Страсти в нашем разуме. Стратегическая роль эмоций

II. Парадокс альтруизма

Во «Взрослении» Рассел Бейкер рассказывает о родственниках матери, собравшихся за кухонным столом поздно ночью во время Великой депрессии и разговаривающих о давно потерянном семейном состоянии. О нем стало известно много лет назад, когда дедушка, «Папá», ездил в Европу изучать историю семьи. Там он узнал, что происходит из рода «сказочно богатого старого епископа Лондонского времени герцога Мальборо и королевы Анны».

Епископ, по-видимому, завещал свое состояние родственникам из Вирджинии – т. е. предкам Бейкера – но по каким-то причинам оно так и не перебралось через Атлантику. Папá сообщили, что оно было «возвращено Короне» и теперь является собственностью империи. Семья, однако, не сомневалась, что их законное состояние было украдено у них «британскими интриганами».

По их словам, потеря была ощутимой. «Возможно, миллион долларов в нынешних деньгах», как сказал дядя Рассела, Аллен. «Скорее пятьдесят или шестьдесят миллионов», по мнению его дяди Хэла.

Одиннадцатилетний Рассел одурманен былым семейным богатством. Но его сестра Дорис, хоть и на два года младше, настроена более скептически. Вот как об этом рассказывает Бейкер:

Мое волнение по поводу утраченного семейного богатства охладила Дорис. Однажды вечером я привычно ныл, сетуя, что приходится продавать журналы:

– Если бы мамин отец получил то богатство, мне бы не пришлось работать.

На что она спросила:

– Ты же не веришь в эти бредни?

Тогда-то я и расстался с иллюзиями. Еще не хватало, чтобы какая-то девятилетняя девчонка переплюнула меня по части скептицизма.

Подобно юному Бейкеру, многие ученые-бихевиористы страшно боятся, что коллеги сочтут их наивными. Им неприятно, когда их просят объяснить, почему дантист бесплатно работает в совете директоров местного благотворительного фонда. Возможно, он взялся за это добровольно – из благородных побуждений, но приземленные бихевиористы с неохотой говорят о таких мотивах. Они чувствуют себя гораздо увереннее, когда думают, что дантист надеется привлечь благосклонное внимание и тем самым заманить больше народу выдирать зубы, когда это понадобится. В самом деле, среди членов «Ротари-клуба» или других организаций «с миссией» мы в избытке находим юристов, страховых агентов и других, кому есть что продать, но не слишком много работников почты или пилотов самолетов.

Для материалистичного ученого нет большего унижения, чем назвать какое-то действие альтруистическим, а потом увидеть, как более изощренный коллега продемонстрирует, что оно было эгоистическим. Этот страх, безусловно, объясняет невероятное количество чернил, которые бихевиористы извели на то, чтобы раскопать хоть какой-нибудь эгоистический мотив для якобы самоотверженных действий. В этой главе я собираюсь рассмотреть самые важные из этих усилий и показать, что они объясняют некоторые, хотя и никак не все, из наших неудач в погоне за эгоистическим интересом.

Невидимая рука

Внимание современного ученого-бихевиориста к эгоистическому интересу напрямую восходит к Адаму Смиту. Прозорливая идея шотландского философа, если выразить ее в двух предложениях, такова:

Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, но об их выгодах^[12].

В схеме Смита поиски личной выгоды часто приносят пользу другим людям. Торговец, стремящийся получить прибыль, действует так, как будто невидимая рука заставляет его поставлять продукты, которые мы желаем получить. Однако Смит не строил иллюзий насчет того, что у этого явления всегда благотворные последствия. «Представители одного и того же вида торговли и ремесла редко собираются вместе ‹…› без того, чтобы их разговор не кончился заговором против публики или каким-либо соглашением о повышении цен», – замечает он.

Многих людей – бихевиористов среди них вызывающе мало – оскорбляет предположение, что поведение так сильно подчинено эгоистическому интересу. Даже сам Адам Смит в более ранней книге «Теория нравственных чувств» трогательно писал о сострадании человека к своим собратьям:

Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими, участие, вследствие которого счастье их необходимо для него, даже если бы оно состояло только в удовольствии быть его свидетелем. Оно-то и служит источником жалости или сострадания и различных ощущений, возбуждаемых в нас несчастьем посторонних, увидим ли мы его собственными глазами или же представим его себе. Нам слишком часто приходится страдать страданиями другого, чтобы такая истина требовала доказательств. Чувство это, подобно прочим страстям, присущим нашей природе, обнаруживается не только в людях, отличающихся особенным человеколюбием и добродетелью, хотя, без всякого сомнения, они и наиболее восприимчивы к нему. Оно существует до известной степени в сердцах самых великих злодеев, людей, дерзким образом нарушивших общественные законы^[13].

Однако кто будет отрицать, что большинство людей думает сначала о себе и о своей семье? Или то, что этот подход, безусловно, позволяет объяснять поведение? Когда детектив расследует убийство, его первый вопрос: «Кому выгодна смерть жертвы?» Когда экономист изучает государственное регулирование, он старается разобраться, в чью пользу оно работает, чьи доходы повышает. Когда сенатор предлагает новую статью расходов, политолог пытается понять, кто из его избирателей станет главным бенефициаром этого проекта. То, что эти вопросы так полезно задавать, не доказывает, что только лишь эгоистические мотивы имеют значение. Но даже в этом случае их важность едва ли вызывает сомнения.

Эгоизм и дарвиновская модель

Самое убедительное интеллектуальное основание для модели эгоистического интереса предлагается не в «Исследовании богатства народов» Адама Смита, а в «Происхождении видов» Чарльза Дарвина (1859 год). Дарвин объяснил, что единственный способ, каким унаследованное свойство может получить широкое распространение, – усилить репродуктивные способности индивидов, являющихся его носителями. Согласно Дарвину, отдельно взятое свойство мало что значит для благополучия популяции в целом.

Одни из наиболее ярких доказательств этого предположения – свойства и черты, обусловленные выбором партнера. Самку павлина по каким-то причинам привлекают самцы с большими и ярко раскрашенными перьями в хвосте – чем больше, тем лучше. Это предпочтение могло возникнуть, потому что такие большие перья – полезный признак крепкого здоровья в целом, хорошая черта для того, чтобы передать потомству. Но как бы оно ни возникло, раз образовавшись, такое предпочтение в дальнейшем самовоспроизводится. Самка павлина, озабоченная репродуктивным успехом собственного мужского потомства, не нуждается ни в какой иной причине, чтобы отдавать предпочтение большим, красочным хвостам, кроме той, что большинство других самок тоже предпочитает такие хвосты. Любая самка, спаривающаяся с самцом с небольшими перьями на хвосте, будет иметь больше шансов получить сыновей с короткими хвостовыми перьями, которые тоже в свою очередь столкнутся с трудностями в привлечении партнерш.

Если бóльшая часть потомства произойдет от павлинов с длинным хвостовым оперением, среди самцов неизбежно начнется «гонка вооружений в хвостовом оперении». На каждом ее витке половой отбор будет поддерживать самцов с самым большим хвостовым оперением. В результате выживающие самцы будут иметь такое большое хвостовое оперение, что станут уязвимы для хищников. Павлины как группа, очевидно, имели бы больше преимуществ, если бы у всех было короткое хвостовое оперение. И тем не менее самцу-мутанту с существенно более коротким оперением будет труднее, чем остальным, поскольку он будет менее привлекателен для самок.

Пример с павлинами проясняет крайне важный тезис: единицей отбора в дарвиновской модели является индивид, а не группа или вид. Учитывая уровень, на котором происходит отбор, поведение и физические характеристики любого вида должны развиваться так, чтобы благоприятствовать репродуктивным интересам не вида в целом, а его индивидуальных членов. Оказавшись перед выбором между действием, которое принесет пользу другим, и действием, которое служит его собственным узким интересам, каждое животное, как считается, запрограммировано силами эволюции следовать по второму пути.

Это фундаментальный принцип. Он применим не только к размерам хвостового оперения, но и к вопросу, обманывать или нет. Британский биолог Ричард Докинз иллюстрирует идею следующим описанием поведения только что вылупившихся птенцов:

Многие виды птиц кормят своих птенцов в гнезде. Все птенцы раскрывают клювы и кричат, а родители бросают в раскрытый рот одного из них червяка или другой лакомый кусочек. Чем голоднее птенец, тем громче он кричит. Поэтому, если родители всякий раз дают пищу тому, кто кричит громче всех, все птенцы в конечном счете получают свою долю, потому что после того, как один из них получит достаточно пищи, он уже не кричит так громко. Во всяком случае, так должны были бы обстоять дела в этом лучшем из миров, если бы индивидуумы не мошенничали. Но в свете нашей концепции эгоистичного гена мы должны ожидать, что индивидуумы будут мошенничать – врать относительно того, насколько они голодны. Ситуация будет обостряться, причем, надо полагать, это окажется довольно бессмысленным, поскольку может показаться, что если все их громкие крики – обман, то такой уровень громкости превратится в норму и, в сущности, перестанет вводить в заблуждение. Однако процесс этот нельзя повернуть вспять, потому что любой птенец, который попытается сделать первый шаг, понизив громкость крика, тут же будет наказан: он получит меньше пищи и, по всей вероятности, будет голодать^[14].

 

Если бы человеческая природа тоже формировалась силами естественного отбора, по-видимому, пришлось бы сделать неизбежный вывод, что поведение человека должно быть в фундаментальном смысле эгоистическим, на манер описываемых Докинзом птенцов. Однако факт такого распространения дарвиновской модели на поведение человека остается глубоко спорным, в большой степени из-за того, что многие неохотно соглашаются с отрицанием существования у людей по-настоящему альтруистических побуждений.

Родственный отбор

Биологи неоднократно пытались объяснить поведение, которое внешне представляется жертвенным. Многие из них использовали предложенное Уильямом Хэмилтоном понятие родственного отбора^[15]. Согласно Хэмилтону, индивид часто бывает способен улучшать свое генетическое будущее, жертвуя собой ради других индивидов, носителей таких же, как у него, генов. Действительно, для некоторых особей некоторых видов (например, у рабочих муравьев, которые не могут размножаться) помощь родственникам – единственный способ помочь выживанию копий их собственных генов. Модель родственного отбора предсказывает, что родители пойдут на «альтруистические» жертвы ради своего потомства, братья – ради сестер и т. д. (Предвосхитив аргумент Хэмилтона на несколько десятков лет, Дж. Б.С. Хэлдейн однажды заметил, что для него было бы целесообразно пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы спасти жизни своих восьми двоюродных братьев и сестер – потому что двоюродные братья и сестры в среднем имеют одну восьмую общего генетического материала.)

Модель родственного отбора хорошо встраивается в концепцию Дарвина и пользуется большим влиянием в том, что касается предсказаний. Э.О. Уилсон, например, показал, что то, в какой степени муравьи помогают друг другу, очень точно предсказывается степенью их родства^[16]. Роберт Трайверс даже показал, что модель родства предсказывает специфические конфликты между родственниками. Он, например, продемонстрировал конфликт матери и потомства из-за отнятия от груди: период грудного вскармливания, отвечающий репродуктивным интересам матери, значительно короче, чем тот, который лучше всего служит ее потомству^[17].

Жертвы, принесенные ради родственников, – пример того, что Э.О. Уилсон называет «“жестким” альтруизмом, набором реакций, на которые не оказывают особого влияния социальные вознаграждения или наказания за пределами детского возраста»^[18]. С одной точки зрения поведение, которое объясняется моделью родственного отбора, отнюдь не является жертвенным. Когда особь помогает родственнику, она просто помогает той части себя, которая воплощается в генах этого родственника.

Однако, как отмечает философ Филип Китчер, этот взгляд слишком быстро списывает невероятные личные издержки, которые иногда приходится нести тем, кто жертвует собой ради родственников.

Когда мы вспоминаем случаи альтруистического поведения в отношении родственников, мы вспоминаем в первую очередь не родителей, которые бросаются спасать детей прежде, чем осознают, что опасность грозит и им самим. Нет, мы думаем о политических заключенных, которые выдерживают пытки, чтобы защитить своих родных, о Корделии, следующей за отцом в тюрьму, о решимости Антигоны похоронить своего брата. Это не те случаи, от которых мы склонны отмахнуться как от реакций, «оставшихся более или менее неизменными за пределами детского возраста». Наоборот, они предстают перед нами как мужественные акты самопожертвования, на которое человек решился после глубокого размышления^[19].

Но самая главная трудность использования модели родственного отбора для наших целей состоит не в том, что она не объясняет некоторых из проявлений благородного поведения, подпадающих под рубрику жесткого альтруизма. Проблема, скорее, в том, что она не объясняет многих вполне понятных случаев по-настоящему альтруистического поведения в отношении неродственников.

Некоторые аналитики предлагали считать жесткий альтруизм эволюционным рудиментом, паттерном, сформированным родственным отбором в те времена, когда люди жили исключительно в группах близких родственников. С этой точки зрения особая концентрация на различиях между родственниками и неродственниками никогда не приносила каких-либо особенных преимуществ, ибо все в той или иной степени состояли в родстве.

Действительно, наши предки существовали небольшими родственными группами на протяжении всей эволюции человека, и совершенно логично говорить о том, что черты, каким отдавалось предпочтение в течение этого периода, могли сохраниться до наших дней. Но даже в ранних группах охотников и собирателей модель родственного отбора не будет предсказывать альтруистического поведения ко всем без исключения.

Так происходит просто потому, что генетическое родство стремительно уменьшается, как только мы выходим за пределы нуклеарной семьи. Родные братья и сестры имеют в среднем половину общих генов, двоюродные – только одну восьмую, а троюродные – только одну тридцатьвторую. Таким образом, с точки зрения генетики троюродные родственники мало чем отличаются от совершенно чужих людей, а модель родственного отбора предсказывает, что помощь им принесет лишь небольшую выгоду. Было показано, что насекомые меняют свое поведение при оказании помощи с учетом еще более мелких вариаций в степени родства, чем эта^[20]. Поскольку всегда есть крайне существенные вариации в степени генетического родства даже между членами самых мелких групп охотников и собирателей, маловероятно, чтобы силы родственного отбора могли породить неразборчивое альтруистическое поведение.

Реципрокный альтруизм

Трайверс и другие попытались объяснить альтруизм в отношении неродственников при помощи теории «реципрокного альтруизма», когда люди доброжелательно относятся к другим, ожидая, что их признают и вознаградят каким-нибудь ответным проявлением доброты в будущем^[21]. Часто в пример приводится взаимное вычесывание среди животных. Животным трудно ловить паразитов у себя на голове, но они могут легко выбирать у других. Каждое животное, таким образом, может выиграть, если присоединится к другому животному, заключив воображаемый контракт о взаимном предоставлении услуг по вычесыванию.

Чтобы такой контракт был успешным, животным необходима способность узнавать конкретных особей и отказывать в услугах по вычесыванию тем, кто отказался оказывать ответные услуги. В противном случае в популяциях возобладали бы мошенники – те, кто получает вычесывание, сам при этом не тратя драгоценного времени на других.

В природе процветает целый ряд симбиотических отношений. Известно, что приблизительно пятьдесят видов рыб, например, живут тем, что вычищают паразитов с более крупных. Для выполнения этой задачи мелкой рыбе порой требуется заплывать в рот к более крупной. Трудно себе представить какое-то другое действие, требующее доверия больше, чем это.

Чистильщику нужна какая-либо гарантия, что его не проглотят. А тот, кого чистят, должен иметь основания верить, что чистильщик не отхватит от него кусок. И чистильщик, и тот, кого чистят, в ходе эволюции получили крайне характерные отметины на теле и выработали паттерны поведения, которые делают их узнаваемыми друг для друга. И хотя в этих отношениях, по-видимому, бывают случаи мимикрии и обмана, по большей части они отличаются устойчивостью.

Люди, конечно, превосходят животных в способности узнавать и запоминать прошлое поведение представителей своего вида. Действительно, мы даже знаем, в какой части мозга находится способность различать лица. (Жертвы инсульта, у которых оказалась поражена именно эта зона в обоих полушариях, чувствуют себя по большей части нормально, но не могут узнавать лиц даже близких родственников.) Так что теории реципрокного альтруизма Трайвиса, безусловно, есть подтверждения и среди людей.

И все же многие из предсказаний его модели не очень хорошо объясняют то, что мы наблюдаем в мире. Рассмотрим, например, предсказание о решении прохожего спасать или не спасать утопающего. Согласно формальной логике этой модели, если вероятность, что спасатель сам может утонуть, скажем, 1 к 20, попытку спасения нужно предпринимать, только если есть больший, чем 1 к 20, шанс, что жертва когда-нибудь ответит ему услугой за услугу. Если так рассуждать, то мы должны крайне редко сталкиваться с актами спасения.

Однако такие поступки крайне распространены, даже когда связаны с большой опасностью для спасателя. В холодный вечер в середине января 1982 года Ленни Скутник нырнул в ледяную реку Потомак, чтобы спасти одного из выживших после крушения рейса 90 Флоридских авиалиний, который за несколько минут до этого столкнулся с мостом на 14-й Стрит. Не было никаких гарантий, что он вовремя доплывет до тонущей женщины, и, даже если доплывет, не было уверенности, что он сможет потом добраться до берега. В конце концов ему удалось ее вытащить, она стала одной из пяти выживших в катастрофе.

Мы, конечно же, восхищаемся мужеством Скутника. Но продемонстрированные им и многими другими качества, разумеется, не результат ожиданий ответных выгод. В самом деле, если бы они ожидали, что им ответят тем же, стали бы мы ими так восхищаться?

Поступок Скутника – очевидный пример жесткого альтруизма. Реципрокный альтруизм, в свою очередь, – пример того, что Уилсон называет «мягким альтруизмом», действиями, предпринятыми в надежде на то, что общество ответит взаимностью^[22]. Наша задача в данной книге опять-таки – попытаться понять жесткий альтруизм.

«Око за око» и дилемма заключенного

Как мы видели в главе I, погоня за эгоистическим интересом часто сбивает людей с толку. Во многих ситуациях мы можем достичь того, к чему стремимся, только если каждый из нас отставит в сторону личный интерес. В периоды жары в Нью-Йорке энергетическая компания Consolidated Edison Company предупреждает жителей, что им будет достаточно электричества на первостепенные нужды, если они не станут включать кондиционеры до десяти вечера. Многие потребители легко согласились бы подождать с кондиционером до вечера, лишь бы не было отключения электричества. Но страх, что другие не станут соблюдать свою часть сделки, подрывает многие из подобных попыток кооперации. Как только кто-то заслышит, что у соседа в семь вечера заработал кондиционер, договоренность моментально теряет силу.

Такого рода дилеммы долгое время являются излюбленной темой бихевиористов и теоретиков игр. Самый обсуждаемый пример – дилемма заключенного. Заслуга в открытии этой простой игры приписывается математику А.У. Такеру, взявшему ее название из анекдота, который вначале ее иллюстрировал. Двоих заключенных держат в разных камерах за серьезное преступление, которое они совершили. Однако имеющиеся у обвинения доказательства позволяют вынести им приговор только за небольшое правонарушение, которое карается, скажем, годом тюремного заключения. Каждому из заключенных говорят, что, если он признается, а другой промолчит, признавшийся выйдет на свободу, тогда как его подельник проведет 20 лет в тюрьме. Если признаются оба, они получат промежуточный срок, скажем, пять лет. (Эти выигрыши приводятся в табл. II.1.) Заключенным не разрешается общаться друг с другом.

Превалирующая в дилемме заключенного стратегия – признаваться. Независимо от того, что делает Y, Х получает более мягкий приговор, если заговорит: если Y тоже признается, Х получит пять лет вместо 20; если Y так и будет молчать, Х выйдет на свободу вместо того, чтобы год сидеть в тюрьме. Выигрыши идеально симметричны, так что Y тоже лучше признаться вне зависимости от того, что делает Х. Трудность здесь опять-таки заключается в том, что, если каждый будет вести себя эгоистически, обоим будет хуже, чем если каждый проявит сдержанность. Таким образом, когда оба признаются, они получают пять лет вместо одного года, который могли бы отсидеть, если бы промолчали.

Хотя заключенным не позволяется общаться друг с другом, было бы ошибкой считать, что источник затруднений именно в этом. Скорее, их проблема в нехватке доверия. Простое обещание не признаваться не меняет материальных выигрышей игры. (Если бы каждый мог пообещать, что не признается, все равно каждому было бы лучше, если бы он не сдержал обещание.)

Таблица II.1. Дилемма заключенного

В одном давнем исследовании Анатоль Рапопорт и Альберт Чаммах выясняли, как на самом деле ведут себя люди, перед которыми неоднократно вставала дилемма заключенного^[23]. В их экспериментах, как и в сотнях других, последовавших за ними, парам игроков давалось два варианта выбора: «сотрудничать» или «отказаться от сотрудничества». В качестве выигрыша выступали небольшие суммы денег, а не годы тюремного заключения, но в остальном структура игры была идентична дилемме заключенного. Типичная игра представлена в табл. II.2.

Таблица II.2. Дилемма заключенного с денежными вознаграждениями

Как и раньше, превалирующая стратегия для идентичной игры – не сотрудничать. Это приносит более высокий выигрыш независимо от того, как поступает второй игрок. Однако, как и в изначальной дилемме заключенного, каждому игроку будет лучше, если оба будут сотрудничать, чем если оба переметнутся.

Главное открытие Рапопорта и Чаммаха было в том, что люди демонстрируют сильную тенденцию к сотрудничеству, когда многократно играют с одним и тем же партнером. Причина проста. Если игра происходит много раз, у сотрудничающего есть возможность расквитаться с партнером, который его предал. Как только становится понятно, что за это придется расплачиваться, обе стороны обычно сходятся на модели сотрудничества. Рапопорт и Чаммах назвали стратегию, вознаграждающую сотрудничество и наказывающую переметнувшегося, «око за око».

В недавней книге Роберт Аксельрод исследует вопрос, как стратегия «око за око» работает на фоне широкого ряда хитроумных контрстратегий^[24]. Стратегия «око за око» формально определяется как «первый ход – сотрудничать, каждый последующий ход – повторять предшествующий ход другого игрока». Это «хорошая» стратегия в том смысле, что она показывает изначальную склонность к сотрудничеству. Но это также и жесткая стратегия: она быстро наказывает другую сторону, как только та предаст. Если каждый из игроков играет «око за око», результат – идеальное сотрудничество в каждом раунде игры. Таким образом, пара игроков, применяющих стратегию «око за око», получает самый большой совокупный выигрыш.

Аксельрод изучал гипотетические популяции игроков. В популяциях были представлены не только стратегия «око за око», но также и многочисленные другие стратегии. Он выполнил компьютерные симуляции, чтобы понять, какие условия способствуют появлению сотрудничества. И открыл, что стратегия «око за око» действовала очень хорошо в сравнении с рядом циничных стратегий, которые были специально разработаны для того, чтобы нанести ей поражение.

В схеме Аксельрода появление сотрудничества требует, чтобы был достаточно стабильный состав игроков, каждый из которых может вспомнить, что делали другие игроки в предшествующих взаимодействиях. Оно также требует, чтобы игроки делали серьезную ставку на то, что произойдет в будущем, ибо только страх расплаты удерживает людей от того, чтобы отказаться от сотрудничества. Когда эти условия выполнены, сотрудничающие могут распознать друг друга и исключить тех, кто склонен к предательству^[25]. Чем выше выигрыши, заложенные в успешном сотрудничестве, тем больше доля популяции, готовая сотрудничать.

Условия, необходимые для модели «око за око», часто выполняются в человеческих популяциях. Многие люди и в самом деле взаимодействуют многократно, и большинство следит за тем, как другие с ними обращаются. Аксельрод собрал убедительные свидетельства, что эти факторы помогают объяснить, как в действительности ведут себя люди. Возможно, самое убедительное подтверждение – рассказы о системе «живи сам и дай жить другим», сложившейся в окопах во время Первой мировой войны. Во многих местах боевых действий одни и те же воинские подразделения вели окопную войну друг против друга на протяжении нескольких лет. Часто они были подобраны в соответствии друг с другом, так, чтобы ни у кого не было надежды на быструю победу. Перед ними стоял выбор: либо интенсивно сражаться с большими потерями с обеих сторон, либо практиковать сдерживание.

Условия взаимодействия, описанные в рассказе историка Тони Эшворта об окопной войне, очень похожи на те, что необходимы для успеха стратегии «око за око»^[26]. Идентичности игроков были более или менее стабильны. Взаимодействия между ними повторялись, часто по нескольку раз в день в течение продолжительных периодов времени. Каждая сторона могла легко сказать, когда другая сторона отказалась от сотрудничества. И каждая сторона очевидным образом была заинтересована свести будущие убытки к минимуму.

Можно не сомневаться, что стратегии «око за око» часто отдавали предпочтение воинские части и союзников, и немцев. Хотя официальная политика крайне отрицательно относилась к сдерживанию, порой оно было более чем очевидно. Так, касательно ночных патрулей, действовавших в окопах, Эшворт пишет:

И Британия, и Германия в тихих секторах предполагали, что, если вдруг патрули случайно столкнутся, ни один не будет ввязываться в бой, но все будут стараться избегать друг друга. Все патрули давали друг другу передохнуть тогда, когда агрессия была не только возможна, но предписана правилами, с условием, что на этот жест ответят тем же, поэтому, если один патруль откроет огонь, второй тоже будет стрелять^[27].

По словам одного из участников конфликта:

Обойдя какой-то ров или яму, мы внезапно очутились лицом к лицу с немецким патрулем… Мы были, может быть, в двадцати ярдах друг от друга, полностью на виду. Я робко помахал рукой, как будто говоря, какой нам толк убивать друг друга? Немецкий офицер, казалось, понял меня, и обе стороны развернулись и отправились обратно в свои окопы^[28].

Часто бомбардировки происходили в определенное время суток и были отдалены от наиболее уязвимого времени и позиций. Время приема пищи и санитарные палатки обычно, по молчаливому соглашению, исключались из зоны и времени обстрелов.

Условия, описанные Аксельродом, помогают объяснить не только то, когда люди будут сотрудничать, но также – когда они скорее всего будут воздерживаться от сотрудничества. Так, он отмечает, что взаимное сдерживание в окопной войне начало прекращаться, как только забрезжил конец войны.

То же самое происходит и в мире бизнеса. Компании платят по счетам вовремя, указывает Аксельрод, не потому, что так правильно поступать, но потому что им и в будущем придется иметь дело с теми же поставщиками. Когда взаимодействия в будущем представляются маловероятными, тенденция к сотрудничеству идет на спад: «Примером может послужить ситуация, когда предприятие стоит на грани банкротства и продает свою дебиторскую задолженность сторонней организации, называющейся “фактором”». Продажа идет с существенной скидкой, потому что

‹…› как только производитель начинает идти ко дну, даже лучшие его клиенты отказываются оплачивать товар, ссылаясь на дефекты качества, несоответствие спецификациям, несоблюдение сроков поставки, на все что угодно. Великий проводник морали в коммерции – постоянство отношений, вера в то, что может снова понадобиться вести дела с этим клиентом или с этим поставщиком, и когда компания-банкрот теряет этого проводника, даже мощный фактор не в состоянии найти ему замену^[29].

От всего этого несвободен даже академический мир: «с приглашенным профессором будут обращаться хуже, чем с постоянными коллегами»^[30].

Невозможно поспорить с тем, что доверие и сотрудничество часто возникают по причинам, указанным данными авторами. Материальный мир – сложная среда, и наказанием за некритическое альтруистическое поведение часто становится невозможность выживания.

Но опять-таки с точки зрения наших целей трудность в том, что «око за око» – попросту не настоящее альтруистическое поведение. Скорее, подобно взаимному альтруизму, это яркий пример осмотрительного поведения – просвещенной осмотрительности, но тем не менее поведения эгоистического. Человек, который сотрудничает только при условиях, описанных в этих теориях, едва ли может претендовать на высокую нравственность. Те, кто ищет более глубокие, более благородные побуждения в людях, должны искать их где-то в другом месте.