Терри Пратчетт. Жизнь со сносками. Официальная биография

Часть первая

1. Опасная черепица, крот в одежде и побег от вынужденного козловства

Он не просто фантазировал. Порой, говорил Терри, плоды его детского воображения представали такими яркими, такими реальными, что больше напоминали галлюцинации, чем фантазии, – они были для него не менее материальными, чем родители, или дом, или деревня его раннего детства.

Например, как в тот раз, когда он, проходя через заброшенный меловой карьер недалеко от дома, увидел, что в земле под ногами плавают скелеты рыбок, – предположительно, просто ассоциация с микроископаемыми, о которых он недавно узнал в школе или, скорее, вычитал в библиотечной книжке, но теперь ожившая и в самом деле юркающая в меловой пыли.

Или в тот раз, когда его пятилетнего повели посмотреть на Санта-Клауса в лондонском универмаге «Гемеджес», а он, витая в облаках, убрел от матери, и она искала его, пока он катался на эскалаторах и в одиночку странствовал средь праздничных украшений, запрокинув голову в полном благоговении, нисколько не замечая поднятой им же паники.

Та встреча с Санта-Клаусом тоже, конечно, стала важной и запоминающейся, хотя Терри признавался, что так и не набрался смелости посмотреть ему в глаза – ведь, как он рассказывал, «нельзя видеть лик бога». Но и полет на Северный полюс на деревянном самолете, за иллюминаторами которого пискляво поскрипывали нарисованные на полотне облака, и встреча с эльфами – все это отпечаталось в воображении Терри. Просто не так сильно, как вся мерцающая вселенная под крышей универмага, украшенного к Рождеству¹.

А поезд, что в тот день привез их в город? Эти поезда еще казались дружелюбными, если ехать в них или просто находиться внутри, но снаружи, с платформы, их рев, грохот, клубящийся черный дым, и то, как они словно пытаются утянуть тебя за собой, врываясь на вокзал на всех парах… ведь эти штуковины явно были живыми, да к тому же – самыми настоящими демонами, правда? Пятилетний Терри думал, что да.

Так что это была не совсем метафора, когда много лет спустя он сказал в интервью, что «зарабатывает на жизнь умеренными галлюцинациями». Похоже, он очень быстро узнал, что есть вещи внутри вещей, миры внутри миров – совершенно зримые, практически ощутимые и уж точно созревшие для рассказов, если только постараться и уделить им время.

* * *

Первым его домом была маленькая, неказистая – проедешь и не заметишь – деревенька Фоти-Грин, находившаяся в лощине у Чилтернских холмов в Бакингемшире, – «что-то вроде Ларк-Райза, если Беконсфилд – это Кэндлфорд^[2], – описывал ее Терри в своих заметках для автобиографии. – Не столько населенный пункт, сколько местечко в лесах и полях, где всего-то и есть что 36 человек и одна телефонная будка»².

А еще, надо отметить, деревенский магазин, паб «Королевский стандарт Англии» и – по крайней мере, некоторое время, согласно воспоминаниям Терри, – лавка сладостей. «Я точно знаю, что лавка сладостей была, – настаивал он, – потому что покупал там анисовые шарики, и “Блэк-Джеки”, и “Шербет-Фаунтейнс”, и “сладких креветок”, причем иногда всего за фартинг. Один Бог знает, на что они выживали».

И в самом деле, непохоже, что в Фоти-Грине хватало детей, чтобы работала, пусть и недолго, целая лавка сладостей; из времен, когда он еще носил шорты, Терри припоминает ватагу всего в полдесятка его ровесников – «зыбкое облако из ребятишек, которые ссорились, исследовали, дрались», бродили по меловым карьерам, лесам да полям и в целом насмехались над нынешними переживаниями о безопасности детей. «Мы падали с деревьев, – писал Терри, – и залезали обратно, чтобы упасть поинтересней».

Фоти-Грин был таким маленьким и сплоченным обществом, что если одна мать звала ребенка домой на чай, то по домам бежали сразу все. Что важнее, кроме детей, в число тех самых тридцати шести человек входили, по воспоминаниям Терри, «пожилые и высушенные профессиональные огородники в плоских кепках и с курительными трубками, каждое утро безмятежно катившие на черных велосипедах в процветающую деревню Нотти-Грин, где-то в миле от нас», и затем по вечерам «столь же безмятежно катившие обратно, нередко – с чем-нибудь привязанным к рулю, например свертком саженцев капусты».

Одним словом, тихая сельская местность. Здесь Пратчетты и жили в маленьком съемном коттедже с такими примитивными удобствами, что Терри не мог о них рассказывать, не скатываясь в пародию на скетч о четырех йоркширцах³. («Коридор? Да я мечтал жить в коридоре. Для нас это был бы дворец…» – и так далее.)

Например, в шато Пратчеттов не было водопровода: каждое утро отец Терри подтягивал шланг к водокачке на соседнем участке и наполнял металлический бак в судомойне на весь день. Не было, следовательно, и туалета со смывом – была «комнатка» в пристройке на задах, которую окуривала дезинфицирующими средствами мама Терри и где находился биотуалет «Элсан» – его приходилось периодически опустошать в свежевырытую яму в огороде. (И это официально считалось худшей обязанностью недели – зато хотя бы помидоры шли в рост.)

На стене снаружи «комнатки» висел на крюке жестяной душ – в банный вечер его переносили внутрь. Газ для плиты привозил грузовик – в больших сменных баллонах «Кэлор», которые надо было закатывать в гостиную, – а радио (тогда еще никакого телевизора) работало на заемном аккумуляторе размером и весом с кирпич, который каждый месяц приходилось возить на самодельной металлической тележке в беконсфилдский филиал «Радио Ренталс» и обратно. Любишь слушать музыкальные передачи Down Your Way и Family Favourites – а Пратчетты явно любили, – изволь и тележку возить. В доме имелась судомойня, что, конечно, звучит роскошно, вот только кухни к ней уже не прилагалось, из-за чего судомойня, как выразился Терри, смахивала на «телегу без лошади». Эта тесная, темная и сыроватая каморка служила им и мойкой, и кухней одновременно.

Но, как ни крути (и тут снова нельзя не почувствовать настроение «Четырех йоркширцев»), этот дом хотя бы обеспечивал Пратчеттов крышей над головой – а британские крыши немало пострадали в период с 1939‐го по 1945‐й, так что и это не пустяк. Даже если крыша не самая прочная и от малейшего ветерка линяет черепицей, создавая эффект бомбардировки для тех, кто входит и выходит. «Если слышишь на крыше шорох, – писал Терри, – ты не бежишь, а просто прижимаешься к стене и смотришь, как шальная черепица слетает с карниза и разбивается перед тобой вдребезги. На это даже внимания не обращали, настолько вошло в привычку».

Прибавим все еще сохранявшуюся карточную систему (по карточкам выдавали масло, мясо, сыр, чай, джем), длинные нагруженные бельевые веревки по четвергам и полное отсутствие тинейджеров, которых тогда еще даже не придумали, – и Фоти-Грин будет хрестоматийным примером аскетичной жизни сельского рабочего класса Британии в послевоенные годы. И в этот скромный, а в чем-то и откровенно опасный мир Дэвид и Айлин Пратчетты привели новорожденного сына Теренса Дэвида Джона, появившегося на свет в беконсфилдском роддоме «Магеллан» 28 апреля 1948 года. («Я Телец, но на самой грани, – заметил насчет своей даты рождения Терри, – видимо, поэтому никак не могу подобрать себе штаны по размеру».)

Ребенок задержался на три дня и появился после долгих и тяжелых родов, венчавших, судя по всему, осложненную беременность. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что Айлин в родильной палате, получив в руки отпрыска, приветствовала его в нашем мире словами «дождались-таки» и позже заявляла, что не сходя с места решила никогда больше не подвергать себя ничему подобному⁴. И она сдержала слово. В разные периоды Терри делил семейный дом с почти безмозглым спаниелем, с черепашкой Фидиппидом, нареченной в честь самого первого бегуна-марафонца, и с волнистым попугайчиком Чхотой, но с другими маленькими Пратчеттами – никогда.

«Вскоре после этого, – писал Терри о своих первых мгновениях после затянувшихся родов, – меня представили отцу, хотя я той первой встречи не помню». В свое время и в куда более благоприятных для них обоих обстоятельствах Терри узнает об отце больше, в том числе ту важную подробность, что тот работает механиком в «Олд-Таун Гэрейдж» в Беконсфилде. Дэвид Пратчетт был невысоким, худым, совершенно лысым мужчиной с тонкими усиками – и, по словам его сына, «гением починки машин». Вторая мировая только что предоставила ему возможность отточить свое мастерство в Королевских военно-воздушных силах. Дэвид служил в Индии и – по крайней мере, как он рассказывал Терри, – наслаждался сравнительно бестревожной войной и грелся на теплом солнышке, по ходу дела коллекционируя хорошие клички для волнистых попугайчиков⁵ и совершая такие впечатляющие подвиги, как починка машины командира авиакрыла в чистом поле заведением стартера вручную. Затем он привез свои таланты обратно в Беконсфилд, где они пришлись ко двору.

«Клянусь, если бывают заклинатели лошадей, – писал Терри, – то мой отец умел слушать машины. Один конец большого гаечного ключа он прикладывал к виску, а второй – к двигателю, и металлический зверь раскрывал ему свою душу. Хозяева довольно дорогих машин хороших английских марок вроде “Бентли” и “Ягуара” ехали в “Олд-Таун Гэрейдж”, чтобы их послушал он». Во времена безденежья его репутация была семье на руку. Терри помнил, как отец возвращался домой по вечерам и отмачивал руки от смазки и масла в тазу с мыльной водой, рассказывая Айлин, какие получил чаевые от зажиточных завсегдатаев.

Дэвид мог вернуть из мертвых и полную рухлядь, поэтому, что необычно для семьи их статуса, у Пратчеттов всегда имелась своя машина – однажды даже «довольно стильный аэродинамичный “Ровер P4” – “Роллс-Ройс” для бедных», с прикуривателем и кожаным салоном. В конце концов Дэвид продал его коллекционеру, но Терри, несмотря на всю стильность машины, об этом нисколько не жалел. «Я всегда скользил на заднем сиденье из стороны в сторону, а во время долгих поездок на море в салоне воняло, как от дохлой коровы».

Еще одно неизгладимое воспоминание Терри из тех долгих летних поездок на (неизменно) побережье Корнуолла: как машина двигалась через «тучи дыма и всполохи пламени» во время августовского выжигания стерни.

Мать Терри, Айлин Пратчетт, в девичестве Кирнс, была ирландкой по происхождению, а выросла в лондонском Ист-Энде. Она работала секретаршей в «Истон энд Ролл» – беконсфилдском универмаге – и была отличной бухгалтершей, умевшей, по словам Терри, вверх ногами сложить цифры в столбик быстрее, чем большинство людей складывают в обычном положении. В те дни ее характер был энергичным, слегка озорным: она любила потанцевать и выпить и была местной светской львицей. Когда под конец жизни инсульт лишил ее способности говорить, Дэйв Басби – близкий друг Терри, хорошо знавший Айлин и Дэвида, – сказал, что «будто злой бог отнял у нее самое драгоценное».

Но при этом она была внушительной, властной супругой и матерью и – совершенно очевидно – главой семьи. Дэвид, которого она поймала в семнадцать лет, был у нее под каблуком, что он и сам с удовольствием признавал и чего как будто совершенно не стеснялся. А Терри, как часто бывает с единственными детьми, испытал на себе как привилегии безраздельного материнского внимания, так и его недостатки – и давление, оттого что стал единственным воплощением ее послевоенных надежд и устремлений.

«Мои родители оба надеялись на лучший мир, – писал Терри. – Но мать явно считала, что преуспевать надо уже в этом – и, хотя я этого тогда не знал, подозреваю, что для нее мерилом успеха был я. Космическая гонка еще не началась, а она уже готовилась запустить меня на самую высокую орбиту – за уши, если придется».

Наверное, первым свидетельством этих далеко идущих амбиций стало то, что в три года Терри записали в очень хороший детский сад под управлением двух пожилых светских дам в одном из зеленых районов Беконсфилда. В своих воспоминаниях Терри сравнивал его с дамскими школами из тридцатых – то есть это было место, где ребенку из высшего класса прививали социальные навыки и прежде всего манеры. Делая скидку на возраст их группы, в основном детей учили поднимать руку, чтобы отпроситься в туалет; но кроме этого в учебном плане карапузов присутствовали калистеника и (тут Терри передергивало) народные танцы.

А также нюханье цветов – уж что-что, а это Терри горячо приветствовал.

«Как-то раз одна из тех дам принесла из сада великолепные розы и дала каждому по одной, чтобы мы наслаждались их ароматом, пока она читала:

 
       Ах, кто же ответит, кто мне намекнет, Что в сердце у бархатной розы живет? Может быть, пикси? А может быть, эльф? А может, сама королева фей?
 

Понятия не имею, под чем она была, но я унюхался до умопомрачения. Бог весть, как это на меня повлияло, но у меня есть пара догадок».

Кто знает, как бы все обернулось, продолжай Терри обучение в том же утонченном духе. Быть может, он стал великой потерей для ботаники – а то и для народных танцев. Но скоро Терри исполнилось четыре – и его автоматически вырвали из благоуханной гостиной и запустили в куда более традиционную казенную среду Холтспурской начальной школы на Черри-Три-роуд – в полутора милях от дома, на западной окраине Беконсфилда.

Он опоздал к учебе на день. Родители планировали провести летний семейный отпуск в Корнуолле и не собирались сокращать его ради такой мелочи, как первый день сына в новом образовательном учреждении. Позже Терри говорил, что из-за этого беспечного решения стал отставать от сверстников с первого же дня – то есть со второго же, с точки зрения всех остальных. Как минимум это не позволило ему поучаствовать в битве за вешалки. У всех его одноклассников над вешалками были картинки, чтобы их было проще опознавать. Вместо того чтобы в равном бою застолбить ковбойскую шляпу, слона или танк, Терри пришлось мириться с последним оставшимся деревянным крючком, чахнущим под кривоватым изображением двух вишенок⁶. «А ведь у меня были неплохие шансы…» – горестно писал Терри.

Даже под очевидно заботливой опекой миссис Смит, их классной руководительницы, Терри в школе пришлось тяжело. Ему все давалось с трудом. Он начинал писать левой рукой, а на середине страницы переходил на правую⁷. Не сразу начал читать. Ему было интересней искать способы залезть на парту, чем просто за ней сидеть. И в целом он будто не мог сосредоточиться – по крайней мере, на том, на чем и когда требовали сосредоточиться учителя. «Я мог часами напролет висеть вверх тормашками на лещине в нашем саду», – говорил Терри слегка уязвленным тоном человека, чьи таланты не ценили по достоинству. Но в школе требовали большего, чем умения висеть вверх тормашками, и он еще не придумал, что с этим делать.

Впрочем, этот ребенок – «вечно слегка испуганный обладатель расцарапанных коленок», как описывал себя Терри, – явно был смышлен. В каких-то отношениях – не по годам. Очевидно, он о многом задумывался. Почему, спросил он однажды мать, легендарный маршрут Фидиппида называется марафонским? Ведь, очевидно, по тому же принципу, по которому спереди на автобусе указывается пункт назначения, а не отправления, технически он должен называться афинским. Мать не нашлась, что на это ответить.

И он определенно много знал. Кажется, довольно рано и сильно его задело, что, когда класс спросили, откуда берется дождь, а Терри немедля вскинул руку и ответил «из моря», он заслужил только насмешливый хохот от сверстников и аккуратную поправку от учителя, ожидавшего ответа «из облаков». Но ведь Терри знал, что прав. Это круговорот воды в природе. Что ж это за место такое, где людей вознаграждают не за правильные ответы, а за те, что хочет слышать учитель?

Директором Холтспура был некий Генри Уильям Тейм. Этот человек в очках с толстой оправой, с усами и аккуратно зализанными волосами был заметным явлением в своей школе – автором и постановщиком ежегодных пантомим, в которых и сам любил поучаствовать, часто – в роли великана. Он посвятил этой школе тридцать один год жизни. Еще он во многом считался революционером и предметом восхищения. Тейм был влиятельным защитником скандальной идеи введения полового просвещения в школах, в том числе – в последнем классе начальной⁸.

К сожалению, он заслужил неизмеримое презрение Пратчеттов, но не своими передовыми взглядами на половое просвещение, а решением разбить учеников на два потока: тех, кто считался способным сдать экзамены для одиннадцатилетних в выпускной год и попасть в лучшие средние школы округи, – и всех остальных. По одну сторону водораздела, как это видел Терри, находились овцы, а по другую – козлища. По словам Терри, холтспурское стадо делили уже в шестилетнем возрасте. И, к его смятению, – а главное, к смятению Айлин, – Терри оказался среди козлищ. Думаю, не будет преувеличением сказать, что такая ранняя оценка его будущих способностей, воспринятая как личная «ожесточенная неприязнь» Тейма, зародила у Терри горькую обиду длиною в жизнь. Это словно подтверждало его худшие подозрения, что школа не столько поощряет тебя развиваться, сколько следит, чтобы ты не вышел за назначенные тебе рамки, – и эти подозрения обоснованно разделял отец Терри, который в свое время на экзамене для одиннадцатилетних столкнулся с вопросами по темам, которых ему никогда не преподавали.

Когда в 2011 году Терри попросили написать пару слов на шестидесятилетие школы, он лукаво согласился, но решил не ограничиваться полунамеками. «Честно говоря, я вспоминаю Холтспурскую школу не слишком тепло, – написал он. А потом так же лукаво взял вину на себя: – Но, возможно, дело в том, что я был идеальным воплощением раздолбая и мечтателя»^[3]. Впрочем, не думаю, что он хоть на миг в это верил. Его многолетняя точка зрения – школы были бы куда лучше, если бы старались искать и лелеять раздолбаев и мечтателей.

Когда ее сына зачислили в группу отстающих, Айлин не смолчала. Если школа может предложить ее единственному отпрыску только узкие рамки, уж она проследит, чтобы он за них вышел. Полторы мили пути на учебу по утрам стали их личной продленкой и ее возможностью передать Терри то, что она знала, и подтолкнуть его в том направлении, в котором школа, очевидно, толкать не собиралась.

«Она сыпала фактами так, словно у них был срок годности, – писал Терри. – Рассказывала о королях, рыцарях, Робине Гуде и верблюдах. Рассказывала, что монахи живут в монастырях, а макаки – на деревьях, и главное – не путать. Рассказывала, что Америка далеко и добраться до нее стоит тысячу фунтов. А еще пела песни и пересказывала сказки, которые слышала от своего ирландского дедушки, а среди них – откровение, что пчелы на самом деле фейри, в чем лично я сомневался. Знал ли я тогда, что вообще значит это слово? С моей мамой и не угадаешь».

Что важнее, Айлин, чтобы сын больше читал, предложила уговор: пенни за каждую внимательно прочитанную страницу. Терри, знавший, что пенни можно обменять на «Блэк-Джеки», согласился. «Я был не дурак, – писал он. – Я умел пробежаться по тексту и запомнить достаточно, чтобы ко мне не придирались. Но большой любви к чтению не испытывал. Я справлялся. Разве этого мало? Мама считала, что да».

С приближением экзамена Айлин стала давать ему по вечерам образцы заданий прошлых лет. Увидев, как плохо у него получается, она заплатила одному учителю на пенсии, чтобы тот каждую неделю дополнительно занимался с Терри у себя дома. Терри сдаст экзамен, что бы там ни решила система. Уж Айлин за этим проследит.

* * *

Возможно, вопреки современному мнению, после войны Британия была не самым религиозным местом. В 1948 году только 15 процентов респондентов сообщили «Гэллапу», что ходили на церковную службу в прошлое воскресенье. Только один из десяти участников опроса «Масс-Обзервейшен», проведенного примерно в то же время в Лондоне, сказал, что посещает церковь «довольно регулярно», а Совет архиепископов сообщал, что «90 процентов людей не посещают или почти не посещают церковь»⁹. А значит, Дэвид и Айлин Пратчетты находились среди большинства, когда решили, что институциональная религия не имеет к их жизни никакого отношения. Поэтому Терри смог сказать о них в 2010 году на первой лекции в качестве профессора Тринити-колледжа: «Меня растили в любви, при необходимости в строгости (это были короткие и эффективные периоды) и – да будут они благословлены за это решение – без религиозных убеждений»^[4].

Айлин выросла католичкой, но к моменту рождения Терри давно уже не ходила в церковь, а брак с англиканцем в англиканской церкви, по всей видимости, отрезал ее от большей части семьи. Свидетельство этого раскола – множество тетушек и дядюшек со стороны Кирнсов, о которых Терри никогда даже не слышал. Не присутствовало христианство и в домашних разговорах. В шесть лет невинный Терри наткнулся на то единственное, что осталось у Айлин католического, – маленькое и дешевое деревянное распятие на комоде в родительской спальне, – и принес ей с бессмертными словами: «Мам! Я нашел палку с акробатом».

Даже тогда, похоже, объяснение Айлин было таким уклончивым, что Терри больше не вспоминал об этой странной страдальческой фигурке в набедренной повязке. Так или иначе в будущем этому распятию находилось место в неприметном, но надежном уголке каждого дома, где жила Айлин, в том числе в доме престарелых в Солсбери, где она провела свои последние дни. После ее смерти мы с Терри всюду его искали, и он пришел в отчаяние, когда распятие не нашлось. После того как я наконец обнаружил его под какими-то другими вещицами, облегчению Терри не было предела. Распятие отправилось в Часовню – и с ним в руке он диктовал некоторые строки об этом периоде своей жизни.

«Не знаю, чем ее утешало это крошечное перекошенное лицо, – говорил Терри, – но сейчас я вижу лицо скромного плотника, который всего-то хотел сказать людям, чтобы они были добрее друг к другу, – золотое правило столь многих мудрецов, – а его за все старания замучил до смерти тиран с подначки фанатиков. Возможно, мораль здесь – не слушать тиранов и свергать фанатиков».

Еще Терри любил отмечать, что послание Христа не так уж сильно отличается от послания Билла и Теда из фильма «Невероятные приключения Билла и Теда»: будьте невероятны друг к другу. И, говорил Терри, кому придет в голову спорить с таким советом?

Впрочем, в церковь Терри не ходил, да и местный священник – преподобный Оскар Маспратт, англиканец из церкви Святой Троицы в Пенне – семью не впечатлил. Высокий и тощий, из-за детского недопонимания он навсегда запомнился Терри как преподобный Маскрат («мускусная крыса»), а Дэвида и Айлин с ходу возмутил своей привычкой обращаться к прихожанам – «по крайней мере, если они из рабочего класса», мрачно предположил Терри, – по фамилиям.

Викарий лишился остатков уважения семьи, когда, зайдя однажды на чай, назвал маленькую медную статуэтку Будды в гостиной (ее привез из Индии отец Терри) «языческим идолом». Судя по всему, из-за такого оскорбления Айлин тут же показала преподобному Маспратту на дверь – даже «скинула его с крыльца»^[5] в более красочных версиях этой истории. Насколько именно невежливо выставили викария, мы уже не узнаем, но новых чаепитий точно не последовало. Когда тем вечером с работы вернулся отец и узнал о подробностях встречи, он лихо окрестил викария «вонючим старым ханжой». «Я тогда не знал слова “ханжа”, – сказал Терри, – и запомнил его на будущее».

Наверное, жаль, что все так кончилось. Терри и его родители с их врожденным подозрением к институциональной власти, похоже, несколько недооценили преподобного Оскара Маспратта. Во всяком случае, газета Bucks Free Press, где в свое время будет работать Терри, нашла в его жизни достаточно удивительного, чтобы в 1988 году посвятить ему трехчастную статью из серии «Примечательные викарии Пенна». Будучи военным капелланом, он участвовал в боях при Эль-Аламейне, в обороне Мальты и высадке в Нормандии в день «Д»; в 1962 году его пригласили в Вашингтон провести англиканскую службу во время Карибского кризиса; в 1983 году он провел тайные похороны шпиона Дональда Маклейна. В общем и целом, создается впечатление, что с таким викарием Терри было бы интересно поболтать. Увы, он называл Дэвида Пратчетта «Пратчеттом», а не «Дэйвом» и (предположительно) некорректно отозвался об их буддистской статуэтке, поэтому не срослось.

В 1957 году, когда Терри было девять, семья перебралась из съемного коттеджа на милю южнее – в дом 25 по Аппер-Райдинг в Холтспуре, в новой террасе^[6] на девять домов на западной окраине Беконсфилда, недалеко от начальной школы Терри. Что важно, теперь у Пратчеттов появилась роскошь в виде водопровода (и с холодной, и с горячей водой), настоящая кухня вместо судомойни, крыша с прочной черепицей и (чудо из чудес) ванная комната с унитазом.

Находясь на краю застройки, дом предлагал и открытый вид на сельскую местность. Терри мог выглянуть из кухни и увидеть не только всю дорогу до школы, но и все, что лежало за ней, до самого Пенна. Был в этой панораме и дом презренного преподобного Маспратта, на который в светлый день падали солнечные лучи, давая отцу Терри повод пошутить подобающе зловещим тоном: «Солнце светит праведникам». Терри чувствовал, что поначалу родителям было грустно расставаться с прежним жилищем, даже несмотря на смертоносную черепицу. «Но после пары приемов ванны они передумали». В этом доме он прожил до самой женитьбы.

К этому времени интересы Терри начали распространяться дальше висения на деревьях. Быть может, школа его и не увлекала, но многое вне школы увлекало с легкостью. Как-то раз отец предложил Терри вместе собрать ламповый радиоприемник без батареек, чтобы он слушал его у себя в спальне. Вместе они обшарили пыльные ящики в садовом сарае и нашли старые наушники и все необходимое для антенны. «В тот вечер, – отметил Терри, – я, сам того не зная, стал нёрдом».

На катушке того первого приемника была надпись: «Что несут дикие волны?» Терри, в принципе не умевший расставаться с приборами, хранил его в коробке до конца жизни. Учитывая, что тогда первой среди помех проступала BBC Radio 3 с ее взрослым репертуаром серьезных дискуссий и классической музыки, обычно дикие волны полнились лекциями доктора Леона Рота «Миф, наука и религия» или музыкой Бузони в исполнении Альфреда Бренделя. Но Терри все равно сидел и слушал завороженный, потому что звуковые волны, попадающие из внешнего мира прямиком в спальню безо всяких батареек – это, как ни посмотри, волшебство. Чтобы позвать его за стол, родители вынуждены были ходить за ним в спальню и силком оттаскивать от наушников.

Под отцовским влиянием он стал тянуться к страницам журнала Practical Wireless («Практическое беспроводное радио», или «Практически беспроводное радио», как они его переименовали) – ежемесячной библии (цена – 1 шиллинг, 3 трехпенсовика) для апостолов, ищущих судьбоносного просветления в сложных монтажных схемах для создания, скажем, помехозащитных антенн или приемников средних волн.

Ограниченный бюджет научил его бережливости в отношении драгоценных компонентов. Терри помнил, как пришел с отцом в мастерскую по починке телевизоров в Беконсфилде, передал через стойку мелочь и гордо покинул помещение с бумажным кульком, где лежал один-единственный транзистор размером с наперсток. В дальнейшем он купил транзисторный соединитель, чтобы было проще переставлять этот незаменимый драгоценный транзистор в разные самоделки, не поломав его тонкие хрупкие «ножки». Узнал он и о том, что электричество – это весело, особенно если умеешь подвести провода от магнето к рукоятке двери сарая, чтобы папу ударило током. Когда в онемевшие пальцы вернулась чувствительность, отец даже якобы им гордился.

А еще был космос. Чтобы интересоваться ночным небом, лучше времени не придумаешь: шла вторая половина пятидесятых, когда Америка и Советский Союз наращивали свои конкурирующие исследовательские программы, а новости полнились разговорами о ракетах невообразимой мощности, спутниках и перспективе (когда же уже?) пилотируемого полета в космос. Терри, конечно же, был заворожен – а укрепляла эту завороженность чайная компания «Брук Бонд».

В 1956 году, когда ему было восемь, все его родственники и прочие знакомые получили требование, если их не затруднит, увеличить потребление чая, чтобы Терри собрал всю коллекцию карточек «Брук Бонд» из серии «В космос». У альбома для карточек (6 пенсов) была синяя обложка с внушительной надписью: «Серия из 50 карточек на тему астрономии, одобренная доктором наук Э. Хантером, секретарем Королевского астрономического общества». Терри любовался цветными рисунками планет, впитывал информацию с обратных сторон карточек, собрал их все. Так в нем пробудилась неугасимая любовь к астрономии.

Много лет спустя, когда его собственная коллекция уже давно пропала, Терри овладело внезапное желание снова заполучить альбом от «Брук Бонд» – просто проверить, сохранил ли он прежнее очарование. Работа в Часовне встала – мы зашли на eBay.

Как оказалось, серию выпускали дважды – в 1956‐м и в 1958‐м. Издание 1956 года было редким, на тыльной стороне этих карточек значилось: «Выпускается с чаем “Брук Бонд” “Чойсест” и “Эджлетс”», а на карточках издания 1958‐го – «Выпускается в пачках чая “Брук Бонд” “Чойсест”, “ПГ Типс” и “Эджлетс”». Для пуриста – разница немалая. Искомая версия 1956 года, когда-то принадлежавшая Терри, шла за 300 фунтов, а версия 1958‐го – за 60, и я знаю, какую бы требовал мой внутренний увлеченный коллекционер на месте Терри. Но он – не разбрасывавшийся деньгами, даже когда вполне мог себе это позволить, – купил версию за 60 фунтов. И правильно сделал – ее хватило. Когда пришла посылка, он аккуратно ее развернул и нерешительно листал страницы. Картинка «Планеты и их луны» на девятой карточке в серии, которую он в детстве увидел первой, вновь продемонстрировала свое гравитационное притяжение – и прошедших лет как не бывало. «Прямо как у того парня, Пруста, – произнес Терри с мечтательной улыбкой. – Он ест печеньку – и возвращается назад во времени». Ну, как-то так, да¹⁰.

Увидев зарождение нового интереса и, как обычно, стремясь лелеять все, что поможет сыну проложить путь к первопроходческой, внушительной и в потенциале даже переворачивающей мир работе, мать возила его на световое шоу в Лондонском планетарии со знаменитым бледно-зеленым куполом на Марилебон-роуд. Видимо, это произошло вскоре после открытия планетария в марте 1958 года, и та поездка стала для Терри очередным ошеломительным и формирующим опытом. Даже больше пятидесяти лет спустя он еще вспоминал, «как опустилась бархатная тишина, пролился свет, зарокотал оживший проектор и небеса раскрылись на земле». Потом мать предложила ему зайти в знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо по соседству – практически обязательный ритуал для большинства детей второй половины двадцатого века. Но Терри ответил, что лучше бы еще раз посмотрел световое шоу в планетарии, – что они и сделали.