Гнездо синицы

– Пожалуйста.

Нелепо повалившись набок и растянув на лице своём самодовольную ироничную улыбку, директор начал запись.

Видео № 1. 10:48

– Земля! На горизонте земля! А значит, я с радостью вынужден констатировать факт нашего с вами полного поражения, друзья мои! Ура! Два предыдущих корабля успешно пошли ко дну, затонет и наш – вместе со своими главными добродетелями – ложью и неумеренностью, немного лишь не дотянет до заветного края, обещавшего нам период счастья взамен всех тех горестей и утрат, к которым наш народ привык и без которых мы себя уже не мыслим. Часть из нас поварёшками трескали икру с закрытыми глазами, пока остальные обходились обгорелыми головками спичек, и когда трюмы опустели, последние ликовали, как я теперь ликую, зная, что ждёт нас. Зайдя на борт в поисках земли, мы грезили о вечном плаванье, и мы его получим. Я знаю, о чём говорю, ведь я отлично отобедал сегодня куском корабельной обшивки. Чего уж тут таить? Вы продолжаете ходить на работу как ни в чём не бывало, честно исполняете свои обязанности, затем честно отдыхаете, в то время как наш корабль захлёбывается. Мы слишком много забираем и слишком мало отдаём, одной жизни не хватит, чтобы расплатиться. Готовьтесь, друзья, и будьте благонравны. Хотите сказать, вам это неизвестно? Скажите это своему отражению, смелее, друзья мои. Вслух, все вместе: «Но от нас ведь больше ничего и не требуется: ходи и улыбайся». Вы жаждете быть обманутыми, раз не спорите с очевидной ложью, и это лишь усугубляет ваш грех. Неужели за годы фордевинда^[26] вы отвыкли от того, каким бывает ветер истории? Лишь последние слепцы и впрямь не видят, что от ветра истории не удастся спрятаться за закрытыми дверьми. Нет, конечно, нутро ваше помнит, потому в вас и плещет желчь, потому вы и бьёте себя в грудь. Не подумайте, будто я печалюсь за упокой идущего ко дну общества. Не тут-то было! Туда ему и дорога! И я с радостью забью свинцовый гвоздь в крышку хрустального гроба, и теперь уж не ждите протянутой руки, что спустится вдруг с небес и бескорыстно спасёт нас. Мы отвернулись от Бога, а Бог отвернулся от нас.

Конец записи.

Он остановил запись, напоследок взглянув в объектив так, будто хотел напугать незадачливого зрителя, затем обратился ко мне:

– Ну, как?

– Сложно судить.

– Фальшиво? Пафосно? Прям до того, что вот тут зудит? – ткнул себя директор в область живота, вдруг он резко изменился, поднялся с пола, поправив запонки. – Напыщенно – вот то самое словцо. Будто в кишках ножом ковыряются, да? Так и нужно. Пометь себе где-нибудь. Карандаш на столе… Когда всё закончится и мой телефон будет найден, это видео заставит их попотеть. Что? Мне приходится без остановки лгать, чтобы быть здесь, это так. Как, собственно, и тебе. Думаешь, человеку легко выбирать между желанием тянуться вверх и необходимостью быть самим собой? И то и другое в равной степени связано с уймой лишений и страданий, а в конечном итоге – абсолютно бессмысленно: в любую секунду воздушный шарик может напороться на гвоздик – и всё, фьюх!..

– Понятия не имею… – ответил я, но в том не было особой необходимости.

Я был будто зеркалом, в котором корчился директор точно так же, как и я корчился на секционном столе. К этому моменту я оставил попытки разобраться в сложившейся ситуации.

– Конечно, не имеешь. Ты выдаёшь себя за человека, говоришь, как человек, но ты лишь сила, приложенная извне с одной-единственной целью – раздавить меня настолько медленно, насколько это возможно. И никакими деньгами мне не откупиться. Деньги! Помяни моё слово: скоро они никому не будут нужны, ни мне, ни тебе, никому из них. – Широким жестом он охватил столичное пространство за окном.

– Почему же…

– Почему? – растянулся он в самодовольной улыбке. – Они же все без исключения фальшивые! Но кое-что у меня всё-таки имеется, кое-что настоящее, что точно тебя заинтересует. Да, имеется. У меня есть дочь. Возьми её.

– Что? Какого чёрта! Вы переходите все разумные границы и нормы приличия, – не выдержал и закричал я.

– Нет! Не отвечай отказом сразу. Не думай, что это решение даётся мне легко, – подмигнул директор. – Пораскинь хорошенько, она сможет быть полезной в вашем деле. Приходи вечером и сделай вид, будто ничего особого не происходит.

Внутри меня закипело возмущение, с которым было непросто совладать, но в то же время в голове скользнула шальная мысль: почему бы не подыграть больному ублюдку. Я внимательно посмотрел на фото в графитовой рамке. Там в антураже милого итальянского патио был изображён сам он с неизменно строгим выражением лица, и это несмотря на ясный денёк, усыпанный белыми бутонами куст шиповника и безбрежное зеркало моря, краем вошедшее в кадр; перед ним на стуле послушно сидела девушка, скорее всего, старшеклассница, судя по форме; светлые волосы вьются до самых корней; глаза, в отличие от отцовских, крупные, но такие же холодные и неотзывчивые, – они венчали мягкий овал лица; под тонкой материей блузки начинала томиться грудь. Как давно была сделана фотография, сказать сложно, но судя по тому, что теперь он не выглядел особенно старше, – не более двух-трёх лет назад. Нужно получить больше информации.

– Боюсь, в таком случае я останусь должным, а я не люблю быть должным.

Апрель, 24

На следующий день местом встречи с моим лечащим врачом, как и прежде, был назначен цирковой шатёр за городом, развернувшийся прямо на притоптанном песке. Я пришёл пораньше и уже успел навернуть несколько кругов по окрестностям. Антураж ярмарки сообщал о себе хаотичным сплетением запахов и гаснущих огоньков. Звуков уже почти не осталось: лишь понурые шорохи расклешённых штанин, принадлежащих разного рода клоунам и укротителям огня, что шлялись без дела туда-сюда, и ещё потрескивание сигарет в их жёлтых ртах. Работники в комбинезонах совершенно бесшумно, как будто укутанные ватой, разбирали сцену в глубине блекнущего заката; и только карамельный чад пальмового масла, настойчиво пробивающийся сквозь табачный дым, напоминал о попкорне и бесформенной детской радости, витавшей здесь днём.

Ровно в шесть женщина в вечернем синем платье со светлыми волосами вышла из шатра и с ходу протянула мне конверт:

– Не подглядывай, как думаешь, что там?

Я не выдержал и сразу же открыл:

– Это что? МРТ головного мозга?

– Угадай чьего.

– Моего мозга? Но когда вы успели? Это же недёшево…

– Неважно, неважно!

– Спасибо огромное! Как вы догадались, что сейчас оно мне всего нужнее?

– Ты наш постоянный клиент, считай это скромным подарком. К тому же сегодня минуло ровно 20 лет с того момента, как ты впервые забрёл к нам в цирк. Помнишь? А мы помним. И вот ещё… – Она надела мне на голову колпак, а на нос натянула красный кругляшок носа. – Бип!

– Мне очень приятно. А что по анализам?

– Анализы в норме. Как обычно, немного вылезает билирубин.

– А УЗИ?

– Господин Стужин, всё как и обычно. Если бы произошло серьёзное отклонение, мы не стали бы таить.

Не попрощавшись, она развернулась и скрылась за перламутром драпировки. Мы никогда на разглагольствовали сверх меры – мне в принципе вредно долго беседовать с врачами. Она знала мою склонность к ипохондрии и потому не тратила время на вежливость и приятельские формальности. В свою очередь и я не стал настаивать.

Смеркалось, пора в обратный путь, пока окончательно не стемнело, – до города было километров шесть-семь. Растроганный, я даже внимания не обратил на запачканные ботинки. Каждый раз эта ярмарка разбивалась всё дальше и дальше от города, и ботинки приходилось пачкать всё сильнее и сильнее; мне уже начинало казаться, будто это делается лишь с той целью, чтобы насолить мне. Стоило ступить на обочину, как до ушей моих донёсся тоскливый мотив – это старый паяц Хрящ, свесив огромные башмаки с бочки, затянул песню; я шёл, увязая по щиколотку в песке, песнь постепенно затихала, лишалась цветности, но никак не желала исчезнуть полностью, даже спустя полтора часа пути. Из-под колёс летящих навстречу автомобилей, из-под собачьего лая, звуков мастерских и берёзового шёпота – она выглядывала тайком и оплетала всё вокруг едва заметной паутинкой, становилась попеременно то жидкой и прозрачной, то застывшей кисейной дымкой, и тогда слегка схватывала дыхание, вынуждая напоминать лёгким об их основной функции. В противном случае и задохнуться можно, но в целом я любил ходить пешком, поэтому и не жаловался.

•••

Маска, которую я держал в руке, была вырезана из дерева крайне неумело, будто её на скорую руку смастерил ребёнок; пропорции не были соблюдены, один глаз – заметно больше другого, а посередине красовался огромный, растянутый в улыбку до ушей рот.

Я смотрю на маску, а маска смотрит на меня. Я смотрю вместе с маской.

От скуки я то надевал её, то снимал. Вопреки всем ожиданиям, она оказалась мне почти по размеру. Я переоделся, благо в моём халатном гардеробе нашлось место для рубашки и брюк. Последующие полдня я проторчал в своей недостроенной черепахе. Если быть более точным, корпус её был уже готов, не хватало только внутренней отделки. Без звукоизоляции я слышал, как сотрудники обсуждают нездоровое состояние директора: якобы тот уже несколько часов кряду молча таращится в одну точку, не реагирует на звонки и личные обращения. Я же пытался разгадать, что было не так в его словах, сказанных на камеру (за исключением, естественно, самого этого действа в данных обстоятельствах). Не в самих даже словах, но в этой странной игре, что предполагает наличие зрителя, которого мы не видим и никогда не увидим в момент разыгрывания самой партии. На что бы я обратил внимание, сам будучи зрителем? На рваные тени, что зловеще скользят по лицу говорящего, на симметричные линии интерьера, на обсидиановую Венеру на столе, на фото в графитовой рамке, почти одиннадцать на циферблате, пятница. Стоп-кадр. На всё то, на что я и так обратил внимание?

– Пора? Так скоро… – произнёс он, когда я закрыл за собой дверь. Очевидно, он относился к чрезвычайно молчаливому сорту людей, стоит которым приблизиться к краю, как говорливость завладевает ими полностью, компенсируя годы сдержанности. – Приглянулась маска, гляжу.

– Забавная.

– Правила знаешь? Или тебе и этого не рассказали?

– Нет.

– В курсе, откуда она? Там, откуда я родом, говорят: надень носки, и ты уже наполовину одет, надень всё, кроме носков, и ты одет только наполовину.

Если я продолжу, пусть даже не дословно, описывать все свои недоумевающие реакции, то, боюсь, мне придётся выставить себя в ещё более идиотском свете (возможно ли это, судить не берусь). Поэтому прошу у читателя позволения иногда не отвечать на реплики уважаемого господина директора, а в качестве замены, дабы не утяжелять диалоги многоточиями, предлагаю поговорить о погоде (люди любят обсуждать погоду).

– Маску в соответствии с нашими обычаями вырезали из ильмовой древесины, редкой в северных широтах, один раз и на всю оставшуюся жизнь, – продолжил он после паузы. – Этому мы обучались с рождения, с того самого момента, когда дитя может взять в руку нож. Приступали сразу же, понемногу, потихоньку, по паре штрихов в день, по заранее заготовленной чурке, потом по часу, по два, пока у ребёнка есть интерес, это главное. Годам к четырём обычно выходило, у кого-то позже, у кого-то раньше. Затем в этой маске венчаются, хоронятся, отмечают ежегодно местные празднества, среди которых приход весны и ледоход – главное событие в нашей местности. Маска делается одна на всю жизнь и не подлежит замене, тот, кто без спроса возьмёт чужую, вынужден будет вечно скитаться среди бурелома, а коли сломаешь, потеряешь – чини и ищи, а если не найдёшь, всё…

– Сегодня значение атмосферного давления впервые в истории наблюдений опустится до семисот пяти миллиметров ртутного столба.

– Кто бы знал, что тишина может быть такой громкой, что негде от неё прятаться.

– Метеочувствительным людям рекомендуется без особой необходимости не выходить из дома. – Я сидел на полу у окна, опершись на прохладное стекло спиной, директор располагался тут же, недалеко от лужи рвоты, бережно накрытой пиджаком.

За это время нам успели несколько раз обновить чайник. Все сотрудники давно разбежались, пятница – сокращённый день, свободный дресс-код. Даже Карина, привыкшая уходить показательно после директора, напоследок обновила чайник, погасила свет и убежала. Были ещё уборщики, какое-то время они шумно пылесосили пол в офисе, в кабинет мы их не пустили.

– Темно, – говорю я, чтобы что-то сказать, хотя это не соответствует действительности: отсвет столичных огней виден за пятьдесят километров, а в самом городе так и вообще звёзд не разглядеть даже при ясном небе.

Уже какое-то время я заворожённо следил за бесконечным танцем бликов на стене, и, глядя на игру этих тоненьких струек света, которые, казалось, так легко спугнуть, стоит чуть резче шевельнуться, я открыл новую истину: от дневной общности c мерцающими вдали небоскрёбами не осталось и следа. Нет, её никогда и не было, просто сейчас в полутьме различие практически осязается: интеллектуальной возвышенностью не пахнет ни там, ни здесь. Как-то всё это хлипко. К тому же сколько раз это уже повторялось? Сколько раз меня вот так вот осеняло? Сколько раз господина директора рвало, трясло, сколько раз он продавал мне свою дочь? Не счесть! Только блики на стене никогда в точности не повторяют своих никому не нужных движений, в то время как кометы и звёздные гиганты носятся по строго очерченному кругу. В который раз я, мысленно прикидывая планировку спорткомплекса, напеваю, будто под фонограмму, песню старого клоуна; мне очень нужно вовнутрь, нужно купить абонемент, пока длится акция, но какое-то нелепое предчувствие мешает, вертясь на языке невозможностью запеть во весь голос.

– Ещё рано.

Не помню, сообщал ли я уже, но каждые полгода мне требовалось наблюдаться у врача (не патологоанатома, тут я впервые^[27]). Переохлаждение в школьном возрасте и последующее за ним воспаление тканей головного мозга спровоцировали нейрокогнитивный дефицит, знаменующий собой постепенную утрату моих и без того скромных представлений об окружающем мире. Только стоит настроиться, вжиться, начать подмечать детали, как всё разом исчезает, проваливается куда-то, и сам ты куда-то проваливаешься. Женщина в дивном муаровом платье предупреждала, что рано или поздно недуг возьмёт своё и в моей жизни шаг за шагом сложится информационная дальнозоркость. «Бедный, бедный мальчик, – говорила она, поглаживая меня под оглушительные звуки циркового оркестра и аплодисменты, на сцене в этот момент выступали лошади… – Ты должен быть смелым». Так, спустя двадцать лет переливы её платья цвета обманчивой спелой сливы были мне ближе, чем то, что я ел на завтрак (то ли харчо с горьким шоколадом, то ли кукурузную булочку с маслом). Всё то, что здесь под рукой, – размыто напрочь, а то, что осталось далеко позади, – редкими вспышками отчётливо и увлекательно, хотя бы потому, что не даёт окончательно раствориться в чёрном кофе (не больше трёх кружек в день). Вполне сносный способ взаимодействия с дрожащим миром, замечу. Единственное, досаждает то, как медленно происходит это разрушение. Иногда хотелось, чтобы всё исчезло разом, и тогда не было бы необходимости возвращаться на руины. Подумаешь – и оно вдруг послушно испаряется, но не успеешь моргнуть глазами – подло появляется снова. И каждый раз становится всё меньше и меньше, что-то важное упускается, и нет никакой надежды вернуть это на место. И вот я в тысячный раз стою на обочине, что-то напеваю под нос (грустный клоунский нос делает бип-бип), а в руках у меня снимки мозга. Сканирование запечатлело момент угасания моих нейронов, нечётко обозначив границу между здоровой тканью и потухшей. Ветер вдруг подхватывает листы и уносит куда-то наверх, за обшарпанные металлические ворота – мимо пронёсся на всей скорости гружёный лесовоз.

Наконец, краем глаза заметил: вот она. Зашла в зал в красном шарфе, в чёрном бомбере и шапке с помпоном. Легко узнать: в рукаве у меня спряталась фотография из графитовой рамки. Привязавшаяся мелодия, сложенная не из звуков, но из предчувствий звуков, которой, кажется, я никогда и не слышал вживую, но которую с особым рвением пытался воспроизвести, сама собой растворилась в почти опьяняющем желании следовать наверх. «Пока длится акция…» – и в то же время сомнения утраивались, но меня уже было не остановить.

– И всё-таки, что такое к-индекс? – Вопрос задался сам собою и как бы сквозь время раздался эхом в каждом доступном мне сгустке воспоминаний.

– А ты не в курсе?

– Это как-то связано с магнитными полями или активностью солнца?

– Цели… я имею в виду цель твоего присутствия здесь.

– Разве она может быть или не быть?

– Да они там что, совсем обнаглели? – расхохотался директор, погрозив кулаком наверх. – По их мнению, выходит, я (!) должен тебе всё рассказать? Не жизнь, а преисполненная важностью сенсация! Пародия! Да-да. Как и всякая сенсация – пустая болтовня, мелкая рябь на поверхности океана. Ответ прост: скучно нам сидеть сложа руки, скучно, потому и приходится пускаться на выверты. Прошу прощения за то, что приходится заходить издалека, но наше выверенное до секунды существование противоречит естественным случайностям природы. – Неожиданно он снова нанёс удар себе по лицу. – И вот опять! Опять я слишком много на себя беру, делаю вид, будто мои решения способны повлиять на что-то существенное, а не просто «рябь»… Вот поэтому ты и здесь. Ты слушаешь? Я как-то захотел себе форточку в кабинете, вот в этом самом месте. Ну, бывает приспичит, что аж не могу. Или даже окно. Но мне отказали! Цитирую: «Осмелюсь заметить, что заменить цельное стекло означало бы испортить внешний вид всего здания». А я считаю, что «у каждого есть своё окно»^[28], и выбор, соответственно, должен быть, даже несмотря на то, что результат один: выпрыгнешь – будешь жалеть, не выпрыгнешь – опять-таки пожалеешь. И так всегда, когда берёшься распоряжаться не своим. Но! Меня-то ведь не спросили, запуская в этот аквариум! И кому теперь писать жалобы?!

– Я обычно пишу и кладу в карман, целый карман скопился, – ответил.

После того как закончился чай (скверно заваренный; пусть Карина не умела заваривать чай, зато от неё изумительно пахло розмарином и мятой), в ход пошла какая-то «отменная» нефтяная субстанция в золотой бутыли, которую директор достал из сейфа. Ею он решил отпраздновать удачную для себя сделку; запах, растёкшийся моментально по помещению, навеял воспоминание: лето, я жарюсь на раскалённой крыше гаража, покрытой липким рубероидом, она лежит тут же, протягивает руку к моей груди, затем скользит ниже по животу… Нет, чёрт подери, не время и не место! От двух глотков жидкости директор заметно охмелел. Меня же больше волновало состояние строительства, чем наше нынешнее соглашение. Надо бы напомнить ему о черепахе и тех обязательствах, которые у него возникли в связи со скомканным договором в моём кармане, который куда-то, как назло, запропастился. Но вместо того, чтобы заговорить об этом, я не нашёл ничего лучше, чем в тысячный раз зевнуть, глядя на скользкие тени. Кажется, эта жидкость действовала и на меня своими парами.

– Что-что, а уходить нужно красиво. Я столько репетировал в ожидании этого момента, что теперь затрудняюсь выбрать какой-то конкретный сценарий. Тебе когда-нибудь приходилось убивать?

– Только во сне.

– Так вот, есть у меня одна мыслишка. – Директор снова достал телефон, криво улыбнувшись. – Тебя не должно быть в кадре, сиди тихо, всё должно выглядеть естественно, точнее наоборот, максимально искусственно. – Он растрепал волосы, насколько позволяла ему короткая стрижка, затем, подмигнув себе в оконном отражении, начал запись.

Видео № 2. 21:21

– Меня зовут Самойлов Михаил, кто я такой, вам не составит труда узнать самим. Я не отниму у вас много времени. Эту запись я делаю на случай своей внезапной кончины. Я уже давно не чувствую себя в безопасности. Знайте, что бы ни произошло, я не собираюсь обрывать свою жизнь, и если вдруг я поскользнусь или ненароком выпаду из окна, это будет значить только одно: они смогли до меня добраться. Меня уже долгое время тревожит один вопрос: как смотреть вперёд и видеть то, что позади, не провалившись в небытие мёртвой зоны, которая есть я? У глаз есть стены: настал час, когда верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, – час верблюда – пора взвалить себе на спину поклажу и отправиться в пустыню. Два-ноль-четыре-восемь, – произнёс он и демонстративно разорвал на себе рубаху, обнаружив на своей старческой впалой груди свежее клеймо в виде двух наложенных друг на друга квадратов, образующих таким образом восьмиконечную звезду, в свою очередь вписанную в окружность. В этот момент он выглядел совершенно обезумевшим. – Передайте своим потомкам, пусть смажут петли, дабы не слышать лишнего, и сами не жалейте масла. Не нужно бояться волков на пути к звезде. Закройте глаза, вы видите землю? Вы – бесцеремонные зрители, ведомые Нагим королём в терновой короне, что учит язвы свои выставлять напоказ, видите, кто там висит на бушприте^[29]? Конец близится. Эта земля не для нас! Жёлтый корабль в последний раз поднимает паруса, чтобы затонуть навеки. На этом я освобождаю перепуганных детей от своего присутствия, друзья, жду вас завтра в половине третьего ночи по московскому времени. Скажу лишь в довершение: учить собаку давать лапу – подлый приём, вы просите – а она даёт несмотря на то, что, возможно, сейчас не время давать лапу…

 

Конец записи.

– Го-то-во. – Он остановил запись. – Лицемерные свиньи, представляю их рожи.

Спустя пятнадцать минут, которые потребовались бы его дочурке на переодевание, я очутился внутри пугающе унылой коробки спорткомплекса – наглядный пример гармонии формы и содержания. В последнее время подобная симметрия буквально преследовала меня по пятам^[30]. Прямо перед носом висело большое объявление с предельно доступной картой-схемой: офис продаж в центре тренажёрного зала. Дальше приходится пробираться через субстанцию из человеческих тел и звона железа, аргумент явно не в мою пользу; на секунду меня вновь одолевают сомнения, но тут же тяга к познанию (не тяга, а самый настоящий голод) вынуждает меня платить карточкой на год вперёд с пятидесятипроцентной скидкой за абонемент в спортзал с бассейном, в который я даже не буду ходить, как и всякий прилежный представитель менеджеров среднего звена. Слишком людно. Зал явно переполнен. И слишком светло. Заведомая бессмысленность поднимает настроение. Мне хватит и недели, чтобы отделаться от синицыного гнезда и «русых прядей, скользящих по лицу» (гнусный штамп), затем я планомерно продолжу погружение в мой милый мрак. Дело за малым, поздно уже торопиться, от этой мысли становится легко и смешно. Я ловко оглядываю каждый уголок зала, но не нахожу нужную девицу среди фрикционирующих тел. Сверяюсь с фотографией из рукава и снова не нахожу. «Слишком людно», – сюда больше ни ногой. По всей видимости, зазря я подымался. В памяти восстаёт красный шарф на шее и плакаты – неужели она направлялась на хоккейный матч, который вот-вот должен начаться где-то здесь? Это выше всяких сил…

Я предвижу реакцию ребят.

Дима скажет: «Покажи фотку, блеск», и будет смешно качать головой.

Егор съязвит: «Поздравлять, что ли? Теперь он заживёт семейной жизнью?»

Павлуша, наша высказанная вслух мораль, схватится за голову: «Какой хоккей? Что ты наделал? Женился на дочери кого? Какого директора? Как? Как это возможно?»

– Возможно.

– И о чём вы разговариваете? Вы же разговариваете?

– Да. Обычно я рассказываю ей в подробностях, как убивал её отца, как наносил удары, пока лицевая кость не треснула и по асфальту брызгами не начали разлетаться куски мозга. Я обязан рассказать, пока не забылось, не растворилось, как сахар в кружке кофе, выпитой мной за завтраком. Ещё я пытаюсь описать ей то чувство, которое испытывал при этом: в какой-то момент к жгучей, нестерпимой ярости, остервенелой жестокости, застилающей глаза, вдруг добавляется новый едва различимый оттенок, сменяющий неожиданно содержание моего порыва. Я зову этот штрих «доблестью». Доблесть питала, преисполняла меня, она была тем непостижимым мостом, при помощи которого призвание и свет сходили на меня. Я рассказываю сотый раз подряд. Заканчиваю и начинаю сначала с новыми подробностями, расширяю рамки: что было до, что было после того, как я проломил ему череп в честном поединке. И что это значит с точки зрения символизма: он сжёг фирму, теперь нас ищут, началось всё 28 или 23 марта с того, что я лежал на столе у палеонтолога… и что это значит с точки зрения символизма. Это ведь тоже должно что-то значить, с чем-то быть целесообразным? Ладно, сдаюсь. Давай сделаем это понарошку? Я открою тебе секрет. Мы не будем убивать его на самом деле, всерьёз. Мы будем притворяться, будто убиваем. Это такая игра.

– Я поняла.

– От начала и до конца. Я тебе скажу кое-что по секрету, этого не было в действительности, от тебя же требуется лишь мне поверить, будто так оно и есть. Готова?

– Да.

– Только не пугайся, что бы ни случилось, помни о шутке. Возможно, ты захочешь остановиться, тебе будет больно, но придётся продолжить…

– Поняла!

– В тот самый момент я осознал: вот оно – моё предназначение, моя сверхзадача, лицезреть ошмётки человечности на грязном асфальте в порту. Я ведь не испытывал никакой личной ненависти по отношению к твоему отцу, даже несмотря на то, что он то и дело сбивал меня с мысли… И знаешь, что я почувствовал в следующий момент? Знаешь?.. – Я подтянул Лизино ухо к своим губам. – В следующий момент я испытал переполняющее меня чувство брезгливости. Не из-за того, что был с ног до головы покрыт мозгами, нет, это мне было совершенно безразлично. Оно кипело вот тут, в груди, оно рвалось наружу…

– Продолжай! – пролепетала она, позволяя моей руке свободно направлять её руку. Её дурацкие вьющиеся от корней волосы (за окном шёл почти что тропический дождь) так и норовили залезть в нос. Из-за этого без остановки хотелось чихать, но я отважно сдерживался. – Спаси меня, спаси меня, я тебя умоляю. Ты обещал спасти меня. Спаси меня, прошу тебя. Если ты можешь меня слышать. Спаси. Ты должен, это твой долг – спасти нас всех.

– Теперь мне кажется, что моя судьба висит невидимой дымкой где-то здесь, чуть ниже подбородка, вот-вот – и я укушу её за хвост. Но момент всегда меня опережает, я стискиваю зубы до хруста, вспоминая, как много глаз собственноручно выдавил, как многих людей пробудил ото сна, и это рождает во мне почти что детскую радость. Затем ненадолго, всего на мгновение, меня пропитывает невероятное отчуждение, плюс ещё что-то похожее на телесное возбуждение. Я назвал это состояние – серый шум. Нет ничего высшего, светлого, есть только прослойка из разного рода материй, скверно закрученных в извилины, которые только и ждут, что «очищения». И вот я аккуратно, буквально двумя пальчиками, достаю из нагрудного кармана сложенный шёлковый платок и начинаю тщательно вышкрябывать песок и камушки из разбитого черепа… «Работа в моём кондоминиуме продвигается слишком медленно», – заметил я после небольшой паузы, подумав, что, может, получится обернуть эту неловкую ситуацию с выгодой для себя.

– Исправим! Я лично буду работать, день и ночь! Кое-что я умею, в своё время надо было мне не обманывать себя и подаваться в плотники. Ты думаешь, та история с форточкой закончилась вот так вот? Ты думаешь, я удовлетворюсь приточкой? Не-е-ет! Я сделал окно своими руками, и видит Бог, оно сгодится, – ударил себя в грудь директор и, чтобы доказать, что это не пустой пьяный трёп, незамедлительно перешёл от слов к делу.

Покачиваясь, он отправился к месту проведения работ; за дверью раздалось лязганье инструментов. А я так и остался сидеть здесь, опершись на стекло и жалея о том, что высказал недовольство вслух.

«Закончит ведь, работать придётся».

С детского возраста мне нужно регулярно обследоваться. Периодически мне дают лекарства. Женщина в лазурном муаровом платье. Раз в два месяца, если быть точным. Место встречи: цирковой шатёр на ярмарке за городом. И дальше есть два пути развития событий в зависимости от настроя. Первый: я всё выбрасываю, потому что «я могу и сам, обойдусь без посторонней помощи», «бороться всё равно бесполезно». Второй: я засыпаю все таблетки разом в блендер, туда же отправляются ананасовый сок, парочка бананов, яичный белок, молоко и три столовые ложки какао – всё в равных пропорциях. Миксую. И пью (по традиции во время полной луны). От болезни это не помогает совершенно, и (что странно) не убивает (даже при замене ананасового сока на керосин), но, напротив, дарит пусть и сиюминутную, но уверенность в том, что смерти вообще нет, ни в каком виде ничто и нигде не прекращается; смерть в этом свете видится хитросплетённой выдумкой, уловкой коммерсантов-философов…

Апрель, 25

Почему-то теперь – распиленному на части – мне особенно хочется производить приятное впечатление. Достаточно ли хорошо я выгляжу изнутри, симпатичны ли те или иные мои связки, яремная вена, можно ли найти печень эстетичной или же напротив?

Пришло время сознаться в том, что я не имею и малейшего представления относительно препарирующей меня личности. Это недоразумение не так уж легко загладить, но я попытаюсь: «Я напрочь лишился способности отличать всякую человеческую тень от тебя».

А теперь по существу. Как странно, что меня в принципе распилили на части. Так разве делают? Разве в этом имеется какая-то необходимость с точки зрения процедуры? Или же основной целью было банальное препятствование моей целостности? В таком случае господин экзекутор (?) кое-чего не предусмотрел: что, если я проявлю невиданные способности к регенерации, и из половинок и четвертинок моих вырастет по целой личности, и разбредутся «я» по свету, как стадо овец в волчьих шкурах? Я, как уже отмечал выше, не привык, чтобы врачи уделяли мне много внимания. Этот же патологоанатом явно не из их числа: кропотливо возится над гниющей тушей уже полтора месяца (если опираться на даты), человек опытный.

Не помню, рассказывал уже или нет, но мне нравится теряться, а точнее даже обнаруживать себя среди пятиэтажных дворов, пытаться выйти из их лабиринта, увиденного мною впервые, следуя лишь чистой интуиции. Или на однополосной старой загородной дороге. И идти куда-нибудь уверенным шагом, не важно куда. Среди оживлённой массы людей, на верхней палубе круизного лайнера, да пусть даже посреди сцены, с микрофоном в руке и на полуслове под пеклом софитов^[31].