До свидания, мальчики. Судьбы, стихи и письма молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной войны

Последнее письмо отцу

17 октября 1942

Дорогой мой батька!

Опять произошел большой перерыв – я тебе давно не писал. Ты, вероятно, беспокоишься. Дело в том, что мы опять потеряли на некоторое время связь. Сообщаю тебе, родной, что пока я жив, здоров и вообще бодр. Наша часть вела 3 жестоких больших боя. Я потерял много своих товарищей. За них мы будем мстить.

От мамы я не имею ни одного письма. Как они там обитают? На днях послал им еще 500 руб. Кстати, ты получил деньги? Напиши обстоятельно, как вы там живете, как бабушка и мои дядьки.

Если есть возможность переслать небольшие посылки, то пришли немного кофе. Я очень берег твой кофе – он вкусный.

Привет всем нашим. Целую. Женя.

Стихотворения Евгения Полякова

Крест-накрест

суета, уют

зачеркнуты в клетках окон,

и улицы одним намеком

повелевают,

и бойцы идут,

и у каждого жена молодая

смотрит в тьму,

и потому они

по фонарям гадают:

убьют, не убьют,

убьют, не убьют…

Кто жалуется на молодость свою?

Тихо.

На седьмом небе

с проклятьем самолет

теребит пространство.

Я с удовольствием сегодня б пьянствовал,

я в парке бы шатался налегке…

Кто жалуется на молодость свою?

Тихо.

Самолет пошел в пике.

Январь 1942

Людмиле

Я хочу, чтоб ты думала обо мне,

ночи думала обо мне,

ночи бредила во сне

и думала, думала обо мне.

Я тебя очень любил весной,

когда захлебывались занавески

и вечер, как густой настой,

до тошноты поил,

в глазах двоил,

а я стоял один

на площади на той,

на Пушкинской

(на бывшей на Страстной),

и говорить мне было

не с кем.

О! Ты в те года была горда.

О! Ты в те года не ведала войну.

И я теперь, любимая,

иду по городам,

любимая,

я именем твоим по городам

окрапливаю тишину.

Но только тишина

приходит очень редко

сквозь минометный гул

и самолетный гуд,

и даже в тишине

на самой тонкой ветке

нас меткие кукушки стерегут.

И, может, в этот час

я получу такую рану

что сердце остановится

в затянутом ремне,

и я к обеду

неожиданно нагряну,

когда подумаешь ты только

обо мне.

1942

О звездах

Как горький черный кофе,

я пил предчувствие ночи

и не знал, придется ли

встретить еще раз свет,

и если я был растрепан,

и если я был всклокочен,

то это я был случайно

последней звездой задет.

Она упала,

и мало рассыпалось блесток,

а те, что подмигивали мне

еще в Москве —

у Каменного моста,

померкли в синей трясине.

И небо раскинулось

в виде негра —

сплошная темень, —

хоть бы одно пятно,

и земля от траншей —

спина зебры,

и все это было – одно.

Только на горизонте

пара звезд

зоркость свою не утратили,

и как одна,

так и другая

смотрели долго, не мигая,

мудро,

как глаза

матери.

1942

Еще о звездах

Меня никто не провожал,

не согревал никто вагонного стекла,

когда луна, как лезвием ножа,

последний вздох мой

у горла пресекла.

И я остался не дыша —

один.

А может, нет.

Звезда еще одна, —

она заботлива, как мать,

и верить ли?

Кто мог сказать:

«Смотри, родной, не упади».

Я шапку снял

и встал на цыпочки,

чтоб видеть говорящую звезду,

а ветер взял и небо выпачкал,

и я не видел говорящую звезду.

А ветер взвыл

от непосильной тяжести

еще носить беду

в сорок втором году.

И на шапке

я нащупал, кажется,

ту самую Звезду.

Сталинград

1942

1. Женя Поляков с двоюродной сестрой

2–3. Автобиография, 1-й лист

4. Письмо матери с фронта

5. Похоронка

Владислав Занадворов 28 лет

«Пусть труса празднует другой…»

Гвардии лейтенант, командир минометного взвода. Погиб 27 или 28 ноября 1942 года в бою у деревни Русаково Чернышевского района Ростовской области.

На его стихах запеклась кровь отступающих. В его строках – сорванный голос тех, кто прорывался из окружения.

О контрнаступлениях, о взятии городов, о Победе Владислав Занадворов написать не успел. Но погиб он в наступлении.

Чудом дошедшие до наших дней письма лейтенанта Занадворова жене Кате (Екатерине Павловне Хайдуковой) – это оплаканные, ветхие, пожелтевшие листочки, с гаснущими карандашными строчками.

Под ногами была бесконечная осенняя грязь, смешанная с мокрым снегом. Густой туман лежал в балках сутками. Почти нулевая видимость. Фашисты вряд ли ждали ответного броска в такую пору. Но именно 19 ноября 1942 года в 7 часов 30 минут началось контрнаступление войск Юго-Западного фронта под Сталинградом.

Командир минометного взвода гвардии лейтенант Владислав Занадворов был одним из тех, кто в то утро поднялся в атаку. 510-й полк в составе 47-й гвардейской стрелковой дивизии должен был выбить противника из станицы Чернышевской. За три часа ожесточенного боя удалось лишь на километр-два приблизиться к станице. Немцы и румыны превратили ее в крепость.

Еще летом у Чернышевской шесть суток сражались десантники из ударного отряда 33-й гвардейской дивизии, отвлекая на себя огонь механизированных бригад противника. В это время основные силы дивизии успели подготовиться к обороне. В тех боях отличился командир роты связи гвардии младший лейтенант Григорий Чухрай, будущий кинорежиссер. Истоки его «Баллады о солдате» здесь, в степи у станицы Чернышевской. А в герое фильма – Алеше Скворцове – можно узнать черты Владислава Занадворова.

Сестра Татьяна вспоминала о брате: «С великой нежностью он относился к своей возлюбленной, а потом жене – Кате Хайдуковой. Его любимое обращение к ней – девочка, моя девочка… Ухаживая за Катей, он своеобразно преподносил ей цветы: засунет букет за ручку двери со стороны коридора и уйдет…»

Из письма Владислава Занадворова жене: «Дорогая моя любимая девочка! Завтра выезжаю на фронт. Ради Бога, не горюй. Когда-нибудь все это кончится, и мы снова будем вместе. За это время наш сынуля подрастет, станет совсем большим, мужественным парнем, а я снова сяду за книги и письменный стол. А пока мой адрес: 510-й стрелковый полк, огнеметная команда, младшему лейтенанту Занадворову…»

Из воспоминаний сестры Татьяны: «Когда в 1941 году ему предложили перейти работать на завод, где обеспечивалась бронь, он ответил: „Если все по заводам будем прятаться, кто воевать будет“. Вскоре брат был призван в армию…»

Владислав Занадворов родился в Перми 15 сентября 1914 года в семье инженера-строителя. Через несколько дней был крещен с именем Владислав, в честь святого короля Сербского, милосердного и доброго правителя.

Отца часто переводили со стройки на стройку, и семья вслед за ним кочевала по стране. Среднюю школу-восьмилетку Владислав окончил в Свердловске. Поступил в геологоразведочный техникум. Позже – в Пермский университет, который окончил с отличием. Подражая старшему брату Герману, писал стихи и рассказы. Талантливого юношу стали печатать в ленинградских и свердловских журналах.

С восемнадцати лет Владислав работал в геологических экспедициях в Казахстане, на Кольском полуострове, на Крайнем Севере, за Полярным кругом. Незадолго до войны в Перми вышла первая книга Занадворова – поэтический сборник «Простор», и одновременно у него родился сын.

Уже на фронте у Владислава созрел замысел романа. 18 октября 1942 года он писал другу: «Думается о большом настоящем романе, я над ним посижу несколько лет, конечно, если вернусь. Поэтическое время ушло безвозвратно, пора браться за спокойную прозу. Не знаю, как ты, а я за это время здорово постарел, – словно сердце остыло…»

…К исходу дня 23 ноября 1942 года, после четырех суток сражения, бойцам удалось взять станицу Чернышевскую и выйти к реке Чир. Из вечерней сводки Совинформбюро: «В течение 23 ноября наши войска продолжали вести успешное наступление с северо-запада и с юга г. Сталинграда на прежних направлениях. Наши войска заняли г. Чернышевская, г. Перелазовский, местечко Погодинский, г. Тундутово и г. Аксай…»

Фашисты подтянули резервы, и двинуться на этом участке фронта дальше нашим войскам не удавалось до начала декабря. Две недели боев у реки Чир обескровили 47-ю гвардейскую дивизию.

27 ноября у деревни Русаково принял последний бой лейтенант Владислав Занадворов.

От Владислава долго не было писем. Катя Занадворова, думая, что муж тяжело ранен и не может ответить ей, в отчаянии написала письмо командиру взвода Горохову и старшине Шаурову.

Пока она ждала от них ответа, пришла похоронка: «Уважаемая Екатерина Павловна! Ваш муж Занадворов Владислав Леонидович погиб в наступательном бою 27 ноября 1942 года. Он убит вражеской пулей в 10 часов вечера в деревне Русаково Чернышевского района Ростовской области. Верьте, что враг жестоко поплатился за смерть вашего мужа и нашего командира».

Вслед за похоронкой пришло письмо от сослуживцев Владислава. Его написали смертельно уставшие люди, прошедшие через ад и душой еще не вернувшиеся к жизни.

«28 января 1943 г.

Добрый день!

Здравствуйте, Екатерина Павловна! На днях получил ваше письмо и хочу вам написать ответ, который вас так сильно поразит. Я хочу вам написать о смерти вашего мужа.

Ваш муж Занадворов Владислав Леонидович погиб 27 ноября 1942 года в бою с немецкими захватчиками. Тов. Занадворов убит вражеской пулей в 10 часов вечера 27 ноября 1942 в деревне Русаково Чернышевского района Ростовской области. Когда мы получили ваше письмо и видим, что из штаба извещения не было, и я решил вам написать. Хотя это для вас будет нерадостная вещь.

Екатерина Павловна, пожелаю вам всего хорошего в вашей молодой жизни.

Командир взвода Горохов.

Старшина П. Шауров».

В «Донесении о безвозвратных потерях» дата гибели Занадворова – 28 ноября. Возможно, Владислав был тяжело ранен и умер на следующий день.

Из стихов, написанных Занадворовым еще в сентябре 1942 года:

В беспрестанных сраженьях

ребята мои повзрослели,

Стали строже и суше

скуластые лица бойцов…

…Вот сейчас предо мной

на помятой кровавой шинели

Непривычно спокойный

лежит лейтенант Кузнецов.

510-й полк с 19 по 28 ноября потерял 24 офицера. В одном горестном списке с Владиславом Занадворовым – двадцатилетние лейтенанты. Это о них писал Владислав: красноярец Сергей Крицкий, Иван Бокадоров с ростовского хутора Арпачен, Тембат Айдаров из осетинского села Чкалы, иркутянин Филипп Тимченко, рязанец Сергей Юдаев, Андрей Северов из ярославской деревни Ракульской, Константин Желандовский с сибирской станции Юрга, Петр Казаков из Мордовии, Василий Игнатов из тамбовского колхоза «20 лет Октября», Михаил Гусак из полтавской Решетиловки, Иван Заднипрянский из села Нижняя Марковка Воронежской области…

Здесь же – имена погибших политруков: Евгений Шванюк с Украины, Николай Соколов из Шадринска, Моисей Эберлин с башкирской станции Торбеево, Тимофей Ломовцев из мордовского поселка Ковылкино, Анатолий Зайцев из Пензы, омич Иван Разборов…

Погиб и начальник штаба полка старший лейтенант Ибраим Аманбаев, уроженец казахского села Кегень.

Владислав Занадворов и его сослуживцы похоронены в братских могилах у станицы Чернышевской. Таких могил в Чернышевском районе двадцать три.

Это стихотворение Владислав написал еще до войны:

Моих друзей не надо искать

На кладбищах городских,

В два метра длиной кровать

Кажется тесной для них.

По-братски обнявшись, они лежат,

Воинский выполнив долг.

Словно выспаться спешат,

Пока тревогой не поднят полк.

Но, заглушая метели плач,

Без отдыха, день за днем,

Над ними каменный трубач

Трубит, задыхаясь, подъем…

Из вечернего сообщения Советского информбюро:

В течение субботы 28 ноября наши войска в районе города Сталинград, преодолевая сопротивление противника, продолжали наступление на прежних направлениях…

Из писем Владислава Занадворова:

22 июля 1942

Часто вспоминаю то, что было: какой-нибудь занятный случай, чью-нибудь улыбку, невзначай сказанные слова, чей-нибудь голос, – тысячи мелочей, которые вдруг делают живым давно умершее.

21 августа 1942

Но иногда, моя любимая, нужно быть ко всему готовым. Я не верю в это, но если я не вернусь, помни, что я тебя любил всеми силами души моей – как только умел, и с каждым месяцем, с каждым годом привязывался все больше и больше к тебе. И сегодня, девочка, я не буду трусом, я могу наделать каких-нибудь глупостей, но только не по трусости.

И еще о нашем сыне. С какой бы радостью я бы сейчас подержал его на руках! Самое главное, мне бы хотелось, чтобы он был радостным – без той затаенной печали, какая есть у меня, да и у многих…

Катюшка моя, знаешь, как бы хорошо сейчас видеть тебя, даже просто смотреть – ничего не говорить. Пиши – чаще, чаще. Крепко и долго целую и обнимаю тебя и сынку. Владислав.

2 сентября 1942

Родная моя Катюшка!

Несколько дней назад получил твое письмо от 15 августа. Что-то ты стала писать совсем редко, моя хорошая. Я уже думал – не случилось ли чего-нибудь. Вот ты говоришь – писать нечего, а сама пишешь о Юрашке, о себе и не можешь представить себе, с какой радостью я читаю эти строки. Они даже заставили меня написать стишок, что со мной давно не бывало. Правда, стихотворение неважное – писано в блиндаже, когда осыпался песок от минометного обстрела, – к тому же – самое сырое. Если хочешь – вот оно:

Когда и в жилах стынет кровь,

Я грелся памятью одной.

Твоя незримая любовь

Всегда была со мной.

В сырой тоске окопных дней,

В палящем огненном аду,

Я клялся памятью моей,

Что я назад приду.

Хотя б на сломанных ногах,

Хоть на карачках – приползу

Я в окровавленных руках

Свою любовь несу.

Как бьется сердце горячо!

В который раз – идя на бой,

Я чувствовал твое плечо,

Как будто ты со мной.

Пусть труса празднует другой,

А я скажу в последний час,

Что в мире силы нет такой,

Чтоб разлучила нас!

Вот видишь, девочка, я остаюсь все таким же чудаком, – даже и здесь меня порой настигает лирика. Не могу я без этого – вот и все. А вообще-то – я отвык от настоящей человеческой жизни, от обычных житейских чувств и дел. Но верю – когда-нибудь для них придет время.

15 сентября 1942

Хорошая моя!

Сегодня – 15 сентября – Юрашке 2 года, а мне 28. Крепко, крепко потормоши за меня сынку, подурачься с ним, расцелуй его – до слез. Парень-то станет совсем большим, а наше время уходит. Вот я как-то и не заметил, каким образом дожил до этих солидных лет; времени, смотришь, прошло много, а ничего хорошего, настоящего сделать еще не сумел и сам мало видел хорошего, да и другим его мало давал. Помнишь, у Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как мимо прошли Азорские острова». Грустно.

Пишу это письмо, сидя в блиндаже, у самодельного очага – углубления, вырытого в песчаной земле. Погода стоит холодная, ветреная, а у огня не только греем руки, но и душой как-то отогреваемся.

Знаешь, я часто ловлю себя на мысли: очень хорошо, что где-то далеко отсюда, за сотни дней и верст от нашей фронтовой жизни, у меня осталась ты, моя девочка, наш сынка… Подумаешь, и как-то делается не так одиноко. Это великая вещь, когда знаешь, что есть куда, есть к чему возвращаться.

И я должен вернуться, несмотря ни на что, несмотря на то, что мало кто отсюда вернется живым. Мне порой кажется: сейчас я сумею сказать такую правду о человеке, что у всех, кто узнает ее, дух захватит, что я и сам стану удивляться, как я сумел ее найти.

10 октября 1942

Родная моя девчурка!

Пишу эту открытку снова с фронта. Где-то в версте от нас – передовая. А я сижу в каменном сарае, приспособленном нами под жилье, правда, тесновато, но зато тепло – стоит железная печь, и устроены нары – можно спокойно спать. Это – фронтовой комфорт. Лучшего и желать нечего. А на передовой в окопах – весьма несладко. Стоят ясные, морозные дни, без снега; ветер свободно гуляет по степи, пронизывает насквозь. Несколько дней назад, когда мы шли сюда, получилось совсем паршиво, сперва шел дождь – люди промокли, а после, ночью, ударил ветер с крупой, плащ-палатки и шинели обледенели, встали колом.

27 октября 1942

Родная моя, любимая моя девочка!

…Сейчас сижу в горнице казачьего дома, – за окном степи, сухой ковыль, заросли репейника, а за низким пологим холмом, между крыльев мельницы, садится солнце, почти летнее, теплое солнце.

Через полчаса оно совсем зайдет, и тогда мы отправимся дальше – в путь. Сидим курим, разговариваем о чем попало – и смеемся. Это у нас вообще вошло в привычку, смеяться в любом случае, – так проще и лучше. Если ко всему относиться серьезно, будет слишком тяжело.

Подробней обо всем напишу через пару дней, а сейчас крепко, крепко целую тебя и сынку. Сейчас мне попали в руки его фотокарточки, – да так и потянуло повозиться с ним.

Еще раз – крепко целую,

твой Владислав.

16 ноября 1942

Родная моя девчурка!

Сегодня пришла почта, но от тебя опять ничего нет, – и вообще ни от кого. Последнее письмо твое датировано 15.10 – с тех пор от тебя ни строчки. Не знаю – то ли потерялись письма твои, то ли ты почему-то забываешь писать. Или случилось что-нибудь? Ради Бога, девочка, – пиши чаще. Здесь с огромным удовольствием читаешь о тебе, о Юрашке. Что сейчас поделывает наш парнишка? Стал разговорчивый или все так же молчит? Как ты чувствуешь себя? Наверное – живешь впроголодь? Здесь хочется знать все мелочи, они приобретают какой-то особый смысл, как-то приближают к тебе оставленную жизнь.

У меня пока что нет никаких изменений. По-прежнему живем в сарае, вблизи от передовой. День проходит за днем, от завтрака до ужина, от дневного сна до ночного. Никаких новостей. Сейчас на нашем участке тихо, но это затишье перед бурей. Она вот-вот разразится. Знаешь, что будет тяжело, что трудно уцелеть в ней, и все-таки ждешь ее…

Недавно получил кой-чего из зимнего обмундирования: теплые портянки, подшлемник, меховую безрукавку; рукавицы сшил для меня Леденев, мой ординарец.

Смотри, моя хорошая, сколько уже прошло времени, наступила зима. А сколько еще должно пройти его, прежде чем мы вернемся к мирским делам, – одному черту неизвестно. Мне иногда кажется, что и вообще это время не наступит. Впрочем, такие мысли меня посещают не часто. Я все же остаюсь оптимистом – того же и тебе желаю, моя родная. Крепко целую тебя и сынку. Твой Владислав.

Стихотворения Владислава Занадворова

Н. Букановой^[18]

Еще друзьям в учебниках потрепанных

Спокойно плавать, словно карасям.

Я ухожу неторенными тропами,

С восходов на закаты колеся.

Иду в туман, и в дождь, и в гололедицу

Туда иду, где ночь и лопари,

Чтоб неожиданно с тобою встретиться,

Когда Нева качает фонари.

Рука при встрече дрогнет и опустится,

Перчатку в пальцах теребя.

Но пусть, Теперь хорошая, чужая спутница,

Которая знакома наизусть.

Которая потеряна. И нечего

Отныне дорого терять.

По-прежнему волнуется доверчиво

Волос твоих растрепанная прядь.

А город взбудоражен мостовыми торными,

Он в ночь упал, громоздок и тяжел.

Я ехал беспредельными просторами,

Но ласковой подруги не нашел.

От прошлого единственным осталось,

Еще не отгоревшим на ветру,

Как мутный дым нахлынувшей усталости,

Тобою скупо сказанное: – Друг!

И мне в ответ вязать беседы кружево,

Глуша безумный, неумерший бред…

Так мы идем, и так приходит мужество,

Сменяя бесшабашность юных лет.

1934

На другой день

На том гвозде, что в стенку вбит,

Вчера твое пальто висело…

Сейчас на нем всю ночь висит

Мужской пиджак осиротело.

А воздух, что мне сердце жжет,

Ко мне наполнен состраданьем, —

Еще как будто бережет

Твое последнее дыханье.

Еще во всем – в страницах книг,

В цветах, грустящих надо мною,

Я ощущаю в этот миг

Твое присутствие немое.

Я стану ждать, что ты войдешь,

Еще в теченье многих суток,

Хотя не верит в эту ложь

Привыкший к истине рассудок.

И мнится мне, что в силах я,

Над расставаньем торжествуя,

Тебя вернуть из небытья

В тот мир, где без тебя живу я.

29 июля 1939

* * *

Над моею кроватью

Все годы висит неизменно

Побуревший на солнце,

Потертый походный рюкзак.

В нем хранятся консервы,

Одежды запасная смена,

В боковом отделеньи —

Завернутый в кальку табак.

Может, завтрашней ночью

Прибудет приказ управленья,

И, с тобой не простившись,

Рюкзак я поспешно сниму…

От ночлега к ночлегу

Лишь только дорога оленья

Да в мерцании сполохов

Весь берег, бегущий во тьму.

Мы изведали в жизни

Так много бессрочных прощаний,

Что умеем разлуку

С улыбкой спокойной встречать,

Но ни разу тебе

Не писал я своих завещаний:

Да, по совести, что я

И мог бы тебе завещать?

Разве только, чтоб рукопись

Бережно спрятала в ящик

И прикрыла газетой

Неоконченный лист чертежа,

Да, меня вспоминая,

Склонялась над мальчиком спящим,

И отцом бы, и матерью

Сразу для сына служа.

Но я знаю тебя —

Ты и рукопись бережно спрячешь,

От людей посторонних

Прикроешь ревниво чертеж,

И, письма дожидаясь,

Украдкой над сыном поплачешь,

Раз по десять, босая,

Ты за ночь к нему подойдешь.

В беспрерывных походах

Нам легче шагать под метелью,

Коль на горных вершинах

Огни путевые видны.

А рюкзак для того

И висит у меня над постелью,

Чтобы сын в свое время

Забрал бы его со стены.

1940

Прифронтовая ночь

Костры погасли. Ночь прифронтовая.

Все громче шаг дневального в тиши.

Она пришла, любовно прикрывая

Поставленные наспех шалаши.

В них спят мои собратья по оружью,

Прикрыв рукой усталые глаза.

Вдали стоят начерченные тушью

На фоне зарев тихие леса.

И даже птицы смолкли до рассвета,

Чтобы спокойней воинам спалось.

Храня наш сон, мелькнет хвостом ракета,

Как будто небо пламенем зажглось.

И снова в темном небе потонули

Прожектора зеленые лучи.

И ястребки в воздушном карауле

Летят почти неслышные в ночи.

И где-то в чаще леса на мгновенье

Зажегся фонаря сигнальный глаз,

Как будто в эту ночь перед сраженьем

Вся мощь отчизны охраняет нас…

1942

Память

Когда и в жилах стынет кровь,

Я грелся памятью одной —

Твоя незримая любовь

Всегда была со мной.

В сырой тоске окопных дней,

В походе, в огненном аду,

Я клялся памятью моей,

Что я назад приду.

Хотя б на сломанных ногах,

На четвереньках приползу,

Я в окровавленных руках

Свою любовь несу.

Как бьется сердце горячо!

Летя стремительно на бой,

Я чувствовал твое плечо,

Как будто ты со мной.

Пусть труса празднует другой,

А я скажу в последний час,

Что в мире силы нет такой,

Чтоб разлучила нас!

1942

На высоте N

На развороченные доты

Легли прожектора лучи,

И эти темные высоты

Вдруг стали светлыми в ночи.

А мы в снегу, на склонах голых,

Лежали молча, как легли,

Не подымали век тяжелых —

Высот увидеть не могли.

Но, утверждая наше право,

За нами вслед на горы те

Всходила воинская слава

И нас искала в темноте.

1942

Холм

Холм пахали из орудий

Два томительных часа.

Он глядел разбитой грудью

На сожженные леса.

Мча в пике, как на ученье,

Самолеты всех сортов

Разбомбили холм в теченье

Двух томительных часов.

Все навыворот, казалось,

Что земля сошла с ума,

Лишь название осталось,

Будто не было холма.

Пусть убитые почили,

Все же вдоль и поперек

Пулеметы прострочили

Каждый камень и пенек.

Лишь тогда, на всякий случай

Малость лишнего хватив,

Двинулись эсэсы тучей

На решительный прорыв.

Но лишь кости на петлицах

Стали видимы для глаз —

Холм разбитый задымился,

Приподнялся мертвый, враз.

Злые, черные, как черти,

В пятнах крови и пыли,

В полный рост виденьем смерти

Наши встали из земли.

Встали, выросли без страха,

Словно тени мертвецов;

Иль сама земля из праха

Воскресила тех бойцов?

1942

Последнее письмо

Лишь губами одними,

бессвязно, все снова и снова

Я хотел бы твердить,

как ты мне дорога,

Но по правому флангу,

по славным бойцам Кузнецова,

Ураганный огонь

открывают орудья врага.

Но враги просчитались:

не наши – фашистские кости

Под косыми дождями

сгниют на ветру без следа,

И леса зашумят

на обугленном черном погосте,

И на пепле развалин

поднимутся в рост города.

Мы четвертые сутки в бою,

нам грозит окруженье:

Танки в тыл просочились,

и фланг у реки оголен,

Но тебе я признаюсь,

что принято мною решенье,

И назад не попятится

вверенный мне батальон.

…Ты прости, что письмо,

торопясь, отрываясь, небрежно

Я пишу, как мальчишка – дневник

и как штурман – журнал.

Вот опять начинается…

Слышишь, во мраке кромешном

С третьей скоростью мчится

огнем начиненный металл?

Но со связкой гранат,

с подожженной бутылкой бензина

Из окопов бойцы

выползают навстречу ему

Это смерть пробегает

по корпусу пламенем синим,

Как чудовища, рушатся

танки в огне и дыму.

Пятый раз в этот день

начинают они наступление,

Пятый раз в этот день

поднимаю бойцов я в штыки,

Пятый раз в этот день

лишь порывом одним вдохновения

Мы бросаем врага

на исходный рубеж у реки!

В беспрестанных сраженьях

ребята мои повзрослели,

Стали строже и суше

скуластые лица бойцов…

…Вот сейчас предо мной

на помятой кровавой шинели

Непривычно спокойный

лежит лейтенант Кузнецов.

Он останется в памяти —

юным, веселым, бесстрашным,

Что любил по старинке

врага принимать на картечь.

Нам сейчас не до слез —

Над товарищем нашим

Начинают орудья

надгробную гневную речь.

Но вот смолкло одно,

и второе уже замолчало,

С тылом прервана связь,

а снаряды приходят к концу.

Но мы зря не погибнем!

Сполна мы сочтемся сначала.

Мы откроем дорогу

гранате, штыку и свинцу!

Что за огненный шквал!

Все сметает…

Я ранен вторично…

Сколько времени прожито —

сутки, минута ли, час?

Но и левой рукой

я умею стрелять на отлично,

Но по-прежнему зорок

мой кровью залившийся глаз.

Снова лезут, как черти.

Но им не пройти, не пробиться.

Это вместе с живыми

стучатся убитых сердца,

Это значит, что детям

вовек не придется стыдиться,

Не придется вовек

и украдкой краснеть за отца!

Я теряю сознанье…

Прощай! Все кончается просто.

Но ты слышишь, родная,

как дрогнула разом гора? Это голос орудий

и танков железная поступь,

Это наша победа

кричит громовое «ура!».

1942

1. Слава Занадворов (на качелях) со старшим братом Германом, 1915 г.

2. Слава в школе (крайний справа в третьем ряду)

3. Владислав Занадворов в юности

4. Владислав с женой Екатериной Хайдуковой, 1940 г.

5. Автограф стихотворения, посвященного жене

6–7. Последнее письмо жене

8. Обложка книги стихов Владислава Занадворова, изданной в 1945 г.