Конь в пальто

4

Утром мытарства Миши Давыдова подошли к концу. Востребованный Зиминым, он был встречен приветливо, удостоен рукопожатия и даже сигаретки. За неровный стиль сочинения, оказавшегося полной белибердой, следователь Мишу наказывать не стал, ограничился мягким внушением. Покачал головой и сказал:

– Не годится твоя беллетристика. Будем корректировать. Я подскажу, как надо. Но пиши без помарок, набело.

Шариковая ручка забегала по бумаге, подчиняясь полету милицейской фантазии. Когда словесных цепочек набралось достаточно, чтобы ими можно было связать подследственного по рукам и ногам, Зимин распорядился:

– Поставь автограф на каждой странице, пронумеруй. Внизу добавь, что писал собственноручно, опять распишись… Поставь дату… Все.

– Все? – оживился Миша. – Значит, я могу…

– Пока что ты ничего не можешь, зато очень много должен, – остановил его Зимин. – Тебя сейчас обратно отведут, но, думаю, ненадолго.

На гупанье следовательского кулака в стену явился сердобольный опер Юра, ободряюще хлопнул Мишу по плечу и направил его в коридор. Там, у двери кабинета стоял… Мишин отец. Прямой, высокий, седой. Надменный и одновременно растерянный. Никогда в жизни Миша не видел столько боли в его взгляде. И никогда прежде отец не казался ему таким старым.

– Это правда? – спросил он, не поздоровавшись.

– Папа, я ниче…

Опер прицельным тычком оборвал Мишу на полуслове:

– Не разговаривать! Вперед!

Через несколько минут Миша очутился в том самом обезьяннике, откуда произошел вчера. Было самое начало рабочего дня, поэтому на этот раз обошлось без беспокойных соседей. Хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой. Но исстрадавшийся Миша даже места себе не сыскал определенного, без конца пересаживался, бродил по обезьяннику, заглядывал сквозь решетку.

Отец забрал его вечером и повез домой в служебной «Волге». Он ничего не спрашивал, ничего не говорил. Придав голове виноватый наклон кающегося грешника, Миша тоже молчал.

Дома, выслушав материнские рыдания, он повздыхал-повздыхал и поплелся в свою комнату, где сразу завалился спать. Кошмар, едва не поглотивший его за минувшие полтора суток, отступил, затаился на время.

Но Мишин отец не поддался убаюкивающему спокойствию ночи. Держа под языком сладковатый комочек нитроглицерина, он прислушивался к биению своего сердца. Оно тревожно ныло в груди и не могло поведать обладателю ничего утешительного. Влип, влип, влип – вещало сердце.

Он понял это сразу, когда прочел показания сына и услышал туманные намеки следователя на влиятельных лиц, готовых исправить ситуацию. В читанном давным-давно романе «Крестный отец» это называлось «предложением, от которого невозможно отказаться».

– Где и когда я могу встретиться с этими людьми? – спросил Давыдов, не тратя время на пустопорожнюю болтовню.

– А вы прогуляйтесь в скверике напротив отделения, – посоветовал следователь, глядя куда-то выше головы собеседника. – Подышите воздухом, успокойтесь. Часика через три возвращайтесь, и мы продолжим беседу. Все может оказаться не так плохо, как кажется… – сделав многозначительную паузу, он добавил: – И наоборот.

Одновременно с последними словами следовательские глаза переместились на корпус телефона, который он погладил ладонью, как прикорнувшего на столе зверька.

В скверике директора завода «Металлург» отыскал рано облысевший мужчина, представившийся юристом. От него отчетливо тянуло прокисшим хотдоговским майонезом и чуточку пивком. Был он весел, хотя старался сохранять на лице обеспокоенное выражение.

– Как Миша? – частил он, суетливо вертя головой по сторонам. – Молодцом держится? Его уже на довольствие поставили или голодом морят, как это у них принято?

– Да бросьте! – поморщился Давыдов. – Говорите дело. Я вас внимательно слушаю.

Юрист усмехнулся и заговорил. Он брался не оставить камня на камне от обвинений в Мишин адрес и гарантировал, что сегодня же парень может оказаться на свободе. Большой человек готов похлопотать за беднягу. Такой большой и авторитетный, что…

– Что вам от меня нужно? – деревянным тоном спросил Давыдов. – Деньги? Назовите сумму.

Юрист оказался бессребреником. Деньги его не интересовали. Он просто волновался за Мишу, а заодно предлагал его отцу выгодную сделку. Совместную деятельность с каким-то ограниченным, но весьма ответственным обществом с бодрым названием «Надежда». В папке случайно обнаружился проект договора. Его условия были откровенно разорительными для завода, но, как догадался Давыдов, спасительными для сына.

– Давайте ручку, я подпишу, – сказал он.

– Зачем же такая спешка? Пока достаточно вашего принципиального согласия. С договором подъедет директор «Надежды», а я лицо частное, юридическими полномочиями не наделенное. Главное, чтобы вы не передумали. Милиционеры – народ непредсказуемый. Сегодня выпустили, завтра назад забрали… Вы меня понимаете?

– Отлично понимаю. Мишу освободят, а его показания придержат. Так?

– Я счастлив, что мы достигли полного взаимопонимания, – гаденько улыбнулся юрист. – Следователя известят, и он вас примет. Всего доброго. Рад был познакомиться…

Давыдов не видел в происходящем ничего доброго и состоявшемуся знакомству рад не был. Мишины объяснения он тоже не хотел слушать. Они ничего не меняли и ничего не значили. Сработал бессмертный милицейский афоризм: «У нас невиноватых не бывает. Попался, значит, в чем-то да виноват». И Давыдов не собирался оспаривать эту истину. Миша, по его мнению, вполне заслужил того, чтобы провести за решеткой не сутки, а весь остаток своей непутевой, безалаберной жизни дармоеда и пьяницы.

Почему уступил шантажистам и вызволил его? Для Давыдова это был символический акт. Последний родственный жест, которым он слагал с себя дальнейшую ответственность за судьбу взрослого сына. Теперь они были квиты.

– В следующий раз я ради тебя и пальцем не пошевелю, – произнес Давыдов одними губами. Нитроглицериновая сладость давно рассосалась, сменившись горечью, прозвучавшей в окончательном отцовском приговоре: – Живи, как знаешь!

Маленький семилетний Миша укоризненно посмотрел на него с фотографии: как же так, папа?

Смешные вихры, аппетитные щечки, оттопыренные ушки. Этот портрет висел на стене давыдовского кабинета… пятнадцать?.. Двадцать?.. Ага, двадцать три года, что-то около того. К своему стыду, Давыдов обнаружил, что не помнит, какого числа отмечался Мишин день рождения в позапрошлом месяце. Но это было тридцатилетие, круглая дата. Они с матерью подарили Мише музыкальный центр, который тем же вечером был пропит.

Кого винить в этом? Общество? Наследственность? Воспитание? Папу с мамой? Половину вины Давыдов давно взял на себя и нес по жизни, как персональный крест. Все время вперед, не оглядываясь. Ведь завод всегда значил для него больше, чем семья. Маловероятно, что он когда-нибудь читал Мише сказки, водил его гулять или играл с ним вечерами. Иначе почему так безнадежны попытки представить себе сына маленьким ласковым карапузом в коротких штанишках? Был ли он, этот карапуз? Вместо реального образа – черно-белый портрет на стене. В детской, на месте карапуза забылся тяжелым похмельным сном взрослый мужчина с хорошо знакомым, но чужим лицом.

Давыдов пытался докопаться до признаков родительской любви в глубине своей души, но не получалось. Пусто было внутри, темно и холодно.

– И все равно я сделал для тебя все, что мог! – упрямо прошептал Давыдов, словно сын мог его услышать. – Ради тебя пошел на преступление. Потому что ты мой сын.

Фотографический Миша, разумеется, ничего не ответил. Настоящий, предоставив отцовскому заводу катиться в преисподнюю нерентабельности, выразил свое отношение к происходящему натужным храпом за стеной.

Давыдов медленно встал, погасил свет и побрел в спальню. «Ничего не поделаешь, – думал он. – Нужно как-то жить-поживать, а умирать рановато».

Смерть с ним согласилась. Почему бы не подождать немного, если никому от нее не скрыться? Но бродила она совсем рядом – прямо за черными окнами. В любой момент мог потребоваться ее выход на сцену.

5

На поминки по тихо похороненной супруге Борис Петрович не попал, ибо на выходе с кладбища был цепко придержан за локотки и препровожден куда следует, где допрашивался со всевозрастающим пристрастием.

Домашнего тайника он до сих пор не нашел и ужасно расстраивался по этому поводу, пока не настало время убедиться в том, что не в деньгах счастье. Припертый к стене уликами, фактами и заваленный с ног до головы отягчающими обстоятельствами, Борис Петрович попытался переложить весь этот непосильный груз на случайного знакомого. Но следователь Зимин ни про какого бесфамильного Женю в черном плаще слушать не хотел, саркастически ухмылялся и просил подозреваемого сосредоточиться на своих собственных действиях. Например, сколько денег он взял у убиенной супруги и куда их подевал? Чем активнее Славин отрицал свою вину, прикрываясь мифическим сообщником, тем грубее и нетерпеливее становился следователь.

Обыск на славинской квартире оказался безрезультативным. Как и следственный эксперимент, для которого Бориса Петровича вывезли на место преступления и попросили пошарить по углам и закоулкам еще раз. Результатов от всей этой суеты – ноль.

Попав в настоящую тюремную камеру, он обнаружил, что там ему гораздо хуже, чем на своем диване. Удобств минимум, атмосфера накаленная и вонючая, соседи беспокойные и опасные.

Одним словом, стало интеллигентному Борису Петровичу плохо, настолько плохо, что вскоре он зачем-то оформил дарственную на свою квартиру в центре города, причем на имя совершенно незнакомого ему гражданина. Фамилию подсказал Зимин, и на протяжении двух дней переоформления жилплощади, когда перед Борисом Петровичем выкладывались различные бумаги, требующие его подписи, следователь выглядел подобревшим и человечным. Из его речей можно было сделать вывод, что арестанта за щедрость вот-вот отпустят на свободу.

– Ну вот, – весело сообщил наконец Зимин, энергично оглаживая ляжки. – Сегодня мы с вами расстаемся, Борис Петрович.

– Да? – искренне обрадовался тот. – Вы – честный человек!

Ответная улыбка следователя оказалась какой угодно, только не польщенной. С этой непонятной блуждающей ухмылкой он сообщил, что дело Славина передается в прокуратуру, поскольку следствием собраны все изобличающие его материалы. Это означало, что гражданин Славин переходит в распоряжение другого ведомства и другого следователя.

– Как? – тупо спросил Борис Петрович. – А потом?

– А потом – суд.

– Но вы обещали… Слово офицера… И квартира…

– Какая квартира? – отреагировал Зимин так быстро, что нахмурился даже раньше, чем успел согнать улыбку с лица. От участливого тона и следа не осталось.

– Я буду жаловаться, – предупредил Борис Петрович, после чего поджал губы так сильно, будто их зашили изнутри.

Зимин не просто встал – вспорхнул со своего места, стремительно обогнул стол и оказался с арестованным рядом, приблизив к нему лицо настолько, что оно совершенно расплылось перед дальнозоркими глазами.

– Запомни, ублюдок, – прошипел он, – заруби на своем семитском носу, что квартиру ты переоформил, находясь в здравом уме и полной памяти, за неделю до того, как было выписано постановление на твой арест. Никто не докажет, что бумаги подписывались задним числом. А если ты вздумаешь умничать, так я тебя дара речи лишу! Язык вырву! С тобой в тюрьме сделают все, что я захочу, понял? Лучше не рыпайся, если хочешь жить!

Имея уже кое-какой арестантский опыт, Борис Петрович сразу поверил в реальность угрозы и тоскливо завыл, уронив голову на колени.

После много плакал он и в прокуратуре, и на суде, и под нарами, где ему было отведено место на первых порах. Потом и этого последнего убежища лишился, поскольку в обвинительном приговоре фигурировали развратные действия. К несчастью Бориса Петровича, язык он имел неосторожный, на парашу ходил неправильно, место под шестидесятиваттным тюремным солнцем отвоевать не мог. Подловили его, кажется, на эстетском заблуждении, что шахматы – древняя, мудрая, но никак не азартная игра.

Был Борис Петрович Славин, а стал Манька. Даже бородку носить не разрешили, хотя окаймленные ею мягкие губы больше напоминали те, о которых мечтают в неволе. А поскольку оказался Борюсик в самой низшей касте неприкасаемых, то расстанемся с ним и мы, от греха подальше, не прощаясь.

Разве что подразнить его напоследок? Напомнить про «самодовольную птицу», приговоренную им к мучительной смерти с клювом-прищепкой на носу?

Борю-ю-си-ик! Ку-ка-ре-ку-ууу!!!

6

Ну вот, в большом темном городе внезапно проснулась маленькая девочка и принялась тормошить мать, приговаривая:

– Мама… Мама, ты не спи. Спать не надо.

Лена повернулась на кровати, обняла дочурку:

– Что с тобой, Анечка? Плохой сон увидела?

– Я и не спала совсем. Я лежала и думала.

– О чем же?

– О папе. Папа придет?

– Плидет, плидет, – передразнила Лена забавное произношение дочери.

– Не надо «плидет»! Надо «пл-л-лидет», – старательно произнесла та, но каверзная буква «р» так и не получилась. Анечка поразмышляла немножко о вредности этой буквы, вздохнула совсем не по-детски и неожиданно сообщила:

– Папе страшно!

– Что ты выдумываешь? Почему это ему страшно?

– Потому что он боится. Его напугала чужая толстая тетенька. Сама белая, а лицо черное.

– Какая еще тетенька? – недовольно спросила Лена и села на кровати.

В темноте глаза дочери показались ей неправдоподобно большими и таинственными. Анечка тоже поднялась с подушки, замерла, как мышонок, которому почудилось в ночи слабое дуновение от бесшумных совиных крыльев.

– Злая, – прошептала девочка. – Папа ее боится, он плачет!

Лена вздрогнула и сердито сказала:

– Глупости! Никогда он не плакал!

– Так заплакал! Он же один теперь… Почему мы его бросили?

– Плохо себя вел, вот и бросили, – ответила Лена. – Ты в этом ничего не смыслишь.

– Смыслю-смыслю, – хитро сказала Анечка. – Ты хочешь, чтобы он первым пришел мириться.

Лена улыбнулась:

– Допустим.

– Да! – тихонечко обрадовалась дочь. – Допустим! Мы его обязательно допустим, когда он придет мириться.

– Ну все, хватит. Закрывай глаза и спи.

Анечка послушалась, но через минуту вдруг произнесла невнятно и сонно:

– А лучше не надо…

– Что не надо?

– Допускать папу… Ему было так страшно, что он сам стал страшный.

Лена быстро взглянула на дочь и увидела, что Анечкины глаза снова широко открыты. Охваченная смутной тревогой, Лена почти крикнула, сумев сдержать голос, но не отчаяние, прозвучавшее в нем:

– Да уснешь ты, в конце концов!

Потом она заплакала. Девочка понаблюдала за ней немного и заплакала тоже.

7

Жека проснулся среди ночи, провел рукой по лицу и с удивлением обнаружил, что глаза его мокры от слез. Надо же! Он и в детстве никогда не плакал, если доверять воспоминаниям.

Стоп! Почему стул выдвинут на середину комнаты, словно кто-то недавно сидел на нем, наблюдая за ним, спящим? Жека не помнил, чтобы трогал этот проклятый стул. Пришлось вставать и водворять его на обычное место.

Мрак за окном был совершенно непроницаем. Отражение освещенной комнаты не заслоняло собой ночь, а лишь подчеркивало ее давление снаружи. Оконные стекла казались очень хрупкой и ненадежной преградой между светом и темнотой, грозящей хлынуть в комнату и разом затопить ее от пола до потолка, как бездна поглощает жалкие подводные суденышки вместе с человечками, рискнувшими заглянуть глубже, чем им позволено природой.

«Кажется, я не раздвигал шторы», – подумал Жека, с неприязнью наблюдая за своим двойником, прикуривающим сигарету напротив окна. Красная точка ничуть не украсила черно-желтый прямоугольник безрадостной картины. Жека сделал несколько шагов и с облегчением уткнулся лбом в холодное стекло. Это было приятное ощущение. И, главное, теперь он не видел себя. Тем более когда перевел взгляд вниз, на успокаивающую белую гладь подоконника.

Правда, местами его белоснежная послеремонтная девственность была нарушена причудливыми цветными пятнами. Жеке вспомнилось, как пару недель назад они с Анечкой воздвигли здесь целый пластилиновый замок, обнесенный рвом с самой настоящей водой. Ох, и досталось же им от Ленки! Потом отскребали подоконник до вечера, а ужинать гордо отказались. Сейчас бы немного Анечкиного смеха! Или Ленкиного шепота: «Погоди, она еще не уснула»…

Тишина мягко навалилась на спину, холодно дохнула в затылок, взъерошив волосы и наполнив уши слабым звоном. Ужасно хотелось обернуться, однако что-то мешало сделать это сразу. Неужели я боюсь? – спросил Жека мысленно неизвестно у кого.

И ответ пришел незамедлительно:

Конечно. Раньше ты никогда не спал с включенным светом.

Жека резко повернулся назад и настороженно оглядел пустую комнату, убеждаясь, что, кроме него, в ней никого нет. Присел на подоконник и замер, прислушиваясь к тишине и своим ощущениям. Вроде бы все в норме. Никаких угрызений совести или самоубийственных порывов. Покойница во сне не явилась и голым призраком по комнате не скакала. На Борюсика ему вообще было наплевать с высокой колокольни. Мужик хотел холостяцкой свободы и богатства, так? Что ж, Жека все устроил. Наполовину мечта Борюсика сбылась: он избавился от супруги. Вторую половину мечты – деньги – Жека по справедливости взял себе. Баш на баш! А угрызения совести, они для тех, кто попался. Вот этих неудачников и ждет плач да скрежет зубовный.

По Уголовному кодексу для них предусмотрены самые разные наказания. А библейская статья только одна: котел с кипящей смолой. Интересно, как описали бы ад древние, доживи они до современного прогресса? После всех этих гулагов, освенцимов, полпотовских лагерей? Жека грубовато хохотнул и осекся, сообразив, что только что рассуждал вслух. Это никуда не годилось! Кары небесной он не боялся, а вот сойти с ума, свихнуться, сбрендить – было бы очень обидно на этапе первоначального накопления капитала.

«Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша…»

Часы показывали половину третьего ночи. Вполне достаточно времени, чтобы на рассвете отрапортовать с идиотской улыбкой: «С добрым утром, страна!.. Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!»

Отгоняя тревогу, Жека извлек из-под подушки свою обнову – пистолет Токарева с восьмизарядным магазином. Его без труда удалось приобрести на рынке за пятьсот баксов месте с коробкой патронов калибра 7,62 мм. Возможно, Жека переплатил за «ТТ» вдвое. Он не задумывался об этом. Ему захотелось иметь сотовый телефон и оружие, и он их заимел, вот и все. Так и должно быть. Отныне так будет всегда.

Двух десятков патронов, бездарно расстрелянных за городом, было жаль гораздо сильнее, чем уплаченных за них денег. Но зато Жека немного набил руку и убедился, что тульская чудо-машинка не взрывается при нажатии на курок. Хорошая вещица, надежная. Такая не подведет, не предаст, как делают это даже самые близкие и любимые люди…

Сообразив, что он держит оружие дулом вверх, да еще задумчиво поглаживает пальцем курок, Жека поспешно отшвырнул «тэтэшник» на кровать. Предохранитель предохранителем, но заряженный автоматический пистолет не самый лучший предмет для медитации. И уж тем более не годится он для одиноких игр в русскую рулетку.

Нужно было занять себя чем-то попроще. Хоть чем-нибудь! И поскорее! Он понимал, что ему лучше оказаться среди людей, не то ночь окажется бесконечной, как безумие.

Можно даже пить в одиночку. Но переживать в одиночестве бессонницу страшно и невыносимо.

8

– Зин, ты только глянь на это чудо в перьях, – промурлыкала Кристина, которую на самом деле звали Катей, хотя это никого не интересовало. – Я щас прям кончу! В дореволюционном кожухе, но зато при сотовом телефоне.

– А что? Очень даже симпатичный мужчинка, – отозвалась Зинка. – Только чуток постричь, приодеть…

Казино «Фортуна» в предрассветные часы было не столь многолюдным, чтобы «ночные бабочки» не замечали новых персонажей, возникающих в зале.

Молодой человек, получивший оценку «удовлетворительно», не удостоил девушек ответным вниманием – прошуршал своим черным плащом прямиком к барной стойке.

– Мне чего-нибудь покруче.

– Простите?

– Выпивка. Какая будет подороже и получше?

– Гм… Трудно сказать… Предпочитаете крепкие напитки?

– Разумеется.

– Тогда рекомендую великолепный армянский коньяк «Самвел». Ничего дороже и крепче в нашем баре не водится.

– Значит, стакан.

– Как?

– Стакан коньяка. Полный.

Чопорно поджав губы, бармен назвал цену. Странный посетитель не упал в обморок и не бросился наутек. Извлек бумажник, открыл, как бы ненароком демонстрируя бармену его содержимое. Тот просиял лицом от пробора до пурпурной «бабочки» под подбородком. Прищелкнул холеными пальцами, подавая знак насторожившемуся вышибале в зале: все в порядке, клиент платежеспособный, расслабься. Вышибала разгладил мышцы под пиджаком, но не слишком – хозяин казино терпеть не мог, когда сотрудники расслаблялись. Кроме того, момент был как раз довольно напряженный. Состоятельность клиентов сильно волновала не только персонал, но и некоторых завсегдатаев. В «Фортуне» любили и ценили такие ночи, когда сюда заплывали глупые, жирные караси, таскающие не меньше пяти штук прямо в кармане. Главное, этот тип явился совсем один, без компании, без охраны. На что он рассчитывал? На магические чары какого-нибудь талисмана?

Вышибала, как бы играючи, трижды высек пламя из своей зажигалки. Маячок сработал. Заинтересованные лица в дальнем углу с трудом сдержали довольные ухмылки. Ночь поднесла им приятный сюрприз.

Фраерок, прихватив бокал, до краев наполненный душистым пойлом, отчалил от стойки. Бумажник-лапоть уже исчез в его кармане, зато в свободной руке возникла трубка сотовика. Не просто богатенький – очень глупый и богатенький Буратино.

– Нет, ну я уже конча-аю! – продолжила свой бесхитростный припев Кристина, которая на самом деле не знала более острых ощущений, чем восторг от примерок нового шмотья. – Так на кукан и напрашивается!

– И откуда только такие берутся? – сказала Зинка мрачно. – Лошок непуганый! Придурок!

– Ты че, мать? Радоваться надо, что еще не все лохи повымирали!

– А они не вымирают. Их забивают, как мамонтов…

Тем временем степенно, как непотопляемый линкор, Жека плыл между столами, прихлебывая коньяк на ходу. По его виду невозможно было догадаться, что он злится на себя за то, что достал эту дурацкую пикалку с антеннкой. Звонить Жека никуда не собирался, а его по этому номеру не мог искать никто. Совершенно дурацкое приобретение, если разобраться. Но сотовый телефон был для Жеки важным символом. Точно так же, как пистолет, притаившийся на пояснице за брючным ремнем. Трубка внушала уверенность в собственном благополучии. Оружие весомо подтверждало эту уверенность. В итоге Жека ощущал себя новым. Нет, не анекдотическим «новым русским». Обновленным. Заново родившимся.

Прогуливаясь по казино, он ненадолго задержался возле вхолостую запущенной рулетки, которой крупье рассчитывал вскружить ему голову за неимением других кандидатов. Повинуясь жесту крупье, навстречу Жеке шагнула долговязая девица в ополовиненном купальнике. На подносе, который она держала перед собой, стояли сверкающие рюмочки-наперстки и лежали две девицыны грудки.

– Угощайтесь, пожалуйста, – прощебетала ходячая приманка. – За счет заведения.

Жека хотел было поинтересоваться стоимостью предлагаемой закуски, но сдержался, пожалев девицу. Простаивает тут ночи напролет на своих ногах-ходулях с высоченными каблуками, а перспектив у нее не больше, чем у манекена. Велят раздеться совсем – разденется. Забудут где-нибудь в подсобке – там и останется.

Натянуто улыбнувшись, Жека продемонстрировал девице свой бокал, способный вместить содержимое сразу всех рюмочек на подносе. Она тоже улыбнулась, но глаза ее были полны ненависти. Вероятно, ей платили сдельно, за каждого приманенного к рулетке клиента.

Крупье ненавязчиво кашлянул за спиной девицы, и она, пересиливая себя, заговорила еще более нежным голоском:

– Хотите сыграть? Вам повезет, вот увидите.

Никакого азарта Жека не испытывал. Он уже сорвал банк в собственной рисковой игре, доставившей ему достаточно острых ощущений. Почти безумно острых. А тут фишечки. Красное-черное. Чет-нечет. Скучно, господа. Ставки должны быть настоящими: нищета-богатство, тюрьма-свобода, смерть-жизнь…

Не дождавшись ответа от непонятного парня, с внезапно остекленевшими, как у наркомана, глазами, девица оскорбленно развернулась и вернулась на прежнее место, заученно виляя задом. А Жека, очнувшись от транса, зашагал дальше.

За ближайшим зеленым столом сидели два картежника с мертвенно-белыми от хронического недосыпания лицами, одухотворенными не больше, чем надутые бледные презервативы, подвешенные над лужайкой. Божьи создания? Отменный шутник тот, кто придумал их такими себе на потеху!

Зеркала создавали обманчивую иллюзию простора и обилия посетителей. Приглушенные прокуренной драпировкой голоса. Мужские пиджаки всех цветов радуги – от ярко-лимонного до темно-бордового. Зато женщины преимущественно в черном, как сбежавшие с похорон вдовы.

Вот она, та самая шикарная ночная жизнь, на которую мечталось взглянуть хотя бы одним глазком. И вот смотрит – сразу в оба глаза, в упор, но ничего привлекательного не видит. Так себе, жалкий маскарад. Дикари, потрясенные видом самолета, мастерят такие же, только из веток и травы. А если дикарям показать по телеку Лас-Вегас или Монте-Карло? Вот вам и курганское казино, добро пожаловать. Мальчики и девочки, тетеньки и дяденьки с небольшими, по западным меркам, деньгами, изображают высшее общество. Что ж, дело вкуса. Одним для самоутверждения нравится копить деньги. Другим – бездарно их просаживать. Первые открывают казино, а вторые их посещают.

Обнаружив, что бокал пуст, Жека направился к стойке за добавкой. Высокая девица в полукупальнике взглянула на него с вызовом. Подле нее застопорился некто крупногабаритный при маленькой свите. Он пил рюмку за рюмкой, не забывая мять предложенные грудки, и радовался жизни. На подносе лежала долларовая купюра, вероятно, крупная, потому что близстоящие работники казино заученно улыбались, словно их собирались фотографировать.

Облокотившись на стойку, Жека молча пристукнул бокалом, изъявляя намерение повторить. Но вывернувшаяся из-за его спины девушка скромно высказала желание угоститься шампанским, и он взял бутылку шампанского, явно сказочно дорогого и не менее кислого.

– Ты кто? – поинтересовалась девушка, когда они расположились на бархатном диване перед маленьким столиком.

– Кто? Конь в пальто. Видишь? – Жека шутовски приподнял полу своего плаща, который ему разрешили носить здесь за наличие толстого бумажника.

– Прикид, конечно, уникальный. Гость из прошлого?

– Да, маленькое путешествие во времени. Остановился у вас проездом. В прошлом было плохо, и я с ним расстался. В будущее – рановато. Так что обретаюсь пока здесь.

– Поня-ятно, – протянула девушка, но выражение лица у нее было такое, словно ей предложили за ночь несколько миллионов лир, а переводной курс сообщить отказались. Она поспешила перевести разговор в привычное русло: – Имя у тебя есть, гость?

– Жека, если я ничего не путаю.

– А я Зина.

– М-м? – восхитился он. – Я думал, Элен или Катрин.

– На иностранку похожа? – простодушно улыбнулась Зинка, поигрывая сигареткой в острых коготках.

Ее симпатичное, но непородистое личико оживилось. Сейчас начнет рассказывать про гремучую смесь польской и французской крови в своих жилах. Не давая лакированным губкам открыться для краткого исторического экскурса, Жека сказал:

– Если бы ты была иностранкой, ты бы сейчас попросила низким контральто: «Мужчина, дайте прикурить». Иностранки, они все такие.

Зинка бросила на него подозрительный взгляд. Прищур ее был теперь каким угодно, только не кокетливым.

– Да, я кажусь грубияном, – согласился Жека с невысказанным упреком. – Но здесь… – он патетически хлопнул себя по груди, – …бьется большое нежное сердце, требующее любви и ласки. Зоя, ты способна на высокие чувства?

– Я Зина, – с прохладцей напомнила девушка.

– Тоже очень красивое имя! – легко согласился Жека. – Что это означает в переводе с древнегреческого? Неприступная? Или Непорочная?

– А что означает «Жека»? Жилищно-эксплуатационная контора?

– Ничья! – весело признался он. – Один-один. Требую матча-реванша в постели!

– Быстрый какой! Я тебя совсем не знаю. Приезжий? Раньше я тебя никогда не встречала…

– Не встречала где?

– Ну, – помялась она, – в кабаках, на дискотеках…

– Ты забыла сауны и бильярдные, Зинаида, – наставительно сказал он. – Жизнь кабаками и дискотеками не ограничивается.

– Может быть, может быть…

Было заметно, что под мраморно-гладким лобиком собеседницы кипит мыслительный процесс. Пытается вычислить статус клиента, опасаясь нарваться на мента. Наблюдая за этими терзаниями, Жека скучно подумал: сейчас извинится и скажет, что ей нужно ненадолго отлучиться.

– Извини. Я на минутку…

– Конечно, – ободряюще улыбнулся Жека.