Аллея всех храбрецов

Глава седьмая

В кустах у насыпи Мокашов испытал истинное успокоение. Он отыскал это место случайно, свернул как-то раньше с тропинки и вышел к железнодорожной насыпи. Здесь притаилась эталонная тишина, составы ходили редко, не голосили, как в лесу, птицы. Там, где дорога сворачивала на мост, начинались сплошные кусты.

В кустах затаилась особенная жизнь. Порой раздавался шорох, и всё затихало. Должно быть, он для кого-то был здесь бельмом на глазу, за ним наблюдали, возможно, терпели, но не мешали. Он стал приходить сюда поразмышлять.

Здесь, наедине с собой, он волен был подниматься к беспредельным философическим высотам, судить, например, о том, что такое счастье и что превыше всего? Дряхлеющий Гёте, похоже, упрощённо решил, одарив Фауста молодостью и Маргаритой. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». И сегодня он – Мокашов – молод, но разве счастлив? Тысячу раз – нет!

И что есть счастье? Не прав ли Томас Харди? Как там у него? «…Мерило в нас самих, и кто с лица Король, тот и Король на деле…»

На насыпи между путей прыгала белая ворона и теребила бумажный пакет. Была она не той совершенной белизны, как зверьки – альбиносы. Её серые перья напоминали блеклую седину.

В зоомузеях его всегда тянуло прежде всего к стеллажам какерлаков. Там были белки с дымчатой шерстью, снежные кроты, ярко-белые куницы, барсуки, росомахи, а из птиц разве что тетерев был удовлетворительно бел. Павлины казались грязными, в космах волнистых перьев вместо обычных золотисто-зелёных с сине-черным зрачком. Пёстрые с вызолоченной грудью фазаны.

А здесь между путей прыгала белая ворона. И, может, тут её единственное место, не в стае жестоких и бесцеремонных подруг. Он и сам чувствовал теперь себя белой вороной, разнесчастным альбиносом, и нужно было понять и место своё, и дело, и то, что творится вокруг.

Он раньше абстрактно рассуждал, а теперь был повод. Как говорится, нет худа без добра. В хламе отчётов он, наконец, отыскал своё жемчужное зерно. В нём его судьба, и он пойдёт своим путём. Вирусом проникнет в плоть предприятия, в его производственные структуры. И что с того, что фирма на самом острие эпохи? Да, кто они ему? И кто, например, для него Главный – здешний царь и бог? Он – Главный Конструктор, но не бог, чтобы распоряжаться его судьбой. Пальцев учил: «Каждому своё. Если ты вор, воруй. Иначе пожалеешь потом. Если – Казанова, люби».

Он вспомнил невмывакины слова об ассенизаторах по убеждению и ему захотелось подвига. Такого, от которого зависит всё. У теперешнего успеха – множество отцов. А ему нужна собственная этикеточка: «сделал Мокашов». Причём со своей теорией. Обычно ценятся теории. Откуда это? Должно быть, от старых профессоров. И нельзя заделаться Дон-Кихотом, гоняющимся за неосуществимой мечтой. И, может, прав Невмывако – в достижениях теперь не формулы. Сосед по дачному посёлку, профессор здешнего филиала Института леса говорил:

– Дерзайте пока не поздно. Вам уже сколько?

– Четверть века с хвостиком.

– Творят до тридцати.

– Начать боюсь…

– А страх основой всего. Без страха не было бы современных открытий.

– Выходит, из страха в нобели?

– С этого и началось. Я объясню. Далёкие наши предки жили в состоянии перманентной смертельной опасности, и это их напрягало. А когда опасности удавалось избежать, получали удовлетворение. Такое закрепилось в нас. Мы ставим цели и осуществляем их. Цели, конечно, разные. Смысла мира стал вершиной развития, рафинированной жаждой творчества. И интерес сделался положительной эмоцией, основой её. Да, есть тонкости, например, гендерные отличия. Одобрение стимулирует мужчин и понижает мотивацию женщин.

– И каждый творец?

– Творчество в нас заложено, но мы ведь разные. С первых часов новорождённого интересует что-нибудь своё. И избирательность усугубляется. С годами и опытом. Из коллективного путешествия участники выносят свои впечатления. Но существуют цель и удовлетворение у всех без исключения. Цели порой корыстные, способы ужасные, но все они – проявления феномена творчества.

– Только не всякому дано.

– Всё дело в развитии. Рыбаками юрского периода были динозавры, охотившиеся на акул. А наши предкам – крохотным землеройкам приходилось прятаться от них. Так говорят китайские раскопки. Старались выжить, напрягали ум. Чем больше бед, тем больше пользы от них. И где они теперь и где мы? Всё дело в развитии.

– Хотя на это потребовалось всего сто шестьдесят миллионов лет.

– Увы.

Мысли его, бессистемные и разбросанные, не пытались охватить всё. Они задавали намерение. Возможно, здесь в коллективе он станет разнесчастным какерлаком с собственной идеей как дурень с писанной торбой. Ему будет тяжело. Одному – всегда тяжело и требуется сочувствие. «Сочувствие – низость», – прежде считал он, но ему теперь его-то как раз и не хватало, и опорой становились и Леночка с нефритовым, вспыхивающим при встрече лицом, и волнующая Наргис, и бесхитростный общительный башмачник. Они стали ему необходимостью.

Он помнил советы Пальцева: не получается – уходи, с начальством поссорился – уходи. Ах, тебе не нравится? Тебя учили бороться? Так и проборешься всю жизнь. Ставь себя в соответствующие обстоятельства, и обстоятельства переделают тебя.

Не в силу собственной индивидуальности, а по воле случая попал он в этот маленький городок, где бабушки в скверах, пытающиеся унять непоседливых внуков, разбираются в небесной механике, а суровые деды могут вспомнить сборку первого спутника и запуски геофизических ракет. А в отделе способны просечь необыкновенную математику, причём делают это походя, как решают массу прочих дел. И не как-нибудь тяп-ляп, а любо-дорого.

Ему остаётся теперь плыть по течению с быстрым потоком: куда прибьёт? Но если затор окажется грудой мусора? Придётся затем оправдываться, убеждая себя, что это и есть его истинное место. Так, в чём твоя ценность? Как определить твои действительную и мнимую части? Непременно нужно всё попробовать. Он выбрал свой «Тулон». Однако действовать нужно осторожно. Взять хотя бы «сапогов». И не даны ли они ему предупреждением?

Уходили «сапоги», и Мокашову было неясно, как уходить из ракетной техники? Это всё равно, считал он, как уходить от счастья к бедам, от еды к голоду. Можно, но для чего? От них ему оставалось всё. Он словно входил в спектакль с готовым распределением ролей. И Шива – Вадим, и объекты, и Вася, и Сева, и Невмывако и даже Леночка с её предельной простотой. Теперь ему нужно с ними жить и, конечно, ладить, и даже на время полюбить. Но только на время. Это он понял. Здесь нельзя быть постоянно верным. Обстановка приучала к неверности. Полюби очередной объект, полюби его полностью и отдай ему все свои силы и помыслы. А там – до свидания, и полюби другой и отдай теперь ему силы и помыслы. Словом, как у артистов, войди в новую роль.

До сих пор собственное ему удавалось. От Иркина он ушёл, и от Вадима уйдёт, а от злосчастного Невмывако и подавно уйдёт.

Дежурство по городу спускалось отделу свыше. В отделе числилась народная дружина, но посылали тех, кто был свободен в данный момент. На этот раз выпало «сапогам» и для усиления Мокашову, так сказал Вадим.

Он стал несомненным третьим лишним. Не будь его, они заглянули бы в опорный пункт за повязками. «Дежурите до двадцати трёх», – предупредили бы их. А они возразили бы: «до двадцати четырёх», и дунули бы прямым ходом в «Золотое руно» или в общежитие. Мешал теперь только этот вадимов хвост.

Сам факт дежурства был для них сигнальным звонком.

– Заходит Взоров, – рассказывал Игунин, – к Воронихину и говорит: «Что же у вас такое?» А тот, как всегда бесцветно и словно каша во рту: «Что вы имеете в виду?» «Семёнова, например. Как он у вас работает?» «А никак, – отвечает тот, не моргнув, – никак не работает».

– Это просто, – рассуждал спокойно Семёнов, – не ценишь того, что имеешь. Смелый не ценит смелости. Она ему в порядке вещей. Добросовестный добросовестности.

– А Воронихин не ценит своей жены.

– Это совсем иное дело. Он смотрит чужими глазами на неё.

– Какими?

– Жадными. Как на булочку с кремом, которую всякий пытается съесть.

– Тебе она нравится?

– Господи, а кому она не нравится? Это как эпидемия, и все обязаны переболеть.

– Она – местная Елена Прекрасная. Из-за таких в старину возникали войны. Такие не могут принадлежать одному.

– Нет, по мне она – булочка с кремом и с изюмом. Калорийная.

– Такую следует сделать народным достоянием или убить.

– Нет, ею нужно переболеть, как корью.

А Мокашов думал: «Она – необыкновенная, и всё в ней нравится: голос, походка, фигура, лицо, а волосы – точно эмалевые проволочки, волосок к волоску?»

Они вступили в проходной двор, и двор ограничивал тему разговора.

– Не задумывался, – спрашивал Семёнов, – на что при уходе две недели дано?

– Очиститься, не оставлять грязных следов.

– А я считаю, для мести.

– Для мести, ха-ха. Тоже мне. Кровной?

– Или бескровной. Вы, например, увольняете меня, и я ухожу, но с вашей женой.

– Слушай, а к Воронихиным не зайдём?

Они стояли в мрачном колодце двора.

– Так он ещё не вернулся из Москвы.

– Тем более.

– Да, они летом на даче живут.

Мокашов с интересом разглядывал двор. С виду унылый, деревья посажены у окон. Сажали, не думали, что вымахают выше крыш и в два обхвата толщиной.

– Что у Славки с Воронихиной?

– Думаю, ничего.

– А я не думаю. У Славки никто ещё не слетал с крючка.

Слушать было больно. Слова «сапогов» напоминали саднящую ранку, что больно затронуть, но важно услышать всё.

– Ты просто не в курсе. Мы все знакомы очень давно.

– Давно и неправда? – такие фразы вылетали из них, как из автомата.

– Давно и правда. Очень давно.

Сердце Мокашова стучало.

– Мы все здесь знакомы. А знаешь, как я с ней познакомился? Пораньше Воронихина, да, пожалуй, и всех. Разве что Славка знал её раньше, по Москве. Сижу раз я, значит, в городской читалке, листаю вариационное исчисление.

– Вариационное. Это обязательно.

– Можешь помолчать. И что-то странное творится со мной. Через пару столов такая девушка. Укуталась в голубой платок, а у меня голова кругом идёт, ничего не пойму. Смотрю, собирает книги, подхожу: «Девушка, у вас есть карандаш?» Поднимает глаза, подаёт карандаш. «А теперь говорите ваш телефон». Смотрит она на меня, вздыхает и безмолвно идёт к двери. Идёт так, во мне всё переворачивается. Противен сам себе стал. Догоняю её: «Девушка, не исчезайте, оставьте ваш телефон». А она тихо в ответ: «Он есть в телефонной книге». «А ваша фамилия?» «Она тоже там есть». Удивительная девушка. «Что мне, – думаю, – теперь дежурить в читалке, и тогда родина потеряет в моем лице гениального математика?»

– Да, – обрадовался Игунин, – действительно, и потеряла. Если и есть в тебе что-то математическое, то в лице.

– А через несколько месяцев она стала Воронихиной.

Мокашов слушал и не слушал их разговор. Всё, всё, что касалось её, задевало его и трогало. Он вспоминал её губы отдельно, точно улыбку чеширского кота, и находя в них массу выражения.

Отсюда, снизу, издалека открывался необыкновенный захватывающий вид. Идущая на подъем дорога смотрелась серо-фиолетовой стеной. По её полотну, молочному вдали, ползли блестящими божьими коровками легковые машины, а остеклённый со всех сторон автобус смотрелся блестящим, мокрым жуком. Сочная зелень служила рамой картине, из которой местами выглядывали серые здания фирмы.

Но Мокашов всего этого не замечал. Его внимание было приковано к переднему плану, грязно-жёлтой стене невзрачного дома, к её единственному, расположенному рядом с пожарной лестницей окну.

– Погуляли, отдохнули? – Встретил их в опорном пункте дежурный, и тут же передал их оперуполномоченному, сообщившему им весёлым голосом.

– Идём брать рецидивиста.

– Оснований для паники не предвидится, – объяснял он уже на ходу, – сопротивляться ему нет никакого смысла.

Он расставил их вокруг дома, и Мокашову досталась торцевая стена.

– Оружие он вряд ли применит, – заверил оперативник, – на нём уже куча собак навешена и самодеятельность эта ему ни к чему. Но не дремать!

Странно было, что здесь, в двух шагах от фирмы, на углу, где обычно назначались свидания, свито преступное гнездо, и неизвестно – чем ещё дело закончится?

Потом они устроили, что называется «разбор полёта». Оперативник двинулся к дверям, и тут же из мокашовского окна выглянула длинноносая старуха. Оперативник скомандовал: «На чердак», и Мокашов рванулся к поржавевшей пожарной лестнице с заколоченными нижними ступенями. Старуха отпрянула от окна, а он обдираясь, неловко карабкался, добираясь до чердачного окна. На чердаке в клубах пыли, он неловко схватил со спины кого-то, опасаясь и не зная, как действовать дальше. «Преступником» оказался Семёнов, и все обошлось. Рецидивиста в доме не было, а на чердаке просто возились малолетки.

Потом они долго смеялись. На обратном пути заглянули в «Золотое руно», но там уже кухня закончилась. Подвыпивший повар, знакомый Семёнова, пытался раскочегарить плиту. Но уронил в половую щель ключи от холодильника и, отводя душу, кричал на прикухонных личностей: посторонним вход воспрещён.

Затем они пили шампанское, закусывая маслинами, потому что иного не нашлось. И Мокашов, пользуясь случаем, и про датчик спросил, на что Семёнов ответил, что дело, собственно, не в нём, а просто такие обстоятельства и против него лично он не имеет ничего. А вот с Вадимом им не жить, это как пить дать… Медицинский факт.

– Медицинский, – орали «сапоги».

– Отчего медицинский? – улыбался Мокашов, от шампанского ему вдруг стало хорошо.

– А вот этот, – кивал Семёнов, – уже медкомиссию прошёл. – Женись, – наседал он на Игунина, – уверяю, тебя заставят.

– А сам, – отбивался Игунин, – покажи товарищу пример. Представляешь, утро, жена, розовая со сна, в кимоно подаёт тебе кофе в постель. Смеющиеся карие глаза…

– У меня иной идеал, – балаганил Семёнов, – голубые глаза и белая кофточка.

– А красная?

– Что?

– Кофточка.

– Не подходит, не гармонирует с голубым.

Временами Мокашов проваливался в своё. Казалось, что-то большое и грустное обволакивало его и поднимало, и было жалко себя и пуст обычный трескучий мир.

– Скажи, – начинал, блестя глазами, Игунин, – какова оптимальная стратегия знакомств? Знакомиться чаще, не тратя усилий, где повезёт или направленно искать?

– Любовь, – перебивал гнусным голосом Семёнов.

– Причём тут любовь? Я не о любви.

– А ты посчитай. Обыкновенная вариационная задача.

– Многопараметрическая. Всего не учтёшь.

И Мокашов снова проваливался в своё. «Наргис» жила уже в нём неким призрачным образом, то возникая, то исчезая и всё же постоянно присутствуя. Она присутствовала деталями: отбросила волосы, прижала руку к груди. Она уже повсеместно присутствовала, и каждый шаг его сделался и совместным чуть-чуть.

– Женись, – настаивал Семёнов, – или совсем не соображаешь? Это твоя осознанная необходимость, говорю. Ты – туп, видно в детстве непрерывно играл в футбол или приставал к соседским девчонкам. Женись, умоляю тебя.

– И что?

– А потом мучайся из-за несоответствия интересов. И знаешь почему? Времени не хватает. Это во времена Ромео всё время тратили на любовь…

Рядом бубнили «сапоги», а Мокашов думал о своём: «Славные они. Обожглись с управлением? Но управление – наносное. Оно витало в воздухе, и там и сям возникали предложения. Причины ухода были иными. Игунин хотел попасть в отряд гражданских космонавтов через ИМБП, а Семёнову открылось стоящее в области информационных технологий, где пока ещё был чист горизонт и можно начать с нуля. А несли они полную чушь.

– Любовь – позор нашего общества, – шумели «сапоги», – такое важное дело и так неорганизованно. Энтропия ужасно велика… А Леночку необходимо пристроить…

Леночка осталась у них занозой в памяти. Они чувствовали перед ней вину. Они уходили теперь в свободный полёт. Они свободны как птицы, и их судьба совершает резкий разворот, а Леночка осталась укором совести. Они как могут помогут ей, станут трезвонить о ней на каждом углу. Вокруг ровесники, былые однокурсники, однокашники и однокорытники. И где-нибудь сработает. Обязательно. Но пока Леночка для них горчинкой вины.

– Слушай, – философствовал Семёнов, – может, с Севкой её свести? Ведь это счастье для женщины – иметь мужем такого чистосердечного лопуха.

Глава восьмая

Время от времени в комнату заглядывал Сева. Он был не от мира сего, этот Сева. Он считал себя математиком и обо всем, кроме уравнений, говорил:

– Это вне сферы моих профессиональных интересов.

Толку от него не было, и на него давно махнули рукой. Любое маленькое поручение он раздувал до гигантских размеров. Ходил советоваться, и все знали в отделе: Сева взялся за новую штуку.

Из всего антуража работы уловил он лишь внешнее – суету и горячку. И когда он спешил, говорил, подражая другим, короткими отрывистыми фразами, ему самому казалось, что и в самом деле он спешит и занят. Слушал он, как правило, плохо, а последнее время вообще находился в подвешенном состоянии. В его расчётах определения местоположения межпланетных станций обнаружился солидный изъян. Обнаружил его Вадим, а начальник отдела Викторов издал негласный приказ: в командировки не посылать, не повышать, поручить конкретный кусок работ с целью выявления.

К «сапогам» Сева заходил «по делу», и это их нервировало. Теперь он составлял программу расчёта расходов рабочего тела, но по привычке взялся немыслимо широко, учитывая чуть ли не реакцию теплового излучения и возмущение от возможных микрометеоритов. К «сапогам» он заходил посоветоваться.

– Какой совет, – еле сдерживался Семёнов, – у каждого – собственная метода.

Но Сева щурил наивные голубые глаза и вид при этом был у него глубокомысленный.

– А по-твоему?

– Ну, я бы сделал грубо большой рывок, – пожимал плечами Семёнов, – а потом подчищал зады. Это как у строителей. В страшном темпе строится забор, а затем можно ничего не делать. И никто не беспокоится, всех гипнотизирует забор.

– Ладно, – говорил Сева, – пойду, попробую методом Монте-Карло. Понимаешь, сам Иркин интересуется. Пойду ещё и его спрошу и время закажу на машину.

– Так у тебя и программы нет…

– Ничего, поговорю.

И Сева уходил, оставляя кавардак в сознании собеседников.

– Долго он здесь не продержится.

Однако на этот раз Сева был встречен словно желанный гость.

Сева пришёл, – веселились «сапоги». – Великий машинист – Сева. Лучшие годы провёл с вычислительной машиной.

Сева улыбался, но настороженно смотрел.

– Отчего ты не женишься, Севка? – начинал в нетерпении Игунин.

– Ему некогда, – подключался Семёнов, – он и ночи проводит с машиной. Отчего, скажи, ты работаешь по ночам?

– По ночам никто не мешает, – отвечал Сева скромно. Но «сапогов» это только возбуждало.

– Может лучше, чтобы мешали? Чтобы кто-то ворочался под боком и повторял: ну, Сева, ну, Себастьян?

– Тебе обязательно нужно жениться. У тебя будет куча детей.

– Детей и аспирантов.

– Детей, аспирантов, аспиранток, детей от аспиранток. Одним словом, масса детей.

– Тебе обязательно нужно жениться.

– Непременно. Не задумываясь. Ведь настоящие учёные женятся на домработницах и страдают из-за несоответствия интересов. А отчего? Времени у них, видите ли, не хватает. А рядом девка с крутыми бёдрами, у которой одни солдаты в голове.

Шум и смех не остались незамеченными. Зашёл Вася – Мешок Сказок. «Словно бабочки на огонь», – подумал Мокашов.

Появление Васи Мешка Сказок вызвало в комнате новый взрыв энтузиазма.

– Ещё один холостячок пришёл набираться опыта, – веселились «сапоги». – Платный совет? Фирма гарантирует.

– Вася, вам нравится Леночка?

– Это которая?

– Он Леночки не знает. А тебе, Себастьян?

– А что в ней хорошего?

– Мне кажется, и ты от эталона далёк.

– Ну, нет, – комментировал Семёнов, – к себе всегда лучше относишься. Эти холостяки непременно придирчивы. Создают себе абстрактный образ и ругают за то, что жизнь далека от выдуманного.

И так трёп-трёпом, пока Сева не завёлся. Причём досталось в основном Мешку Сказок. «Злющий и шуток не понимает». Сева поправлял поминутно сильные, с толстыми стёклами очки, махал руками и брызгал слюной. Глаза его сделались маленькими, колючими, а лицо Васи пятнами пошло.

– Знаете что? Конструктивное предложение, – не выдержал, наконец, Семёнов, – валите-ка вы оба отсюда и не появляйтесь больше вдвоём. И прочтите надпись в соседней комнате.

У соседей, знал уже Мокашов, висело над телефоном: «Разговоры, не связанные со служебной необходимостью, в рабочее время ЗАПРЕЩЕНЫ».

– Дело в том, – начал было Сева, но Семёнов его оборвал:

– Давай, давай…

И Сева, обидевшись, ушёл.

– Надоели гуси, сил нет, – сказал откидываясь Семёнов.

– Сапог, ты почти что сотрудника вытурил, продолжателя…

– Действительно, вот уйдёшь, а Сева такое здесь наворотит. Послушай, – сказал вдруг Семёнов, обращаясь к Мокашову, – а давай я над тобой наставничество возьму. Мы с тобой проведём серию тематических бесед. О «нечистой силе». О том, что Сева, например, нагородил с навигацией?

– А что? – не удержался Игунин.

– Не учёл сноса от двигателей.

То, что теперь переделывали расчётчицы и Вадим, и составляло последний промах Севы. Суть автономной навигации заключалась в самообслуживании – определении маршрута межпланетной станции бортовыми средствами. Получить точность на удалении и перспектива – не нянчиться с объектами. Со стороны автономная навигация смотрелась отдельным, желанным куском.

– Двадцать пятый отдел, пожалуйста, – пригласила секретарша.

И они двинулись из просторной приёмной Главного в первый огромный кабинет. Главный встретил их на полпути, и они встали перед ним, как баскетболисты перед тренером.

– Я посмотрел ваши предложения, – начал сходу Главный, – и определённо вам скажу: на ближайшие станции систему ставить не будем.

Они среагировали по-разному: Иркин вспыхнул, Воронихин потупился, Викторов отчего-то поднял руку и коснулся щеки, но тут же её опустил. И все внимательно посмотрели на Главного. Он бывал разным и прежде всего следовало убедиться, какой он теперь?

– Я недоволен работой отдела, – глухо произнёс Главный, разбрасываетесь, наплодили кучу систем. А отработанных нет. Понимаете, отработанные нужны. Не журавль в небе, синица в кулаке.

Он не хотел, да и не мог ещё сказать всё. Однако замысел с передачей межпланетных станций уже вошёл в противоречие с рядом документов. Но заявлять пока ещё было рано. В подразделениях КБ передача станций могла быть воспринята неудачей.

Неудача в работе огромного коллектива – трагедия. Она рождает массу неудачников. Масса надежд, забот, планов внезапно движется под уклон. Изменение курса должно быть тщательно подготовлено. Но объяснять было рано, и он сказал насупившись:

– Автономную навигацию пока оставим в покое. Вы меня поняли?

Смятение отразилось на их лицах: Главный не понял, какую ценную игрушку, какую хрупкую мечту они ему принесли. А он с его обычной проницательностью, внешне маскируемой, с его неприкрытой грубостью, но ценным качеством – проникновением в самую суть – не понял. Они смотрели недоумевая, что случилось? Ведь самое страшное – потерять не опыт и знания, а интуицию, чутье, чувство целесообразности и красоты. Тогда всё в кучу: и не разобрать, что плохо, что – хорошо. В недоумении они толпились перед ним. И чтобы отсечь ненужное, он преднамеренно жёстко сказал:

– Всё.

Затем добавил обычным голосом:

– Борис Викторович, я вам направил предложения Академии Наук по тяжёлому межпланетному кораблю. Взгляните на свежую голову.

Викторов согласно кивнул, но Иркин вскинулся:

– А стоит?

Главный взглянул исподлобья.

– Стоит.

И добавил мягче:

– Обязательно. Мало ли что могут они нагородить. Мы всегда начинаем. Такова жизнь. – и добавил примирительно, чтобы закрыть предыдущее. – Лучшее – враг хорошего.

«Такова наша собачья доля», – подумал Викторов и кивнул, потому что планы планами, а жизнь жизнью, и не время ещё копья ломать.

– Кстати, по MB: у вас просчитан суточный вариант?

– Вы же знаете…

– Ничего я знать не хочу. Почему у вас не дело, а стоны вокруг? Даю вам три дня. В пятницу доложите.

В отдел Воронихин позвонил из приёмной Главного.

– Лаборатория моделирования? Воронихин говорит. Понимаю, что рабочий день закончился. Задержитесь, я буду через пятнадцать минут. Понимаю, что вам не начальник. Передаю трубку Борису Викторовичу. И не рассказывайте сказки, что никого уже нет, и отсюда слышно, как стучат в домино.

У теоретиков трубки не поднимали. Известное дело, теоретики не могут лишней минуты пересидеть.

– Алло. Это Воронихин говорит. Кто это?

– Мокашов.

– Отчего к телефону не подходите.

– А я из соседней комнаты. Здесь пусто, все уже ушли.

– Я вам сейчас продиктую. Отнесите задание на модель, и не уходите, дождитесь меня.

И далее цифры. Сердце у Мокашова ёкнуло: вот оно, только бы разобраться. Обычно стартовый импульс давался «гибриду» на первом, неполном околоземном витке. Объект уходил с орбиты вне зоны видимости. Но было заманчивым, – задержаться, провериться на орбите и выдать импульс тоже на виду. Тому препятствовали внутренние сложности: гироскопы, хранившие опорное положение, имели ограниченный ресурс, ошибка ухода получалась большой, а сориентироваться по звёздам у Земли мешали помехи. Пылинки, порхавшие рядом после разделения, играли роль ложной звезды. Тут нужен был новый принцип.

Воронихин диктовал:

– Работа по Солнцу и ионному потоку, записывайте. Точность – полградуса, пороги…

Мокашов тщательно записал.

Диктуя задание, Воронихин надеялся задержать лишь сотрудников лаборатории моделирования. Мокашову, как почтовому голубю, оставалось только лишь задание отнести. Но Мокашов наткнулся на Семёнова, крутившего телефон в пустой комнате секретаря. Вместе разобрали задание.

Отношения с Семёновым в последнее время наладились. Мокашов даже его официально наставником утвердил, так как фирму захватила в те дни эпопея наставничества.

– Итак, начинаем серию тематических бесед, – объявил накануне Семёнов. – Не технике нужно учить, а жизни. Технике многие учат, а жизни – никто. Вопросы есть?

– Есть, – отвечал Мокашов. – С чего начать? Чем заняться сперва?

– Я честно тебе скажу: занимайся комсомольской работой. Совсем не шучу. Со всеми перезнакомишься. Не только ведь знания нужны. Конечно, и знания, но не одни. Работа у нас – коллективная и важны отношения. Здесь все повязаны и впряжены…

Семёнов выдрючивался, но это походило на истину. По коридору вечно сновали люди с напряжёнными лицами, в соседних комнатах надрывались телефоны. Только в их комнате застыла благостная тишина.

– Итак, – продолжал Семёнов, – открываем серию тематических бесед. Первая тема – подвиг… Упорный труд миллионов людей, и человек в космосе. А знаешь, сколько я за этот подвиг получил? Тридцатку новыми.

– Это надо же, – встрял в разговор случившийся рядом Вадим, – у тебя порочное представление о подвиге. За подвиг, видите ли, ему нужно получить.

– Отстань, – огрызался Семёнов, – не мешай учёбе. Учу обыденности. В газетах пишут: миллионы людей, а делает конкретный инженер и получает конкретные тридцать рублей премии.

– Ему, видите ли, мало. Сказал бы, пятёрку добавили тебе.

– Я даже готов эту тридцатку на память, под стекло.

– Вы слышали? – обводил Вадим глазами комнату, – он говорит о полноценных тридцати рублях, как о тридцати сребрениках.

– А что в народе говорят…

– В народе правильно говорят: земной поклон вам, строители звёздных кораблей.

Теперь многое для Мокашова выглядело по-иному. Если прежде он считал «свободолюбивые сапоги», то теперь точно знал: Игунин не очень успешно карабкается в космонавты, а Семёнов рвётся в начальство по блату на стороне.

…Они прошлись по заданию дважды. Прямо по анекдоту: раз объяснил – не поняли, два объяснил. Сам уже понял, а эти ни в дугу.

– Не нравятся мне фокусы с ионкой, – говорил Семёнов. – Как поведёт себя этот самый ионный поток? Иная идея нужна. Смелый кавалерийский наскок. Слушай, а что если? Вот что…. Дарю идею из прежних разработок. Смотри, на отлёте работает датчик по Земле, когда Земля размером с футбольный мяч. Работают две зоны по бокам. Смотри, одну из этих зон выключим, и датчик сработает на орбите по краю Земли. Сечёшь?

Семёнов остановился и гордо посмотрел вокруг, хотя вокруг сейчас никого не было. Наверное, это был для него особенный момент.

– Земля в зону, а её выталкивает, и датчик бьётся у края планеты. Скорость косинусом. Объект колотится у края, как муха о стекло. Но скорость все же к экватору затухает, и объект успокаивается. До этой точки вообще не стоит начинать. Здесь ложный захват при ограниченном времени поиска. А в общем считай, тебе здорово повезло. На днях нештатную моделировали, с отказом зон. Модель, я думаю, не успели разобрать. Сразу не разбирают. Мало ли? Попёрло, словом, тебе. Это я определённо говорю. Другие неделями в очереди стоят. Заняться бы этим самому, да ты ведь знаешь. Я здесь – отрезанный ломоть. А с этим можно застрять. Так что, дерзай, а я умываю руки. В моем теперешнем положения, сам понимаешь, мне эти подвиги ни к чему. И не забудь выключить свет.

– Какой свет? – удивился Мокашов. В комнате было светло.

– А тот, что ты включишь потом. Пока.

Насчёт новичка Воронихин не строил иллюзий. Он просто хотел сэкономить ближайшие полчаса и чтобы с модели не ушли. А Мокашов действовал на свой страх и риск. Он спустился ниже этажом к огромной железной двери лаборатории моделирования и надавил кнопку звонка. Звонок отозвался где-то очень далеко. Дверь распахнулась, но за дверью никого не было. Он двинулся длинным коридором. С одной стороны его была обычная стена, с другой – стойки моделирующих машин. За ними слышался стук домино. На высокой капитальной стене распластывались огромные линзы аквариумов, в которых в яркой подсветке змеились изумрудные водоросли, ворочались пучеглазые вуалехвостки.

Ему указали на девушку, склонившуюся над выдвинутым аналоговым блоком, утыканном штекерами в разноцветье проводов. Она взглянула в листок задания.

– Вон там корзинка, пожалуйста. Можете выбросить.

Мокашов в недоумении посмотрел на неё. Девушка копалась в блоке, не глядя на него.

– Что? Правил не знаете? Отпечатайте на машинке. И не подписано.

– Кем?

– Тётей.

У неё было строгое, классически правильное лицо, выступающий подбородок, английский стиль.

– Да, я, – заторопился Мокашов, – я вам печатными буквами распишу, готическим шрифтом, славянской вязью.

– Не возьму. Один на днях тоже от вас пришёл, неделю моделировали, а дальше крик на три этажа: в исходном, мол, цифра не та.

– Вы же знаете, девушка…

– Не канючьте, пожалуйста.

Он попытался включить обаяние. «Но существует обратный закон: чем больше – страшилка, тем больше ломается. А эта была все-таки ничего, и ресницы длинные, загнутые».