d’Рим

Рим. Пьяцца делла Република

Я прибыла из Парижа на поезде. Борис встретил меня на вокзале Термини. Мы тепло обнялись. Вокзал не только место расставаний, но и встреч, однако холодок от первых дает о себе знать, поэтому я вжалась в Бориса всем своим телом.

– Замерзла, что ли? Так приятно впилась в меня, будто приехала из зимы. Холодный вагон?

– Нет, вокзал.

– Извини, не успел нагреть. Но снаружи – лето, пошли, – взял он меня в охапку и скоро мы оказались на улице. – Отчего такая суета, будто перед Новым годом?

– Все ждут чудес.

– Но ведь взрослые же люди.

– Взрослым чудеса нужны даже больше, чем детям, потому что после тридцати без чуда – никуда.

– Я прямо чувствую, что без чуда мне уже никуда, – приобнял Борис Анну.

– Сколько автобусов!

– Пятьсот.

– Ты уверен?

– Площадь Пятисот, она так и называется, в честь пятисот итальянских солдат.

– Которые истекли здесь кровью от эфиопских шотелов и гураде где-то в конце девятнадцатого века.

– Я вижу, ты тоже в теме? Любишь оружие?

– Историю, – соврала Анна, неравнодушная к оружию. Каждый раз, оказываясь здесь, я слышу звон металла и вижу реки крови. Я прямо представляю, как все это было.

– Как?

– Жарко, пыльно, больно и грязно. Но благо водопровод уже был изобретен. Он смывал самые трагичные факты из истории Римской империи, словно для этого и был придуман.

– Интересно, я как-то не задумывался над этим, но что-то в этом есть. Термы Диоклетиана, – указал Борис на массивное здание темно-кремового цвета. – Здесь воины отмывались от кровавых разборок, – сыронизировал он.

– Вот почему такой цвет, теплый, хочется прямо потрогать. Что за камень?

– Кирпич, – чуть замешкавшись, ответил Борис.

– Кирпич? Есть такой камень? – улыбнулась Анна. – Хотела бы дома такие обои.

– Если только в погребе, – покачал головой Борис.

– В винном?

– И в невинном тоже. Хотя погреба все виновны. Хочешь перекусить? – посмотрел в мои глаза Борис. – Я хотел сказать – выпить.

– Хочу, но, может, прогуляемся немного? Расскажешь мне что-нибудь. Ты же местный.

– Я боюсь, что ты все знаешь.

– Не бойся, это случайность.

– Пьяцца делла Република, – по-итальянски озвучил он.

– Красноречиво, как эти симпатичные домики. И фонтан посередине, чтобы охладить пыл.

– Пыль, – улыбнулся Борис. – Искупнемся?

– Может, потерпим до Треви? – поцеловала я Бориса в щеку. – Здесь же русалки.

– Я вижу, ты скучала.

– Нет, работала… Ты бы какую выбрал? – предложила я свой вариант «а ты скучал»?

– Может, ту, что верхо́м? – ответил, что «скучал, не то слово», Борис.

– Ну да, верхо́м будет быстрее. Но сегодня мне бы хотелось растянуть удовольствие, – улыбнулась Анна. Именно эта довольная улыбка ярче слов показала, что имела в виду девушка.

– Фонтан наяд, – комментировал Борис. Та, что с лебедем, – озерная, вторая – речная с каким-то сомом, третья – верхом на лошади, океанская, четвертая – русалка артезианская, с драконом.

– А как мужчину зовут? – внимательно слушала его Анна.

– Морской Главк.

– Держит всех, – рассмеялась Анна. Настроение ее поднялось в небо так же высоко, как струя фонтана, разбрызгивая улыбки во все стороны. Она любила этот город, этот воздух, которого здесь было в разы больше, чем в других империях. Рим для нее служил той самой кислородной подушкой, которая была ей необходима, чтобы привести себя в чувство после очередного дела. Было не важно, куда идти, красиво – везде, поэтому она даже не спрашивала, а только повиновалась своему гиду.

…Улочки становились у́же, они всматривались в нас все пристальнее, образами мадонн и младенцев. Стоило мне отвлечься на очередное блюдо с архитектурой, как я потеряла из виду Бориса. Впереди никого, только оперный театр. Серые квадратные колонны – я знала, что вот-вот он выскочит на меня из-за одной. Потом будут объятия, долгий поцелуй. Как легко было просчитать мужскую неожиданность. Но нет, Боря оказался тоньше женской логики, вот уже последняя колонна – и никого. Скоро я увидела его сидящим на ступенях храма. Он весело смотрел на меня:

– Базилика ди Санта-Мария-Маджоре.

– Это предложение? – рассмеялась я, присаживаясь рядом.

– Да, выходи за меня, – протянул он мне коробочку.

– Нет, мы так не договаривались. Ты не обижайся, но с тобой я пока могу выйти только из себя. Мне это нравится, но есть еще и другие дела.

– Шучу.

– Нет, все равно спасибо. Не каждый день девушке делают предложение. А что в коробочке?

– Открой.

Я взяла коробочку и открыла, там лежала конфета «Бачи».

– Слава богу, – вздохнула я. – А то я уже начала придумывать, что делать с кольцом.

– Ну, ты уже отказалась.

– При виде кольца – это совсем другое дело. Это гораздо сложнее, – взяла я конфету и вернула коробочку Борису. – Сердце начинает подсказывать громко, облака останавливаются. В общем, тебе не понять, пойдем дальше, – спрятала я конфету в рот и стала за руки поднимать Бориса.

– Заходить не будем? Там красиво.

– Не-не-не-не-не-не-не. Не сегодня.

Мы прошли мимо Богородицы, смотрящей на нас прямо из дверей храма. Позолотили ей ручку, которая уже была натерта тысячами прикосновений. Дева Мария улыбнулась.

– Это ее сын? – спросила я, прикоснувшись к металлической руке.

– Да, Иисус.

– Симпатичная семья.

– Это точно! Как ты съездила?

– Отлично! Была на другом континенте. Дизайн в стиле ампир. Все, больше ничего рассказать не могу.

– Остальное совершенно секретно?

– Мы же договаривались – ты не спрашиваешь меня о работе, я не интересуюсь твоей личной жизнью. Лучше скажи, куда мы идем.

– Есть. Все пути в Риме ведут в траттории.

– Мойте руки перед едой, – Анна нагнулась к маленькому фонтанчику, где ангел лил воду из своих губ, набрала в ладони влагу и окунула в нее лицо.

– Ее пить можно? – наполнила она еще горсть.

– Можно. Хотя я не рискую, – стал он стряхивать случайные капли с платья Анны.

– Я думала, ты рисковый, – вытерла Анна губы.

– Так вот почему ты мне отказала? – улыбался маленькой женской мести Борис.

– Если ты про еду, то я уже готова к лазанье. Все остальное просто обстоятельства.

– Я не верю в обстоятельства.

– Правильно делаешь. Стоит в них поверить, и начинаешь соревноваться. Обстоятельство – это то, что всегда норовит нас обставить. А в лазанью веришь? – вытерла губы ладонью Анна.

– Да, я знаю здесь отличный винный погреб.

Немец

– Каждый уважающий себя политик хотел бы иметь за пазухой свою небольшую войну, чтобы можно было оперативно развести пожар в любом уголке, превратив его в уголек. Иметь в своем арсенале войнушку, которую в любой момент можно было бы закинуть туда, где срывают куш. Правда, не все отдают себе отчет, что искры от этого пожара могут легко перекинуться на соседние государства и вернуться эффектом горящего бумеранга.

– Знаешь, я не очень люблю политику. Давно уже заметила, если человек начинает говорить о политике, значит, он стареет.

– Неужели я уже так давно об этом говорю? Ты останавливай меня, если что, – улыбнулся Немец.

– Уже минут пять. Пять минут не знаю, как мне поступить – с одной стороны скучно, с другой – как красиво ты говоришь!

Город накинул темный плащ, в который стучался дождь. И плащ, и плач. Анна начала всматриваться в темноту через оптику, приближая плащ. Они шли по набережной. Он – в длинном черном плаще, она – в коротком белом. Черное и белое. Тела, внутри которых только что приятно развалился ужин и растеклось вино, двигались медленно. Ни противный моросящий дождь, ни раскачивающий Луну ветер не могли мешать их философской прогулке. Черный плащ то разводил руками, придавая своим словам больший вес, чтобы их не унесло ветром, мимо прекрасных ракушек девушки, то приобнимал сзади белый, прикрывая от сквозняка и коррозии хрупкую женскую логику.

– Если ты не знаешь, как поступить в той или иной ситуации, значит, ты изначально не туда поступил.

– Ты так считаешь?

– Мне кажется, из тебя получился бы неплохой актер.

– Неплохой – значит не сыгравший ни разу негодяя, – улыбался мужчина. – Вообще, по-хорошему после сорока нужно уходить в художники, писатели и прочее творческое безобразие. Пик гормональной активности позади, ни бизнес, ни прибыль, при всем моем уважении к богатству, уже не приносят той радости. Каким бы он ни был высоким – Эверест позади… Могу только оглядываться на белые вершины воспоминаний.

– Ну, ну, полегче.

– Ты-то еще на подъеме, я – на спуске, в базовый лагерь, греться, творить, спать.

* * *

Дождь замерзал, незаметно превращаясь в снег. И вот уже природа в бинтах, она была больна, холодна и прекрасна. Снег был белым, а ночь – черной. Анна не любила снег, но еще больше дождь.

Немец увидел девушку, облокотившуюся на парапет. Большой вырез на длинной юбке резал взгляд, потому что на голую кожу падали холодные снежинки.

– Какая сервировка.

– Вырез на платье женщины – это форточка, в которую она зовет тебя домой. Этот с ней, как ты думаешь? – спросило белое пальто.

Чуть поодаль они увидели взрослого мужчину, который находился годах в двадцати от девушки, нервно курил и посматривал в сторону выреза.

– Он не знал, как подойти к незнакомке. Стоял в стороне и ломался, будто хотел сломаться до такой степени, чтобы она оказала ему первую помощь.

– К незнакомке?

– Стоит людям только поссориться, как они начинают строить из себя незнакомцев.

– Зато можно заново познакомиться. Интересно, кто кого строит?

– Интересно, из чего? – продолжал иронизировать черный плащ. – Или лучше сказать «чем»?

– Голосом, мне кажется, у него приятный голос.

– Приятный – это какой?

– Не знаю, но видно, что она его муза.

– Муза? Зачем тогда так далеко отпустил, дурак? Он забывает, что у муз легкие крылья. Раскроют – и нет, унесло порывом ветра. Говори со своей женщиной! О чем угодно, главное – не молчи. Говори, пусть она вспомнит, что когда-то была влюблена в твой голос.

– Как ты думаешь, кто он? – хотелось докопаться до истины девушке.

– Писатель, раз она муза.

– А может, поэт?

– Для поэта староват. К тому же зануда.

– Почему?

– Разве ты не видишь, как медленно он ее убивает?

– Замораживает. Разве можно быть холодным с девушкой в такую погоду? Не убивайте женщину занудством, зачем вам в постели мертвец? Может быть, у него просто творческий кризис? – заступилась за мужчину девушка.

– Творческий кризис – это, как правило, недостаток секса, скудность половой жизни. Надо больше заниматься любовью, не будет никаких кризисов. Где койка не скрипит, там не скрипит перо. У настоящего писателя скрип койки прямо пропорционален скрипу пера. Ты не замерзла? – обнял крепче черный ворон белую лебедь.

– Нет.

– Что ты делаешь завтра?

– Кофе. А что?

– Я хочу наброситься на тебя голодным. А я пока сытый. Погуляем еще?

– Погуляем, если скажешь, о чем он пишет.

– О вечном.

– То есть?

– О своем, – заставил он улыбнуться подругу.

– Стоит как абзац.

– Ничего, помирятся завтра, начнут все с красной строки. Извини, – черный рукав достал из кармана телефон и прижал к уху: – Да, привет. Да так, гуляю кое с кем. Нет, ты ее не знаешь. Как у тебя? Снегопад? Это хорошо. Надеюсь, рейс не задержат. В любом случае посадка будет мягкой, – засмеялся. – Позвони мне сразу же по прилету. Почему ты погрустнела? – черный плащ догнал и приобнял белый, который чуть оторвался.

– Значит, я для тебя кое-кто?

– Я знал, что ты поведешься. Одну и ту же музыку все слышат по-разному: одни грустят и плачут от тоски, другие сексом занимаются и плачут от удовольствия. Коллега по работе.

– Знаешь, какая главная задача мужчины? Не быть женщиной, как бы ни хотелось.

– То есть?

– Всегда говорить правду.

Родина

«Жить стало лучше, но грустнее. Прогресс не приносит счастья. В своем чемодане он принес новые скорости, новые возможности, новые носители, новые объемы. На счастье там просто не осталось места. Сидим постоянно на чемоданах», – Анне снова дико захотелось в Рим.

Первый снег, как белая дверь, за которой мерещатся чудеса, пока не войдешь и не обнаружишь обычный холодильник, где среди замороженного ни мяса ни рыбы замороженная курочка процокает на шпильках.

Море мыслей постоянно сбивает с ног и одна самая сильная постоянно отбрасывает обратно. Плавай, пока не почувствуешь почву под ногами, берег, пока не разберешься.

Первой осечкой был лысый, бородатый мужичок. Она не знала, как его зовут, он шел под номером 1917. Начал говорить лишнее. Он так вошел в роль, что сам начал верить в то, что говорит, стал ролью партии. И партия его тенорка в этой опере стала единственной и непоколебимой. Анна до сих пор не понимает, как такое могло случиться – возможно, погода, но скорее всего, это – въедливый картавый голос, что двигал массами, как ветер облаками в небе, а потом и целыми фронтами. Но вместо обещанной манны небесной пошел августовский дождь, и, возможно, он заставил ее руку дрогнуть. С тех самых пор дождь для Анны был дурным знаком. Потом состоялся разбор полетов, точнее полета той злосчастной ядовитой пули, застрявшей в руке водящих на семьдесят лет. Она будто передавалась из поколения в поколение, как талисман, от главы к главе, пока яд не перестал действовать. Отрава распространилась на всю страну. Через время в пространство.

Памятуя о других блестяще выполненных заданиях, среди которых было убийство какого-то государственного деятеля в Сараево, от работы ее отстранять не стали… Жалко было женщину, по-видимому жену, она была молодая, будто хотела прикрыть мужа, и пуля попала ей в живот. Вторая пронзила шею ее мужа. Из раны брызнула струйка крови, которая вскоре залила всю Европу. Так с одного движения пальца началась Первая война миров.

Промахи – это то, что не дает спать спокойно. Ни ей, ни её шефу. Он все время ставил в пример ей того, первого, с которым она не смогла разобраться, а только ранила. Шеф, как завзятый психолог, внушал ей, что дело было вовсе не в августе, не в дожде, не в плохой видимости, не хватило опыта, слишком близко подошла, попала в его пространство, под его очарование, как и тысячи других, которые в этот момент, будто в летаргическом сне, творили сами не понимая что. «Либо у тебя там кто-то есть. Больше причин я не вижу. Скажи мне, что это не так». Я сказала ему то, что он хотел слышать: «Нет у меня там никого».

Шеф как в воду глядел, как глядела в воду Петропавловка. Но начни я рассказывать, начались бы лишние вопросы, трудные ответы, интимные сцены. Я оставила их в душе, но вырезала из личного дела.

Имя ему Питер. Он представился контр-адмиралом, но я не имела ничего и против мичмана, лишь бы чувства. Если бы не голод, если бы не влюбленность, я бы никогда так на нем не зациклилась, не относилась бы к нему с таким вниманием и заботой. Еще бы – общаясь с ним, я общалась с целым замечательным миром. Не человек, а город, не мужчина, а Вселенная.

Пальцем в небо попала Петропавловка. Пропадая надолго, он бросал ее в темницы Петропавловки, зато возвращаясь, они пускались в такое сладкое безобразие, когда ее молодое еще, похотливое, смазанное страстью тело елозило по шпилю от самого дна к самому небу, туда-сюда, туда-сюда, в ожидании выстрела полночной пушки, после которого, тут же, она убитая срывалась с колоннады Исаакия и разбивалась по нескольку раз за ночь. То и дело собирая себя по осколкам и поднимая по длинной крученой лестнице на вершину блаженства, вновь падала вниз, очарованная, бездыханная.

Насаживалась похотью на его адмиралтейский шпиль (впрочем, не всегда он был таковым, часто флигельком, только в ее теплом желании становился он шпилем). Она любила подолгу смотреть с моста в воду, до тех пор, пока не найдет свое отражение – «то ли нимфа, то ли нимфоманка». Город колебался тоже, пытаясь правильно ответить на этот сложный вопрос. Стены зданий расшатаны, того и гляди развалятся – как легко отражению вывести из себя! Будто глядишь утром на свое примятое сном лицо, ищешь новые морщины, чтобы докопаться до своего настроения. Испортить его в конце концов, потом быстро приводить в порядок кремом и пудрой. Корабельный гудок возвестил, что все кончено, контр-адмирал помахал мне рукой с палубы.

* * *

У какой женщины не дрогнет рука, когда любимый пропал без вести? Слезы мои застилали глаза. Я не помню, как нажала курок, будто стреляла в себя. После выстрела, очнувшись от летаргического сна на несколько мгновений, люди подхватили вождя и понесли, теперь уже имея определенный вектор, головою вперед. Теперь у них был свой мученик и святой. Этот выстрел повлиял на ход истории и на время, оно замкнулось в себе, стало пересчитывать счастье по своим законам, словно белка попала из леса в колесо, чтобы бог знает сколько крутиться в своем порочном кругу.

* * *

– Ладно, не спать, проехали, – сказал мне шеф. – Одного не пойму, неужели нельзя было пальнуть из «Авроры»? Почему стреляли из браунинга, раз вы были в Питере? «Просто я там проснулась… одна», – зачесался язык ответить ему, но я сдержалась – тогда бы мне пришлось рассказывать весь роман.

– Пойдем, кое-что тебе представлю. – Он повел меня в соседнюю комнату, где показал свою таблицу: – Вот моя бессонница!

Таблица была похожа на систему химических элементов, где у каждого был свой профиль, свой номер, каждый со своим удельным весом в обществе, со своими свойствами, связями и значениями. Некоторые клетки таблицы были пусты.

– Это для сверхновых элементов, – пояснил немой вопрос в глазах Анны шеф. И ты их должна заполнить.

«Какая рутина», – подумала про себя Анна, кивая головой. Химия ей не нравилась вслед за химиком. Вот так вот все просто у женщин, одна антипатия может вычеркнуть целую науку из твоего мировоззрения.

Анне показалось, что она даже сейчас кивнула своим нахлынувшим воспоминаниям. Она прислушалась к тишине чердака, на котором устроилась, снова посмотрела в глазок винтовки. Ждать уже было нельзя, надо было заканчивать. Она натянула курок указательным пальцем, будто тот был тетивой лука. Неожиданно к парочке подошла пожилая женщина.

Немец

– Который день? – остановила их старушка. Она была нелепой и ветхой, будто только что из преисподней. Очнулась, а жизнь уже пролетела.

– Вторник, – переглянулись плащи.

– Я думала, она денег попросит. Уже начала искать в карманах мелочь.

– Хорошо, что не год. Хотя какая разница, когда жизнь исчисляется днями недели.

– Видимо, что-то у нее пошло не так, а если что-то пошло не так, нет смысла менять дни недели, меняй сразу год, – пошутил Немец.

– Не смейся, она хорошая. По глазам видно. Хотя обычно я стараюсь не смотреть старикам в глаза. Чего там только нет. Иные – как заваленные всяким хламом чуланы.

– Я разве против хороших бабушек? Рассуждаю о своем. Еще неизвестно, каким я буду стариком. С каким чердаком.

По воде шел прогулочный катер, на борту высвечивалось огоньками «Монро». На противоположном берегу стоял холодный белый дом, словно выкрашенный снегом. Он возвышался над городом, стремясь возвыситься над миром.

– Красивая была баба. Жаль, что мало, – проводил взглядом корабль мужчина в черном, будто саму Норму в дальний путь.

– Насчет красоты я бы поспорила, но действительно жаль. Во всем виновата любовь.

– Точнее – любовники. Слишком значительные фигуры. Что ни любовник, то звезда или даже орден. Зачем женщине столько?

– Дело не в количестве, нужен был один, который мог бы подарить ей ребенка.

После этих слов девушка развернулась и посмотрела на Немца. Красота ее украшала те бриллиантовые безделушки, что поблескивали хитро всякий раз, пока она двигалась. А когда она остановилась, ее женственность стала столь очевидна, что ему захотелось взять ее и больше никогда не отпускать.

* * *

Наконец указательный уверенно потянул курок на себя. Человек в черном плаще вдруг споткнулся, затем упал на спину. Ангелы вздрогнули и, расправив крылья, посыпались с фасадов и стен. Они летели к набережной. «Неужели я забыла глушитель? – мелькнуло в голове у Анны. – Вроде не было слышно выстрела, – посмотрела она на ствол винтовки, на котором сидел глушитель. – Нет, все в порядке». Это сердобольная бабушка крошила на набережной хлеб голубям, чайкам, ангелам.

Девушка пыталась разбудить тело, то обращаясь к нему, то к снегу, то к Богу. Красота ее куда-то пропала, бриллиантовые безделушки все так же холодно блестели в темноте. Женственности и след простыл, только ужас в глазах.

Анна быстро собрала винтовку. Рим приближался вместе с сердцем, он уже стучал в висках колокольней Санта-Мария-Маджоре.

Рим. Испанская лестница

Мы спускались по Испанской лестнице. Я – как девочка, которая, то обгоняла Бориса, то отставала, то брала его за руку, пытаясь завести в разговор:

– Когда я увижу твои работы?

– Завтра. Заглянем ко мне в мастерскую, я покажу тебе свою живопись.

– Сделаем портрет?

– Я не пишу портреты.

– Ты не пишешь портреты?

– Нет.

– А мне предлагал.

– Людей с красивыми лицами можно еще встретить, но вот чтоб красивый был профиль… Редкость. Жизнь делает многих плоскими.

– Спасибо, значит, сделаешь исключение?

– Кто-то уже сделал, – улыбнулся он.

– Чао, – поскакала Анна вперед, окрыленная комплиментом.

Трехсотлетние ступени лестницы лежали как шедевры. Они устали, они отдыхали, они грелись на солнышке, они были спокойны, даже когда на них наступали. Им было все равно. В этой вечной поступи заключалась вся красота итальянского барокко. Шаги отполировали камень.

– Какая длинная лестница!

– Длиною в триста лет, – прокомментировал очередной шаг Борис. – Она никогда не реставрировалась.

– То есть такой же она была и триста лет назад?

– Думаю, и через триста будет такой же. Здесь все медленнее стареет.

– А люди?

– Такие, как Микеланджело, живут вечно.

– Он же волшебник. Если ты не приносишь в мир волшебство, зачем вообще жить?

– Вот это амбиции, вот это я понимаю. А все голову ломают, в чем смысл жизни? Оказывается все просто. Как ты до этого дошла?

– По лестнице, – засмеялась Анна. – Хорошо бы по этому каскаду ступеней пустить реку!

– Почему реку?

– Жарко очень, – остановилась и открыла бутылку воды Анна. Затем сделала несколько жадных глотков, удовлетворяя жажду.

– Это мы еще вниз идем, а кто-то наверх.

– Мы не ищем легких путей, – рассмеялась Анна, улыбка ее была, как и лестница, цвета травертина. – Хочешь? – протянула она Борису бутылку. Он тоже сделал несколько глотков.

– Почему лестница называется Испанской?

– Романтично. Честно говоря, история длинная и скучная. Хочешь, подслушаем ее в этой группе товарищей?

Рядом с нами остановилась туристическая группа. Гид не толкала, а прямо заталкивала в жару речь: – … идея сооружения лестницы принадлежит французскому дипломату Этьену Гофье. Пребывая на службе короля Франции Людовика Четырнадцатого в качестве его представителя в Риме, дипломат посоветовал монарху объединить низинную часть основания холма с расположенной на его вершине церковью Святой Троицы. Чтобы понимать, чем было вызвано подобное предложение, следует немного углубиться в историю…

– История на истории и историей погоняет, – шепнула тихо Борису Анна.

– А ты как хотела?

– Я как хотела? Как угодно, лишь бы без этого раздражителя, – посмотрела она гида, пожилую, уверенную в себе и своих словах женщину.

– Тебе голос не нравится или эпоха скучная?

– У гидов все эпохи скучные.

– … дело в том, что церковь холма Пинчо, возведенная между тысяча пятьсот вторым и тысяча пятьсот девятнадцатым годами французским королем Людовиком Двенадцатым, имела титулярный статус христианского храма, утверждавшего присутствие Франции на папской территории. Являясь оплотом монаршего семейства Людовиков в Риме, церковь Санта-Тринита-деи-Монти объединяла под своими сводами многочисленных французов, у которых в сердце все еще жила родина…

Анна услышала свою фамилию и вздрогнула так, будто, замечтавшись на уроке истории, была вдруг застигнута врасплох учительским вопросом. Она снова постаралась вникнуть в речь гида.

– …двадцатого года у подножия холма, во дворце Джованни Мональдески, обосновалось представительство испанского королевства, впоследствии давшее название площади перед ним. Влияние Франции в Европе негативным образом сказывалось на отношениях двух государств, ведущих постоянные войны. Нормализации отношений между монархиями не помог даже брак дочери испанского короля Филиппа Четвертого Марии Терезии Австрийской с Людовиком Четырнадцатым. Бракосочетание приостановило франко-испанскую войну лишь на короткое время…

– Красота, как могла, спасала мир. Странно, что сейчас не используют такие маневры между государствами ради мира во всем мире.

– Войны стали выгоднее мира. Ничего народного, просто бизнес, ее превратили в выгодное предприятие. Разве с браками не то же самое?

– Не знаю, никогда не была замужем.

– Никогда не хотелось?

– Всегда хочется, как в детстве конфет, – напомнила Анна Борису про «Бачи» в коробочке.

– …снизить напряженность между Францией и Испанией попытался французский дипломат Этьен Гофье, предложивший своему королю объединить лестницей мира представительства обеих монархий в Риме. Тактично совместив в декоративном оформлении балюстрады лилии (геральдическую символику династии Бурбонов) с орлом и короной папы римского, архитекторы наконец-то остановили многолетние споры. Гофье при жизни оставил завещание, в котором прописывалась довольно большая сумма на строительство. Однако даже вдохновленные этим власти государства не смогли сразу договориться, каким должен быть этот символ франко-испанской дружбы. Настоятельные требования Франции об установке на вершине холма статуи Людовика Четырнадцатого, восседающего на жеребце, были отклонены понтификом. Он справедливо посчитал, что памятник иностранному королю не должен украшать Рим. Таким образом, пожелание французского дипломата было отложено вплоть до смерти монарха в тысяча семьсот пятнадцатом году. Проект Испанской лестницы был разработан архитектором Алессандро Спецхи и был дополнен его соратником Франческо Дe…

– Романтичного мало, прямо как в жизни, все по расчету, – потянула я за руку Бориса, и мы обогнали процессию.