходилось непрерывно трудиться.

Однажды у Андрея заболела нога. Ныло и мозжило под левой коленкой, вся голень до ступни. Днем болело меньше, ночью – больше, въедливо и нудно, выворачивая мозги. Андрей стал плохо спать, раздражаться и даже похудел. Врач, крупный лысый человек с мохнатыми ушами, сразу распознал, что причина недуга есть типичная болезнь интеллигентов: плоскостопие. Он посоветовал Андрею сменить обувь, что Андрей и сделал незамедлительно. И действительно, слава врачу, нога прошла.

Зато на руках, на шее и, самое неприятное, под коленями высыпали какие-то корки и пятна. Их главная неприятность заключалась в том, что они не вовремя чесались. И чесались так, что их никак нельзя было не почесать. Однажды на приеме Андрей попал в интересную ситуацию, когда, пожимая правой рукой кукольную ручку супруги французского посла, левой рукой он был вынужден почесать себя под коленкой. Но еще ужаснее оказался диагноз-приговор врача-кожника, тоже большого и тоже с мохнатыми ушами человека. «Псориаз, – молниеносно определил он. – Болезнь, которая не излечивается. Над ее секретом бьются лучшие умы». – «Плохо бьются», – попытался пошутить Андрей, но в этот момент у него ужасно зачесалась шея, и он, чтоб почесать ее о воротник, стал совершать головой колебательные, нахальные движения. Кожник, мрачно поглядев на острослова, ничего не сказал, а только выписал ему множество лекарств, главными из которых были мази.

И началась у Андрея новая, прекрасная жизнь – на мазях.

Их было несколько, от сильно пахучих, до невероятно жирных. И те, и другие были ему ненавистны, но необходимы, потому что, хоть и пачкались, и, отпугивая клиентов, гадко пахли, но на время облегчали зуд.

Хуже было с бизнесом. Пережив страсти по дивану, публика понемногу охладела к Андрею и к его галерее. Клиентов становилось все меньше, и причину такого малолюдья Андрей понять не мог. Может, и вправду их отпугивал запах мази? Андрей принимал все возможные меры, чтобы возвратить клиентуру, он устраивал презентации, тратился на рекламу и даже благотворительность – все было напрасно. Ручей доходов мелел и грозил вовсе пересохнуть.

А тут еще в одночасье захворал любимый пудель, что было совсем уж дико. «Его-то за что?» – возмутился Андрей. Пес был юн, переполнен энергией и вкусом к жизни, и на тебе: собака отказалась от еды, от самых лакомых кусков, даже от парного цыпленка. Врачи, которых во множестве приглашал Андрей, мололи чепуху и выписывали дорогущие лекарства, только самые честные разводили руками и признавались в непонимании собачьего страдания.

Андрей отменил для пса любые запреты. Дорога на диван была открыта, но, странное дело, пудель на диван не шел. Однажды Андрей принес его на руках и, поглаживая, уложил в любимый уютный угол. Но пуделя вдруг затрясло, на дрожащих лапах он сполз с полосатого шелка и полез под обычную кровать.

И тут Андрея будто стукнуло током. Он прозрел, он вспомнил Нину. Схватил бумажник, где хранились визитки, и набрал ее номер. Трубку никто не взял.