Рассветы Иторы

А ещё она учила нас принимать мир таким, каков он есть, и петь свои песни, сливаясь воедино с Иторой Многоликой, ибо в этом состояла истинная суть Завета.

Если бы всё было так просто.

Итора продолжала молчать, покуда шли круги и круги, Битва Завета, во время которой родилась мама, завершилась ничем. И нас, адептов истинного Пути, аколитов Иторы, по-прежнему оставались считанные единицы. Горстка гордых и нелепых одиночек, продолжавших твердить своё. Нельзя допустить возвращение Истраты и Ксера, нельзя позволить гнилым богам вернуться. А значит, стихии Трёх Путей всё так же под запретом, придётся нам нелепыми канатоходцами, шатаясь, скользить на самой грани бытия, едва удерживаясь от падения в пропасть.

И петь свои песни, оставаясь вечными детьми. Маме от роду пять кругов и пятьдесят зим, но она до сих пор вызывает нездоровый блеск в глазах у харудской молодёжи, я же, несмотря на отросшую сызнова бороду, едва на вид производил впечатление взрослого воина. Тощий, нескладный, прыщавый, разве что зычным голосом вышел.

Голос, голос. Все в племени знали – это голос отнимает у меня целые зимы. Покуда Итора спала, каждый мой к ней безответный призыв словно утаскивал меня обратно в прошлое, туда, на пять кругов назад. Для нас с мамой время не желало двигаться, постоянно оборачиваясь вспять, словно дожидаясь чего-то.

Вот сейчас и узнаем.

Пульсирующий сердечный ритм наполнил собой всё вокруг, заставляя просторы тундры колебаться с собой в такт. Сам воздух, разом уплотнившись до состояния студня, принялся вибрировать, то приближая, то отдаляя вершины сопок.

Это было совсем не похоже на простые трезвучия, которыми мне удавалось обходиться обычно. То был лишь ярмарочный фокус по сравнению с тем, что мне предстояло проделать сейчас.

Моё тело уже само подёргивалось в изломанном танце, в такт собственному сердцебиению. Как говорила мама, этот ритм – он вокруг нас, осталось впустить его, слиться с ним, стать единым с великим океаном бытия, заливающим всё вокруг, и только тогда ты сможешь исполнить Песнь Иторы. Говорят, этому её научил сам Ксанд Тиссалийский, великий Бард прежних времён, то было ещё до моего рождения. Суть происходящего была проста, как слеза: чем ясней ты объявишь свою волю и чем теснее вольёшься в этот ритм, тем серьёзнее у тебя виды не вернуться на свет хнычущим младенцем.

Или не исчезнуть вовсе, как уже не раз случалось с адептами истинного Пути. Именно потому нас было так мало.

Лучше быть зачуханным шаманом кочевенов, чем пополнить собой их сумрачные легенды. Ибо правды в них – ни на медную монету.

Ритм бился о мои рёбра изнутри, со свистом гоняя воздух в гортани.

Ну, приступим.

Голос пробудился во мне, глубоким рыком вырываясь на волю. Пробудился и тут же замер, готовый сорваться, но словно опасающийся своей скрытой силы.

Мне же оставалось ничком повалиться на чёрный лёд.

С такими плясками и сухожилия порвать недолго. Ощупав себя, вроде неплохо вышло, я усмехнулся. Ни облезшей бороды, ни пропавших зубов мудрости. Теперь дело за малым.

Стеклянная, звенящая тишина заснеженной пустоверти вокруг ждала моей команды.

Первый тон слегка дрожащий, с металлическим призвуком.

Второй будет заметно ассонансным, неустойчивым, жаждущим разрешиться хоть куда-нибудь, хоть в волчью квинту.

Но не судьба.

От финального звука у меня за спиной волком завыл Лхот’Ша, да, старик, от такого взвоешь, режущий, будто разрывающий барабанные перепонки вопль заставил реальность просыпаться внутрь самой себя брызгами битого стекла.

Что бы вокруг ни пряталось, теперь оно проявится, не в состоянии больше скрываться в потайных карманах бытия, ибо таковых вокруг более не осталось.

Два тухлых, белёсых, сочащихся гноем глаза я заметил почти сразу.

Покуда я вновь спешил напялить на своё распаренное тело харудские обноски, эти глаза не отпускали меня, словно пытаясь высверлить во мне две смертельные раны.

Ничего, ещё и не с таким справлялись.

Судя по ледяному блеску склизкого тела, это был водянник, былое вместилище Додта.

Точнее, водянница. Мне было не очень сподручно всматриваться за двести локтей, покуда глаза слепила весенняя Кзарра, но, кажется, я разглядел две посиневших голых груди, едва прикрытых коростой инея. Нелегко ей здесь на северах, в такой дали от Океана. Но снег, он чем вам не вода.

Впрочем, холода она наверняка даже не чувствует. Бледная статуя, подобная креветке в ледяном кляре, какими их возили торговцы морскими гадами от Монастырского архипелага до самых портов Нового Царства. Неподвижная, но отчётливо живая.

Сколько я таких не встречал, уж поди круг.

Как они только длят своё существование, после бесславной-то кончины гнилых богов? Бездушные и бесцельные гомункулы, несущие смерть и разрушение на своём пути, они убивали друг друга не хуже жаждущих мести Игроков. Да ко всему ещё и сёстры-охотницы за ними бегали.

Но вот, эта сумела ото всех скрыться и выжила. Ускользающая, как их звали Хранители Путей. Молчащая, как их называли в простоте остальные.

Ледышка пустоголовая.

Я снова услышал, как зашипел Лхот’Ша.

Ну да, чего приятного, но не будем так уж горячо реагировать. Ты, старик, поди с такими за свою жизнь ни разу не сталкивался, но рассказы старейшин же в детстве слушал?

Стараясь не упускать водянницу из виду, я отступил обратно внутрь круга и лишь тогда быстро бросил взгляд на алрих.

Тот таращился совсем не туда.

И вот тут меня начал прихватывать знакомый озноб опасности.

По правую сторону от водянницы в сотне шагов от неё показалась ещё одна замороженная фигура. На этот раз – точно мужская, вполне прилично одетая, в истрёпанном шерстяном платье морского покроя, водянник стоял, широко расставив ноги и опершись на трость, как будто не покидал палубы своего адмиральского галеона.

И как же это мы дошли до жизни такой, что молчащие начали явственно сбиваться в ватаги. Такого даже при живом Додте не было, что уж говорить про нынешние времена, когда на весь континент Средины поди только эти двое из всего мерзкого племени и осталось.

Да, незадача.

Я бы сказал, что надобно теперь, не дожидаясь встречной агрессии, бежать к лошадям и уходить, покуда дают.

Хвала Иторе, до сих пор они по какой-то особливой причине не нападали, так что не будем Её гневить, воспользуемся случаем спокойно унести отсюда ноги.

Хотя погодите.

– Лхот’Ша, дунно-тха, что-то не сходится.

Кочевен в ответ что-то нечленораздельное каркнул.

– Не это додтово отродье спалило северян.

Старик лишь коротко кивнул. Кривой его палец указывал куда-то налево, гораздо дальше, чем были от нас два водянника.

Ещё одна фигура. Чёрная, вся покрытая сажей. Но тоже отчётливо живая. В отличие от незадачливой пятёрки дикарей.

Огневица, рабыня Истраты-Вседержительницы, чтоб её трон морские черти на уде вертели.

Оно и логично. Будь тут одни водянники, откуда следы огня поверх ледяной лужи в круге погубленных северян.

Все трое продолжали пялиться.

– Больше никого не видишь?

Лхот’Ша нервно хмыкнул.

– Тебе мало, сынок?

Да уж куда там мало.

– Как мы отсюда будем выбираться?

– Я бы сказал, что на лошадях, но, в отличие от нас двоих, их даже палить не придётся, просто встанут со страха и край.

– По крайней мере, мы теперь знаем, что случилось с разведчиками.

Лхот’Ша вопросительно на меня покосился.

– Если здесь творится такое, пропажа пары дюжин харудов вместе с лошадьми и пожитками уже особых вопросов не вызывает.

Алрих в ответ снова грязно выругался, но потом взял себя в руки:

– Надо сообщить Конклаву.

И то правда. Уйти мы отсюда уже наверняка не уйдём, даже если я солью все свои два круга жизни на Песнь, но вот это невероятное зрелище, что мы сейчас наблюдали, явно стоило тех усилий.

– Отправим птицу?

– Где ты её тут возьмёшь.

Да уж, я повертел головой, весна, для перелётных рано, а для морских – слишком далеко от Океана. Да и что им тут делать.

Вот попали так попали.

И ведь сидят себе, не мигая, словно им всё равно, ну увидели их. Ни страха, ни ответной злобы.

Может, и не тронут, если аккуратненько отползти.

– Как думаешь, старик, чего они ждут?

Опять в ответ череда ругательств. Что-то про мою маму. Вот это ты зря, её лучше всуе не поминать, она у меня особа обидчивая. Может, при случае, за такое и по шея́м перепасть, будь ты хоть сто раз алрих.

Нужно срочно что-то решать, а то пауза неприятно затягивалась, скоро эти трое благополучно уйдут обратно в тень и поминай как звали. Причём в основном не их, а тебя, бородатого дитяти. Ну и ещё немножко старого ворчливого алрих.

И тут я придумал.

– Лхот’Ша, сколько ты их сможешь сдерживать?

Снова нервный смешок.

– Трёшку времени. Ну максимум две. А потом нас изжарят, утопят и заморозят. Причём разом. Далеко уйти ты всяко не успеешь.

Ха, он думает прикрыть меня, покуда я буду драпать. Такой вариант я, конечно, рассматривал, но всё равно же не успею, да и куда мне дальше без лошадей. А лошади, как говорится, быстро закончатся, это мы уже обсуждали.

– Две трёшки сойдёт.

И принялся снова нехотя раздеваться. Гнилые боги, как же холодно. А будет, говорят, ещё холоднее. И почему моей бабуле случилось быть дервишем воздуха, а не той же водянницей или каменницей? Горя бы не знал. Эти так не мёрзнут. Они вообще не мёрзнут.

– Ты умом тронулся?

– Почитай, что да. Как ты думаешь, что увидят харуды, когда придут по нашим следам?

– Очередное старое пепелище.

– То-то. Хочется оставить им следы зело позаметнее. И посущественнее.

Да полез в свою потайную суму, где у меня хранилось самое заветное барахло. Мы, адепты Истинного Пути, конечно, брезгуем осколками душ молчащих, что так ценились Игроками Средины в качестве магических артефактов. Но иногда они были весьма полезны. Особенно таким как я, мокроносым юнцам.

Как эта вещь вообще попала в мою скромную скромную коллекцию – отдельная история. Но сказывали, осталась она чуть не со времён самой Битвы Завета, когда почитай по всей Средине под ногами валялся безумный урожай совершенно жуткой силы артефактов, по незнанке тогда много народу поубивалось, хватая что ни попадя.

Эту штуку тоже как-то нечаянно привели в действие. А что, выглядит не броско, обычный самородок простого серого олова, разве что с какими-то едва заметными насечками по кругу и в целом излишне правильной формы.

Но вот стоило попробовать его растопить, как всё вокруг в полусотне шагов словно заливало в хрустальную сферу. Ксерова магия, чтоб его. Сказывали, спустя некоторое время наступал и обратный эффект, так что в итоге слиток оставался целёхонек, как бы становясь амальгамой самого времени в тот самый миг, когда его вот-вот должны были расплавить. Что случалось с тем, кто вознамерился бы совершить такое святотатство, осталось для меня загадкой.

Впрочем, мама, которая мне его некогда передала, очень настаивала на том, чтобы я всё время носил его с собой, явно этим что-то имея в виду.

– Песнь угасает, скоро они сокроются.

Да вижу, вижу. Точнее слышу, как похрустывает вокруг, возгоняясь, воздушный хрусталь. Наше время истекало.

Ну, была ни была.

Если я не справлюсь, то удар огневицы так на так расплавит слиток, пускай нам с Лхот’Ша это уже и не поможет. А так хотя бы остаётся какая-то надежда.

Я стоял в самом центре покрытого сажей ледяного круга с нелепым металлическим окатышем в руках, и скалил молодые зубы в улыбке

Вот ведь дурацкое ждёт здесь кого-то зрелище.

– Лхот’Ша, как только я начну, не жди, бей их всем, что у тебя есть в арсенале. Помни, твоя задача – не задержать, не оглушить, не отбиться, а именно убить всех их как можно более эффективно. Забудь про правила, настало время их все нарушить разом. Итора Всемилостивая, прости нас. Эти трое не должны ни на мгновение усомниться в серьёзности угрозы, чтобы они напрочь забыли обо мне на как можно большее время. Сделаешь?

Лхот’Ша молча кивнул.

И ты прости, старик, нас двоих они должны убивать по очереди.

Я отвернулся и приступил. На этот раз никаких Песней, только простое базовое трезвучие.

Первый тон едва слышим, он был как чирканье кремнем о кресало, его тут же заглушил грохот пламени у меня за спиной. Это шаман шарахнул по водянникам.

Второй тон был ещё тише, сухой треск трута унесло прочь порывом ветра, это огневица была на миг ослеплена ударом ледяной бури, Лхот’Ша был мастер таких дел.

И третий тон, словно гулкий рокот тяги в высокой замковой трубе, какие я видывал во времена своей юности. Настоящей юности, когда мы ещё часто бывали в королевствах юга. Жар моих ладоней ринулся вглубь оловянного самородка.

Я успел различить короткий предостерегающий крик ослеплённого болью алрих, прежде чем на меня навалилась тишина и чернота безвременья.

Северный берег реки Эд никогда не был особенно приветлив. Даже в лучшие времена, когда Илидалл ещё оставался главным форпостом людей по эту сторону Океана, все следы цивилизации тут ограничивались парой пеших троп, что вились по предгорьям неприступных Орлиных гор на многие царские лиги в непролазную кущу лесных зарослей. Торговцы из Нового Загорья, погонщики Семей или посланники Древних, что бывали здесь раньше, предпочитали странствовать вдоль южного берега, где были обустроены каменные дороги и постоялые дворы, да и воды Горькой реки, как называли её Пришельцы, в тех местах меньше размывали скалистый берег, не подвергая каждую весну путников угрозе оползней и селей.

Здесь же, на севере, после гибели Илидалла от рук Ускользающих приходилось селиться самым обездоленным: оставшимся без крова беженцам с руин большого и крикливого города, через чей порт некогда проходили сотни кораблей за сезон, да беглым командам нортсудов Морского братства, чьи шеи не жаждали встречи с верёвкой строгого и скорого на расправу Висельного острова.

Но задолго до того сюда пришли искатели нового счастья с далёких земель павшего Царства, кого на Закатном берегу застали вести о начале кровавого Нашествия самойи. Потомки последних и остались досель самыми частыми поселенцами в этом негостеприимном краю. Выжившие во время бойни Старого Царства, сбежав с родного пепелища, когда мстительные дикари пожгли Сонтис и Ментис во имя обрушения рабовладельного порядка, даже думали по первому времени возродить здесь Царство Белое и Алое, но Вышний совет Старого Илидалла в те времена не оценил их рвения и с тех пор наравне с егерями Загорья посматривал, чтобы местные поселяне не слишком вооружались, предоставляя им в ответ минимальную защиту и не забывая регулярно брать мыт.

После случившейся с Илидаллом катастрофы тут многое поменялось, люди и чужинцы вперемешку либо откочёвывали дальше на запад, ближе к пустынным землям Семей, либо обустраивались тут, как могли, пасли коз, распахивали скудные горные террасы, корчевали деревья, разводили коротконогих битюгов. Максимум, на что их и до этого хватало в плане какого-то совместного труда, так это попытаться выстроить там и сям пару горных молелен во славу гнилых богов, да и те зачастую так и остались чернеть не законченными, поелику гнилые боги сгинули немногие зимы спустя после катастрофы, сгинули куда раньше, чем сюда пришла весть о Битве Завета.

С исчезновением заметной торговли тут не на чём стало копить деньгу для заведения собственной стражи, а значит, уж некому было взимать дорожные подати, и даже на южном берегу Эд, где дела у людей шли куда лучше, да и земля была в целом поприветливей, столько кругов спустя было не видать ни малейших следов возрождения прежнего могущества Илидалла, что уже говорить о северянах, которых теперь и вовсе объединяли с остальными бывшими людскими поселениями Закатного берега разве что общие обиды на несправедливость судьбы да сугубая ненависть к гнилым богам и их беглым рабам.

Это они некогда чуть не разрушили этот мир. Именно с руин Илидалла началась та война.

Недаром самые непримиримые деревенские борцы с ересью водились именно тут, именно потому братьям-инквизиторам из возрождённых на новый лад монастырей приходилось оборачиваться сюда чуть не каждые четыре седмицы, истово молясь по пути Матери-Иторе, чтобы поселяне опять не учинили самосуд.

С них станется, жечь очередную воображаемую ведьму с дальнего хутора, не ждавши дознавателя, застрявшего на полдороги после неурочного селя, или чего хуже – живо сколотить вокруг ретивого горе-проповедника секту, которая, на горе соседям, без догляда споро брала в руки вилы да топоры и отправлялась вытворять чего хорошего по всей округе. Свеженабранная милиция, чьи крепостицы заканчивались на полпути отсюда до стен Илидалла, реагировать на всякую беду никак не поспевала, потому зачастую соседи заполошных дервишей успевали жечь уже и самих сектантов вместе с их проповедником, попутно растащив по хуторам всё ценное, прежде чем сюда приходили на вылазку хоть какие-нибудь серьёзные гарнизоны во главе с братом-инквизитором.

В общем, место это было суровое, бедное и дюже озлобленное. А где злоба, там долго ли ждать повода для драки или иного бесчинства, благо проказы молчащих местным видятся за каждым амбаром, потому за хуторскими нужен был глаз да глаз.

Брат Марион в ту весну двинулся в путь, едва дождавшись сошествия горных ручьёв. Ну как, дождавшись. За несчастные полсотни царских лиг вихляющей вдоль склона дороги, если эту жалкую тропинку можно было назвать дорогой, ему довелось уже трижды искупаться в ледяной водице возникающих за неполную двушку словно бы из ниоткуда горных речушек, одна из его лошадок уже сломала ногу во время внезапного оползня, бедолагу пришлось прирезать, да ещё и сверху всё время сыпала треклятая морось. Настроение было таким же поганым, как и погода.

Весна в этот раз явно не задалась, но дальше тянуть уже было нельзя. Без отрезвляющего напутствия брата-инквизитора, а где-то и без его же крепкого тумака во имя Иторы Всеблагой, да осенит Она нас всех своей благодатью и ниспошлёт нам искупление, эти горцы и ноги-головы себе попереломают, и прочим хуторянам Западного края хлопот доставят. Потому не стой, иди, пусть хоть снегопад вдруг наладится.

Брату Мариону его служение было не в тягость, во всяком случае польза от столь дальней прогулки была, но вот банально свернуть в пути шею было бы печально.

Только-только его единственная оставшаяся заручная лошадка чуть не поскользнулась на живом окатыше, да так бы и завалилась на том с тропы, но брат Марион вовремя опасность заметил и дурное животное придержал. Эх, сюда бы пригнать из земли Семей две дюжины ходней, они бы тут за пару зим нормально восстановили дорогу, проволочных сетей-камнеуловителей натянули, ручьи оградили, мосты навели. Но на какие шиши, простите, такой широкий жест, местные для того слишком бедны, торговцам эти пути не интересны, разве что суровые трапперы Нового Загорья однажды скинутся всем гуртом на упрощение поставок пушнины. Так ведь при такой оказии любой дурак в горах сможет зверя бить, а местные вообще поди обзаведутся новомодным ружжом, тут-то самое интересное для инквизиции и начнётся, когда эти быдлоганы начнут друг дружку по ночам сослепу шмалять, приняв отошедшего по нужде соседа за злоумышляющего против них Ускользающего.

Брат Марион тяжко вздохнул.

Люди есть люди. Можно ли их винить, что здесь, на северном берегу Горькой реки и жизнь у них нескладная, и сами они ввиду простоты нравов не расположены к праздным оборотам речи и скоры на самосуд да расправу. Ведьма? На костёр! Молчащий? В колодец! Инквизитор? Инквизиторствуй!

Брат Марион снова вздохнул.

Приходилось натурально таскать с собой талмуды писаний и железные щипцы заковыристой формы. Для устрашения малых сил и придания мессе вящей образности.

Иначе не поверят, завтра с таким заходом и сам в колодце окажешься.

Осмотрев внимательно тропинку на полсотни шагов вперёд, брат Марион снова тронул лошадку осторожным шагом. Оглядываться не стал.

С одной стороны замучаешься шеей вертеть, братство не на эти труды его сюда посылало, а с другой – что там оборачиваться. Там она, родимая, куда денется. Сестра Ханна-Матрисия, чтоб её забрала нелёгкая.

Одну вещь брат Марион знал о сёстрах-охотницах точно – если увяжется такая, пиши пропало. Погода обеспечена отвратительная, настроение будет мерзостное и обязательно какая-нибудь особенная гадость в пути приключится. Лошадка со сломанной ногой – ещё не самый дурной вариант.

И главное, чего увязалась. Сёстры вообще невесть какая помощь инквизитору. Под руку говорят, авторитет у паствы подрывают, да ещё и недоверчивые они – страсть. Дай только волю – полдеревни в прислужники Ксера запишут. А спроси ты у ней, какого гнилого бога тебе в той глуши запонадобилось – молчит и только зенки пялит.

Какое твоё дело, мол.

Прекрасный собеседник в дороге, чего там.

На одной из стоянок не выдержал брат Марион, протянул честну́ю флягу, холодно, мол, сыро, согрейся, сестра Ханна-Матрисия, не побрезгуй кагором. Так она на него в ответ зыркнула, будто он ей додтовой кровью причаститься предложил. Ну, не надо так не надо, нам больше достанет.

Впрочем, широкий жест сестра-охотница всё-таки оценила, в ответ протянув мочёное яблоко из собственных запасов, благодарствуйте. Сочное, бочковое. Хвать да хрусть. Под это дело они даже парой слов перекинулись, паче чаяния.

– А что нынче сказывают, Ускользающие поди совсем перевелись?

– Можно подумать, они раньше тут в каждой деревне штабелями по полатям.

– Штабелями не штабелями, но ваш монастырь, по слухам, позатой зимой разом двоих изловил.

– Тебе то знать не положено, брат Марион. А ваши-то что?

Надо же, имя запомнила, какая благодать.

– Не наша то забота, сестра Ханна-Матрисия, нам бы с самосудом, самопалом да самострелом разобраться. Ежели какая оказия мы, конечно, завсегда бдим. Но уж больно невелик тот случай.

Засмеялась, будто птица каркнула.

– Деятельные вы, я гляжу.

– Уж какие есть.

– Оно и правда, молчащего изловить – это старание следует приложить и смекалку. Ориентирование на местности, триангуляция, карты читать требуется.

Умники все стали, чисто с греховодного университету. Брат Марион не любил умников. Да и особого смысла в ловле Ускользающих он давно не видел. С тех пор как гнилые боги сгинули, силами тех несчастных разве что детей пугать. Илидалл был разрушен в припадке гнева свя́той Хеленн почитай что на самом пике её формы, те же несчастные, что ловимы нынче силами монастырей и здесь, и по всей Средине, больше походили на старые пни, оставшиеся на месте некогда величественных древ. Недаром их запросто стали в народе именовать молчащими, а не по-официальному Ускользающими. Брат Марион был тому свидетелем: больные, слепые, они корчились от любого прикосновения, с них слезала клочьями кожа, у женщин изъязвлённые синюшные груди висели чуть не до полу, мужчины были сплошь лишены сраму, лишь какие-то гнилые обрывки болтались в мотне.

Гордиться таковскими пленниками не приходилось даже сёстрам-охотницам.

– Но ведь признайся, пропали они, повывелись.

– Мне то не ведомо.

Ишь ты, не ведомо. Так и говори, «не велено». Но слухи в окрестных братствах ходили верные. С тех пор, как полыхнуло за Океаном, разом стало тихо окрест. Молчат чудесные артефакты, что остались с падения Илидалла, гадай-не гадай. Как будто разом повымерло всё, что только и было. По северному берегу али по южному.

Только Горькая река Эд так и осталась горькой рекой.

Запропали Ускользающие, смолкли разом шептуны и ручейники, помахали ручкой кикиморы болотные и лесные гнилушки.

Жизнь же людская легче не стала, болезни не извелись, скотина живородить чаще не принялась. А люди дурные остались дурными людьми.

Старые народы называли человечество Пришельцами. А так и есть. Были мы пришельцами на чужой земле, таковыми и остались, сколько Иторе Всемилостивой ни молись, а покуда сам с собой в мире не заживёшь, будут тебе от той жизни одни наветы и страдания.

Голод, холод, мор да ржавьё соседских вил.

Не нужны для того никакие Ускользающие. Ни в прежней силе, ни в сегодняшнем жалком состоянии.

Да и гнилые боги с ними.

Брат Марион махнул досадливо рукой.

Забавно будет, что если это и правда не причуда природы, а их извечные враги запросто сгинули, выходит, инквизиторам окрест работы не переведётся, разве что сестра Ханна-Матрисия со своими товарками забросит со временем бессмысленную беготню по лесам и оврагам. Будут себе сидеть по скитам да молиться возвращению Матери. Которой – уж их поди пойми. Иторы, которая никуда вроде и не уходила, или Хеленн, что при Битве Завета обетовала нам дар единения с Иторой во самой дочери своей, Маары Многоликой.

Кто ж их знает, тех сестёр, что они там друг дружке за ужином плетут.

В братстве всё было проще. Кто вообще видел те битвы, тех матерей. А люди – вот они, живут, как могут, чем требуют всяческого духовного окормления, покуда суть неразумны они и закостенелы в пороках своих.

Брат Марион на ощупь сверился с дозорами, что висели у него на цепочке под сутаной. Механизм мудрёный, учёными механиками деланный. Но нему всякий в любую погоду однёшку с двушкой счесть может. Как же тебя там… а, вот.

Ну, добро, продвигается брат Марион медленно, да верно. Поди ближайшего хуторка должны достичь ещё засветло, там-то и начнётся его скорбный труд.

Теперь бы вон только туда подняться, и дальше легче пойдёт.

Сухой треск прервал размышления брата Мариона, заставив резко обернуться.

Звук был такой силы, что сперва показалось, будто это залп из огнестрельной мортиры, какие стоят нынче в восстановленной части фортов Илидалла, даром что до тех будет десять дён пути. Только тут брат Марион рассудил, что это скорее похоже на треск переломленной мачты, как бывает при шторме, когда два сцепившихся вантами нортсудна начинают ломать друг о друга борта. Брат Марион подвизался некогда мореманом, покуда не одумался, Додт побери, не его это, с морем воевать.

Треск снова повторился. На этот раз куда ближе. Брат Марион, пригнувшись, поманил оставшуюся где-то позади сестру Ханну-Матрисию, гляди, мол, это там, вниз по склону.

Наспех принайтовав поводья косящей глазом от страха лошадки к ближайшему стволу, чтобы с дуру не оборвала да не унеслась, брат Марион всё так же жестами показал сестре-охотнице оставаться тут и следить, а сам, подобрав рясу, ринулся в подлесок.

Небольшой уступ сыскался в паре десятков локтей, надо только свеситься ничком да поглядеть.

Снова тот же треск, на этот раз совсем рядом, так что затем было несложно расслышать характерный утробный шорох обрушивающийся вниз кроны. Так ломаются стволы деревьев, единым ударом перешибаемые пополам.

Брат Марион заранее догадался, что увидит.

Одно сплошное колышущееся море серых древесных лап, едва укрытых оставшейся с осени порыжелой хвоёй. А промеж них – сотни и сотни ходней, насколько хватало глаз. Они перемещались почти бесшумно, но так спешили, что то и дело сшибали своими размашистыми движениями местные статные лиственницы, или как они там на самом деле называются. Брат Марион всё не удосуживался поинтересоваться чужинской ботаникой.

Отсюда до самой реки Эд в сторону Океана двигались Семьи.

Без поклажи, без заметных глазу погонщиков, шли они молча, будто скрываясь от того-то. Только как такие громадины вообще могут скрываться, их за царскую лигу видать и слыхать.

Да что вообще творится?

Вернувшись обратно к сестре Ханне-Матрисии, брат Марион в задумчивости почесал под скуфьей. Небывалое дело. И сколько их там внизу? А на южном берегу? И куда это они все собрались?

За всю свою жизнь брат Марион не встречал столько ходней.

– Что там?

– Да беда какая-то. Семьи мигрируют.

– В каком таком смысле?

– А в тако́м таком. Все как есть подались на восток, к побережью. С ума сойти.

Инквизитор принялся деловито отнайтовывать лошадку.

– И чего это они?

Пожав плечами, брат Марион без дальнейших слов двинулся вверх по тропинке, высматривая живые валуны.

На деле ему было ой как тревожно. Если он чего и понял за все зимы своего служения братству, так это то, что любые перемены как правило не к добру. Хорошо бы, конечно, оказалось, что это самойи, что заправляли нынче Новым Царством, решили нанять за мзду немалую сразу несколько Семей да разом восстановить порт Илидалла, а может и саму крепость, раз и навсегда очистив её руины от сокрытых там артефактов да поди до сих пор скрывающихся там теней молчащих. Всем от того было бы хорошо, и торговым путям, которые бы наконец соединили дальний юг Средины с Закатным берегом, и местным бедолагам, вконец одичавшим вдали от цивилизации. А уж как гильдии далёкого Нового Загорья будут рады восстановить нормальное сообщение с большой землёй, поди, большинство тамошних трапперов уж и помнить забыли, как звучит речь тех мест, откуда их предки давным-давно перебрались на Закатный берег.

В этих раздумьях и прошёл почитай что весь день.

Вилась тропинка, сухой треск со стороны берега Горькой постепенно удалялся, брат Марион всё меньше думал о странном поведении Семей, всё больше о своём, бытовом.

Хорошо бы помыться с дороги, да где, на хуторах люди простые, тратить лишние дрова на помывку не привычны, у них и срубы-то зачастую топимы по-чёрному, на каменную кладку да на трубы слишком много потраты будет, иные же вообще зимуют чуть не в обнимку со скотиной, какая баня, о чём ты.

Конечно, ближе к реке хуторские и живали в целом побогаче, и бывали немногим гостеприимнее, но всё одно не настолько, чтобы привечать инквизитора сверх всякой меры. Вот доберёмся чуть на запад до нормального села, чтобы с церквой, дворов на сто, там всё будет чинно-пристойно, даже порой старое барское подворье сохранилось, даром что в основном необитаемое, где та былая царская знать, спилась да извелась. А баня себе стоит, большая, тёплая, и стойло для лошадки чистое, и староста хлебосольный, и не придётся больше с сестрой Ханной-Матрисией на сырой соломе под одним одеялом ночевать, свят-свят.

Про сестёр-охотниц в братстве ходили срамные слухи, мол, норовят они нашему брату инквизитору под рясу залезть. Целибата-то у них нет как нет. А прижитого ребёночка, если что, потом и к сиротам подсунуть недолго. Брат Марион, тьфу на тебя, что за мысли такие.

Вот потому не любил он в дороге никаких попутчиков. А особливо – попутчиц.

Оно и понятно, в служении брату-инквизитору нужно оставаться сосредоточенным на своей цели, а не о постороннем злоумышлять. Тому и целибат, тому и прочее умерщвление плоти, когда строгость бытия укрепляет дух и волю, и даёт истовому послушнику в том числе и моральные права – судить и миловать, взыскуя истину.

Брат Марион вновь тяжко вздохнул, перемотав поудобнее верёвицу под выпирающим пузом.

Если бы всё так просто. В наше спокойное время умерщвлять плоть было не с руки.