AB(IV) Rh- Четвертая отрицательная

«Я вижу дождь, крадущийся по заливу…»

 
Я вижу дождь, крадущийся по заливу,
по хребтам кораблей, обглоданных временем и водой.
Я мог бы сделать тебя счастливой,
если бы не смерть, не смерть за секунду до.
Я умею встречать ее молча, свое искусство
я совершенствовал сотни бессонных лет.
Она всегда приходит, когда захочет,
это происходит на благо всего сущего на земле.
 
 
Любовь моя, знаешь, как сложно,
если смерть встает на твоем пути?
Сложно быть спокойным и осторожным,
но самое сложное – отойти.
Стоять на пустынном пляже, смотреть,
как дождь оставляет на камне след.
Мы с тобой никому не скажем,
что происходит на благо всего сущего на земле.
 
 
Я вижу тебя сквозь опущенные ресницы,
я вижу тебя, идущую не ко мне.
Я хочу, чтоб ты знала, что нам всё это снится,
а значит, и смерти нет.
Я всегда остаюсь на краю дождя —
смотреть на тебя в вечерней прохладной мгле.
Я обречен отпускать и ждать,
это происходит на благо всего сущего на земле.
 
 
Это проходит – на благо всего сущего на земле.
 

«На расстоянии любовь превращается в сущий ад…»

На расстоянии любовь превращается в сущий ад. Я знаю женщину, у нее есть дом и над домом сад, она забывает о доме на перегонах под скрип рессор. Стучат вагоны, катится колесо. На расстоянии любовь превращается в голоса. За белой приходит черная полоса. И дом в саду запирается на засов. По небосводу катится колесо. На расстоянии любовь превращается в тонкий нерв, соединивший живущих в одной стране на разных планетах в глубинах своих лесов… По этим лесам и катится колесо. Неумолимо катится колесо. Мимо и мимо катится колесо.

«Когда трое садятся в лодку – один финал…»

Когда трое садятся в лодку – один финал. Выплывет пес, он не раз уже выплывал, он знает фарватер, умеет, чтоб ветер стих, он слишком устал в этой лодке от всех троих. Когда трое садятся, пес начинает выть – не надо касаться весел, не надо плыть, давайте не будем ставить себя на кон, не уходите от берега далеко. Люди плыли и плыли – трое, почти как Бог. Вода лизала лодке шершавый бок, день превращался в вечер, текла река. Вода сомкнулась – никто не заметил, как.

Пса не считали, он смерть отгонял хвостом. Он лаял, ветер носил его песий стон, когда подхватило течение – пес скулил. Как звали пса – вспоминали, но не смогли.

Ты не грусти, дружок, это всё пустяк. Конечно, в финале будет совсем не так.

Лодка причалит, выйдем на бережок.

Автор нас любит, поэтому бережет.

«О чем я буду тебе писать?..»

О чем я буду тебе писать? Во тьме рождаются чудеса, среди болот и слепых огней, среди стволов и змеиных нор, они рождаются из земли, они однажды уже смогли, а кроме них ничего и нет, и я, и ты, и они – одно. Когда ты знаешь, куда идти, не ищешь правильного пути, любая тропка сквозь топь и гниль тебя приводит к иным мирам, когда ты знаешь, за что гореть, тебя отпустят и тьма, и смерть, ты сам себе и клубок, и нить, насущный хлеб и престольный град. О чем я буду тебе писать? Ты научился все видеть сам, ты знаешь, здесь, в глубине ночей, из камня в ржавой оправе вод идет такой негасимый свет, что чащи нет и печали нет, и чудо спит на твоем плече, а ты боишься будить его.

«Наследник Тутти вырос и стал большим…»

Наследник Тутти вырос и стал большим. Три толстяка в нем не чают теперь души, наследник с железным сердцем жесток и глуп. Кукла наследника Тутти стоит в углу. «Потанцуй мне, Суок, как будто я снова мал, как будто я никогда тебя не ломал. Сердце стучит, часовой механизм идет. Оружейник Просперо пойман и осужден». Суок отвечает: «Тутти, ведь я больна. Мы с тобой танцевали, потом началась война, ты сказал мне, я плохо танцую, я не о том пою. Ты приказал стоять здесь – и я стою». Наследник злится и повышает тон, в парадную залу кондитер выносит торт, три толстяка с любопытством глядят на дверь.

Доктор Гаспаро, скажи мне, куда теперь?

 
Под канатом на площади снова стоит толпа.
Я пройду даже там, где каждый второй упал.
Лихорадит город, наследник лежит в бреду.
Улыбнись, мой мальчик, ты видишь, как я иду?
 

Кукла поет, сердечко ее стучит. Оружейнику в клетку наутро несут ключи.

«Начинается Лес, и тебе остается идти…»

Начинается Лес, и тебе остается идти и смотреть вокруг, изумляться, если выходят звери, чтобы есть у тебя из рук, принимать опасность как часть дороги, никогда не искать причин, идти по тропе, ничего не трогать, слушать, как Лес звучит. Начинается Лес, в котором ты тоже лишь малая часть всего, бесенок с розовой тонкой кожей, рожденный из темных вод, ангел бескрылый, который не был причастен Его чудес, человек, что между землей и небом всегда выбирает Лес. Если есть это место, то есть дорога, что всегда приведет к нему. Так иди, иди, ничего не трогай и не бойся упасть во тьму. Лес тебя окружает, кольцо сужает, жизнь говорит во мгле…

За окном шел дождь, и они лежали, и каждому снился Лес.

«У нас была и шхуна, и паруса…»

У нас была и шхуна, и паруса, и кольца канатов, и черный пиратский ром. Мы сами решали, кого нам пора спасать, дразнили морского черта, трубили в рог. Мы были бы голосом, ужасом всех морей, легендой, идущей веками из порта в порт…

Распяли нас в созвездии Южный Крест. Он нашей болью светится до сих пор.

«Так не будет, милая, так не будет…»

 
Так не будет, милая, так не будет.
Ибо все мы пока у Него в гостях.
Приходили девушки, били в бубен,
Танцевали девушки на костях.
Разжигали пламя, будили лихо,
Говорили с духами темных вод.
 
 
А потом всегда становилось тихо.
Словно здесь и не было никого.
 

«Сидеть в ногах у крепости…»

 
Сидеть в ногах у крепости, смотреть,
как попадает в облачную клеть свет золотого дерзкого луча,
не спящего в июне по ночам. Так острова берут любовь в кольцо,
так ярок цвет небесных изразцов, так порастает прошлое быльем…
 
 
Господне лето в имени Твоем.
 

«Юнга на мачте бьется: «Земля, земля!»

Юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», донный песок зеленым закрыт стеклом. Забирай меня к черту с этого корабля, я устал от его рангоутов и узлов. Мой Летучий Голландец, корабль, который мертв так давно, что ему не страшны ни шторма, ни штиль, – отпусти меня в травы, где солнечный зреет мед, где земля горяча и вечна, а воздух тих. Я искал этот остров над бездной в краю морей, я прошел через ад – но и в нем не нашел земли. Это дерзкое сердце дает постоянный крен, от которого все на моем корабле болит. Мы ходили кругами – над компасом звезд не счесть, я смотрел в горизонт, насколько хватало сил. Я хочу на землю – спать на твоем плече, ни о чем другом не думать и не просить.

Где-то юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», где-то дремлет корабль, зарывшись в песочный шелк.

Если выйдешь из леса вечером – не стреляй.

Береги патрон, любимая. Я пришел.

«Не спать с тобой по ночам – это рок и рай…»

Не спать с тобой по ночам – это рок и рай. Первый делаешь громче – играй, играй. Второй постигаешь, как до сих пор не смел. Таинство рук твоих, твой животворный смех. Не спать с тобой по ночам – очищать эфир от всех, кто с мечом приходил воевать за мир. Месяц над полем ратным багров и тих. Я сижу на краю кровати у ног твоих.

Не спать с тобой по ночам – это сущий ад. Думать, кто в этом замешан, кто виноват, между нами река, в реке глубока вода.

Кто разделил километрами города?

«Можно вечно смотреть, как бежит с ледника река…»

Можно вечно смотреть, как бежит с ледника река, и огонь расправляет крылья в своем гнезде. Приходи за мной, пожалей меня, дурака, расскажи мне, зачем я здесь. Скалы были небесной пылью и дном морским, а теперь тверды и держат Господень шаг. Принеси мне мирского счастья, земной тоски. Я почти не могу дышать. Здесь такая свобода – реликтовый лес вокруг, и приходят звери смотреть на мои следы. Я могу приручать зверей и кормить из рук. Но не знаю таких, как ты. Можно вечно смотреть, как бежит с ледника река. Отпускать костер на крыльях в ночную стынь. Нет ни лодки, ни самолета с материка. Навсегда сожжены мосты. Я б надеялся на чудо, когда б умел различать среди тумана его черты. Пожалей меня, дурака, приходи ко мне. Я не выдержу пустоты.

«Где-то есть берега и далекие города…»

Где-то есть берега и далекие города, в которых мы не были никогда, ибо у нас есть камень, рука, руда, под горой река, над рекой – звезда. Мы родились здесь, племя людей слепых, чтобы вдыхать этот каменный прах и пыль, мы усмешка судьбы, голоса толпы, нам велят не сходить с тропы. Отче, я просыпался ночью и видел небо в таком огне, что боялся дышать, ибо знал, что огонь во мне, он полыхал, плясал, пожирая снег, чуда иного нет. Есть огонь, берега, города за чертой мечты. А мы заложники каменной темноты, этой чертовой пустоты, я хотел бы обжечься, Отче, чтоб никогда уже не остыть.

Но ты говоришь нести этот камень. Говоришь из сияющей высоты.

«Затем ли шла эта мысль по кругу, мутила разум…»

Затем ли шла эта мысль по кругу, мутила разум, лишала сна, чтоб мы попались сейчас друг другу – твоя свобода, моя блесна. Движенье жизни идет сквозь жабры, за горизонтом – водоворот. Болеть идеей, вдыхая жадно ее живительный кислород. Не спать, не есть, не сидеть у пирса, считая лодки и рыбаков, такая рыба подобна птице – едва касается облаков, летит, играет, сверкает телом, дрожит стальное веретено. Такая рыба меня хотела, когда я пел тебе об ином. Торговка утром придет на рынок – взглянуть в глаза, о цене узнать.

Старик и море, рука и рыба. Твоя свобода, моя блесна.

«Кокопелли танцует, в небе орел парит…»

Кокопелли танцует, в небе орел парит. Недоверчивый мой, давай заключим пари. На дыхание флейты спорим, на тень орла – я владею тем, что я себе не брала. Кокопелли танцует, зреют вокруг сады, и летит орел, заметает крылом следы. Расскажи им, имеющим право на чудеса, расскажи им о том, чего ты не знаешь сам. Я играю на флейте, веду за собой орла, я владею тем, чему не найти числа, я беру урожай садов, отдаю земле. Кокопелли танцует три тысячи долгих лет. Если я устану – ни слова не говори. Недоверчивый мой, давай заключим пари. Пока флейта играет, а в небе горит звезда, ты идешь, идешь, идешь по моим следам.

«Это худшее из одиночеств – сидеть в толпе…»

Это худшее из одиночеств – сидеть в толпе, слушать, как люди лгут тебе нараспев, улыбаются – прорезь маски, провал зрачка, послушнее скрипки, ласковее смычка. У мудрости в этом возрасте чуткий слух. В поющей паре фальшивит один из двух. Зерно отделять от плевел, держать в руках. И овцы сыты, и волки на поводках. Различать все оттенки цвета, слова, глаза, помнить лгущую паству по голосам, скрывать от других свою нутряную боль.

Быть одиноким так, как бывает Бог.

«Какого, спрашивается, хроноса…»

Какого, спрашивается, хроноса мы все тут ждем на пороге вечности? Мир разделен на простые полосы, на белых будет любовь просвечивать. Чего нам стоит – шагнуть на чистое, смотреть, как свет наполняет комнаты? Пока я делаю шаг, молчи со мной, мы все хотим получить искомое. Такая точная арифметика, такая правильная пропорция, бутоны цветика-семицветика не распускаются здесь без солнца, но… давай представим, что время кончилось, часы разбиты, бумаги скомканы, мы столько вместе на черном корчились, теперь пора выходить из комнаты. Давай оспорим законы физики, подвергнем критике притяжение. Пока мы рядом – такие близкие, давай искриться от напряжения. Не будет ветра – не будет паруса, соленый воздух, дорога водная. Какого, спрашивается, хаоса нам не хватало, чтоб стать свободными?

«Вот она выдыхает: «Уже тяжело молчать…»

Вот она выдыхает: «Уже тяжело молчать, дай мне знак – звонок, один поворот ключа, дай мне лишнее слово в наш полуночный чат, я начну тебе отвечать. Я начну говорить с тобой, видеть тебя иным, отличать от тысячи пасынков той весны, что растет за моим окном, проникает в сны, состоит из этой искрящейся тишины. Я была немой, но больше я не могу. Дай мне слово лечь ударным в мою строку. Дай мне южный город – Тбилиси или Баку, дай мне ветер на берегу. Я хочу говорить с тобой всем, что дарует мир – адресами, домами, событиями, людьми, черным кофе в турке, улицей, что шумит, старым городом, небом, раскинувшимся над ним. Я хочу рассказать тебе, сколько всего вокруг – как колышется хлопок облака на ветру, белозубые дети бросают свою игру, чтобы солнце коснулось рук. Как сидят старики, смуглы от горячих лет, как гранат рассыпается зернами на столе, как медовым лучом остается на коже след, как миндальное дерево цвет забирает в плен».

Вот она выдыхает, бумага дрожит едва, как живая вода, закованная в слова.

Если есть молчание – есть на него права.

Помолчи со мной. Я знаю, кого ты звал.

«Все, что я знаю, требует немедленного забвения…»

Все, что я знаю, требует немедленного забвения, погружения в волны прошлого, отторжения, ибо мы не становимся цепью, являясь звеньями, не становимся током, чувствуя напряжение. Наша оболочка призрачна, ненадежна, и вскрыть ее под силу каждому голодранцу, завоет сирена, ты даже не подойдешь, но в этом слишком мучительно признаваться. Видишь ли, все устроено как устроено, нет инструкции к этому лабиринту, остается привыкать к постоянным сбоям. Потому что нас всегда выживает трое, и никто никогда не уходит с ринга, никто не чувствует этой боли. Милый мой, я зараженный файл, оптическая иллюзия, в моих кодах не осталось живого места. И никто из людей не знает, остановлюсь ли я, не выходи из комнаты, даже если в комнате слишком тесно. Я помню, что слово требует немедленного забвения, погружения в волны прошлого, отторжения.

Ибо – мы – не – становимся – цепью – являясь звеньями.

Не становимся

током,

чувствуя

напряжение.

«Последний раз мы спали в Сукко…»

Последний раз мы спали в Сукко, и в окна стучался лес. Во времени это так далеко, что даже не стоит лезть. Шумело море, горел закат, воздух был смолянист. Господь из небесного рюкзака рассыпал тогда огни. Мы шли к дольменам, делам, дарам, что спрятаны до поры. Был Моисей, и была гора, но он не нашел горы. Поскольку есть у нас уговор прошлого не менять, я собираю простой набор открыток внутри меня. Но есть у нас уговор иной – не встать на пути воды. И если мне нужно идти одной, то ты не хранишь следы, песок не целуешь, не плавишь лед оконный горячим лбом. Из дней, разлившихся над землей, спокойно примешь любой. Когда настанет урочный час, не знаем ни я, ни ты. Пускай у нас остается часть космической пустоты, огромные звезды, волна в ночи и запах цветущих трав. А о грядущем мы промолчим, уткнувшись в речной рукав.

«Обрети меня, нарисуй меня и сотри…»

Обрети меня, нарисуй меня и сотри, возроди меня, измени меня изнутри, не оставь меня на площади на костре, уведи меня, врачеватель и менестрель. Отпусти меня, лети на восток со мной, я устала, руки связаны за спиной, моя ноша необъятна и тяжела – все сердца, которыми я жила. Снег растаял, а под снегом мертва листва, научи меня всем премудростям колдовства – не тонуть в слезах, дотла не сгорать в огне.

Дай забвения всем помнящим обо мне.

«Если ты считал, что творишь историю…»

Если ты считал, что творишь историю, прочитай внимательно наш роман. Мне уйти из него ничего не стоило, а тебе остается сходить с ума, ибо главы рассыпаны, перемешаны, все герои – предатели и лжецы. Почему я всегда воскрешаю нежностью тех мужчин, что годились бы мне в отцы? Кто и кем спасен от жестокой памяти, кто кого оставил на берегу? Я же помню, как ты просыпался в панике, я же каждую боль твою берегу. Кроме страхов, выпущенных придворными, по покоям рассыпанных, словно яд, ты ничем не владеешь – меняй короны, но драгоценные камни не говорят. Говорят только те, кто владеет голосом – останавливать кровь, призывать рассвет. Я умею быть рядом с тобой и порознь, на любой вопрос находить ответ. Это я писала тебя – счастливого, облекала каждое слово в плоть. Я пряду эту нить, бесконечно длинную, мне бы только пальчик не уколоть. Сказка сказке рознь, рука ведущего создает дороги в других мирах. Только ты – иллюзия всемогущества, за нее не стоило умирать.

Завтра будет день – непременно пятница, раскаленный воздух, песок в горсти. Я умею строить такие матрицы, из которых выхода не найти.

«Говоришь, говоришь, но слова все равно не те…»

Говоришь, говоришь, но слова все равно не те. Задержать дыхание, укрывая тебя собой, стоя над бесконечностью на головокружительной высоте, глядя на рассыпающийся прибой. Кем мы приходимся друг другу, миру, каждому новому году в календаре, людям, появляющимся внутри? Время идет по кругу, его эфиры в апреле и в январе, стихи переходят ночами в большой ретрит. Демиурги были отчаянны и безумны, бесстрашны и влюблены. Они лепили нас из тысячи почему. Мы производные, сумма, наши вены оголены, как провода, протянутые сквозь тьму. Что бы ни было, я остаюсь тебе маяком, током и соком, утоляющим жажду дня.

Ни словом божественным, ни человеческим языком

не объяснить

неотделимости

от меня.

«Видеть светящихся счастьем – в соленых брызгах…»

Видеть светящихся счастьем – в соленых брызгах, в свете ночных фонарей, в васильковом поле. Где бы вы ни были, видеть, на этот вызов не отвечать себе ни тоской, ни болью, воспринимать как должное, по заслугам, быть в стороне, в опале, в своей пустыне. Переворачивать камни, идти за плугом, ждать, когда на рассвете песок остынет. Что я здесь делаю? Ветер сухой и жаркий, здесь не растет давно никакое семя. Но есть горизонт, и мне никого не жалко, есть горизонт, и я расстаюсь со всеми. Ибо за ним – оазисы и приливы, нездешнее небо, его неземные птицы.

Счастье мое осторожно и терпеливо.

Мы с ним договорились не торопиться.

«Слава Богу, слава ветру и кораблю…»

Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава киндзмараули в моем бокале. Я сижу на террасе города, я никого из вас не люблю, как бы вы меня в обратном ни убеждали. Смотреть, как солнце ложится лицом в траву, как ярки наряды девушек на аллеях. Забывать вас – та еще мука по существу, но я никого отныне не пожалею. Какой бесконечно прекрасный идет июль, какие рассветы, кровь в хрустале востока. Я знаю, что никого из вас не люблю, я заплатила – даже не помню сколько. Но важна ли цена, когда получаешь мир, открываешь глаза и видишь каждого, кто не тронут нашей проклятой любовью, не случающейся с людьми, состоящей из импульсов и нейронов. Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава свободным снам и грузинским винам.

Небо, ты слышишь, я никого из них не люблю.

Я больше не существую наполовину.