Весть о поражении стрельцов под стенами Троицкого монастыря уже успела дойти чрез соседних крестьян до стрельцов, остававшихся в Москве, но так как Гриша был очевидцем всего случившегося, то целые толпы окружили его у самой заставы и провожали до самого стрелецкого приказа, забрасывая вопросами. Наконец Гриша вошел в приказ и объявил там начальникам стрельцов так, как приказал ему таинственный монах.

Долго совещались стрельцы, что делать? Расходились и снова собирались в приказе призывая несколько раз Гришу и заставляя повторять несколько раз свой рассказ. Наконец Гриша был забыт и, пользуясь тем, что его не тревожат он отправился в дом Хованского, где надеялся увидеть добрую княгиню Елену, но к крайнему своему огорчению узнал, что она, как получила известие о смерти своего мужа, тотчас уехала неизвестно куда, захватив с собою и Сашу.

Опечаленный Гриша вернулся в дом стрельцовского приказа и видя, что о нем совершенно забыли, лег спать.

Вскоре после полуночи он почувствовал, что его кто-то толкает. Открыв глаза он увидел пред собою стоящего с маленьким фонарем таинственного монаха, который наклонившись к нему на ухо сказал:

– Я пришел, Гриша, проститься с тобою на некоторое время. Стрельцы порешили нести к Троицкому монастырю свои повинный головы. Теперь, хотя я и уверен, что тебя по малолетству исключат из числа зачинщиков, но вероятно ты все-таки должен будешь идти вместе со стрельцами к Троицкому монастырю и почем знать, что юный Царь Петр не пожелает тебя перевести из стрельцов в свой потешный полк, то вот тебе мое заклятие. Уклонись от такого предложения и объяви, что ты вступил в стрелецкое войско, то желаешь делить с ним его жребий, оставшись в стрельцах. Обо мне можешь сказать, что я твой дядя, но кто я, как равно и ты, тебе неизвестно. Помни же это мое приказание и не смей ослушиваться. Прощай, Бог благословит тебя.

При этом таинственный монах положил на голову Гриши свою жилистую руку, потом прильнул своими горячими устами к его лицу и, потупив голову, исчез за дверьми приказа, оставив Гришу в темноте. С первым ударом колокола к заутрени стрельцы стали снова собираться в приказ и, разбудив Гришу объявили ему, что с наступлением утра они идут в Троицкий монастырь с повинными головами избрав из своей среды всякого, на кого падало роковое число 10 и что он Гриша, хотя по малолетству и исключен из жребия, но должен идти вместе с ними. Гриша не противоречил и тотчас собрался в путь. Когда он вышел из приказа, то взорам его представилась картина, поразившая его до глубины души. – С воплями отчаянья прощались жены и дети с обреченными на казнь, которые приобщившись Святых Тайн с безропотною скорбью пропев отходную молитву, двинулись в путь. Гриша последовал за ними.

Придя к стенам, они с открытыми головами три часа ожидали своего приговора. Это тягостное ожидание в неизвестности было поучительнее самой казни.

В это время в монастыре происходило в царственной семье совещание, причем большинство было на стороне того мнения, что милосердие лучше всего обратить кающихся к долгу службы и верности. Только юный Царь Петр, исполненный справедливая негодования, требовал их казни, но Царица Наталья Кирилловна своею властью над сыном успела склонить его к смягчению его приговора. Петр повиновался матери и потребовал, чтобы стрельцы выдали главных зачинщиков возмущения. Стрельцы тотчас отобрали главных зачинщиков и предали их в руки правосудия, которые и были казнены.

В скором времени вся царственная семья въехала в Москву, где встретила полную покорность обезоруженных стрельцов, полки которых были расформированы, получили новое образование и новые права, лишавшие их прежней своеволицы. При этом произведены были новые следствия, обнаружившие неблагонадежных стрельцов, которые и были сосланы на житье к отдаленнейшим границам Россия. Вместо Хованского начальником стрельцов был сделан Щегловитый, по распоряжению коего Гриша был причислен к полкам, которые должны были отправиться на Литовскую границу. Но накануне самого отправления Щегловитый, по повелению Царя Петра, предложил Грише остаться в потешных войсках, но он снова решительно отказался от этого. Тут же Щегловитый сделал Грише несколько вопросов о княгине Хованской и долго не верил его божбе, что он положительно ничего не знает о судьбе, постигшей княгиню. Наконец, Щегловитый отпустил его, приказав быть готовым к выступлению на другой день.

Волнуемый тяжелыми думами, Гриша возвращался на свою квартиру, как вдруг, проходя мимо Гостиного двора, из средины столпившегося там народа, до слуха его долетели звуки знакомого ему голоса. Он прислушался и убедился, что слух его не обманывает. Тогда он пробравшись с большим трудом в средину толпы, с удивлением увидел Сашу, который на лотке продавал блины, потешая публику веселыми прибаутками. С криком радости бросился он обнимать товарища своего детства и, чтобы избавиться от любопытства толпы, увлек его в глухую улицу и осыпал вопросами: откуда он? Где добрая княгиня, с которою он уехал?

На все эти вопросы Саша, оглядываясь боязливо кругом, рассказал ему: что он действительно увезен был княгинею в какой-то монастырь, но тотчас, по приезде туда, архимандрит отправил его обратно в Москву скрытным образом, запретив кому-либо рассказывать: где и у кого он прежде жил; даже монах, к которому он был послан с письмом, ничего не должен был знать об этом, а потому новый его попечитель отдал его на руки московскому мещанину, торгующему блинами, с которыми тот и стал посылать его к Гостиному двору, где его вскоре полюбили все купцы за веселость и острые шутки. После этого рассказа Гриша сообщил своему сотоварищу обо всем, что с ним случилось во время их разлуки. За разговорами юноши нечувствительно дошли до квартиры Гриши, который неотступно просил Сашу зайти в его комнатку, где молодые люди в сердечной беседе провели почти всю остальную часть дня, Саша советовал Грише вступить в потешный полк, но тот, памятуя приказание своего дяди, решительно отказался. В свою очередь и Гриша просил своего друга поступить в один из полков, отправляющихся на Литовскую границу, но Саша заявил, что он дал слово поступить в услужение к одному немцу барину, который часто бывает в Гостином дворе и очень полюбил его.

Саша первый вспомнил что ему пора возвращаться домой. Со слезами на глазах друзья обнялись и распростились. С тоскою и отчаянием смотрел Гриша вслед уходившему товарищу и чувствовал себя совершенно осиротелым. Душу его возмущало между прочим и то, что княгиня с какою-то таинственностью отвергла его единственного друга, который должен поступить в услужение к какому-то немцу, чтобы не быть продавцом блинов.

На утро следующего дня полк стрельцов, в котором числился Гриша, выступил в поход. Испытав уже неоднократно таинственные появления своего дяди, который приводил его в состояние любви, смешанной со страхом, он и теперь, на каждом ночлеге ожидал с трепетом его появления. Но проходили дни и недели, а дядя не появлялся. Часто товарищи его, как равно и стрелецкие высшие начальники расспрашивали о дяде, но сколько раз он ни повторял им свои рассказы, все были уверены, что это скрытность, столь удивительная в таком молодом человеке, каков он был. Мало-помалу прекратились и расспросы, и вместе с ними и ожидания появления дяди. Через два месяца тяжелого похода утомленные стрелецкие полки пришли к месту своего назначения и среди унылых литовских болот начали вести свою печальную жизнь.

Глава VII

Прошло четыре года. Грише минуло 18 лет и он представлял из себя красивого, пылкого и остроумного юношу. Величественный рост, темнорусые волосы, вьющиеся кудрями, огненный взгляд и привлекательный вид лица невольно останавливали на нем взоры всех. Мало-помалу он приобрел всеобщую любовь всех своих сотоварищей и начальников. Расположение сотоварищей Гриши еще более возросло с тех пор, как он несколько раз угостил их на деньги, полученные им при таких условиях: однажды пришел к нему крестьянин, подал небольшой сверток и моментально скрылся. В этом свертке оказался кошелек с деньгами и записка следующего содержания: «невидимые друзья охраняют тебя, не забывай их и ты». Гриша догадался, конечно, что эта посылка от дяди его, коего безопасность требовала скрытности. Такого рода посылки нередко повторялись. Гриша, боясь за дядю, не старался подстерегать и расспрашивать посланного. Однажды, это было осенью 1689 года, к нему явился посланный и подал ему записку такого содержания: «сегодня в сумерки удали от себя всех, мне нужно с тобою повидаться. Эти немногие слова наполнили душу его тоскою и страхом ожидания. Все ужасные происшествия, бывшие во время последнего его свидания с дядей, воскресли в памяти Гриши и какое-то грозное предчувствие говорило ему, что и сегодняшнее появление этого ужасного человека принесет кровавые плоды. С тайным трепетом он ожидал его появления, разослав всех своих прислужников к товарищам, с объявлением, что он на этот вечер не будет дома. Действительно, едва наступили сумерки, дверь его спальни отворились и в нее вошел ожидаемый гость, осторожно затворив за собою. Все чувства, волновавшие Гришу до сих пор, были забыты и он с изъявлением искреннего восторга бросился и нему в объятия. С судорожным движением прижал его таинственный монах к своей груди и долго от избытка чувств оба они не могли выговорить ни одного слова. Дядя подвел Гришу к окну, уже слабо освещенному светом сумерек и с какою-то жадностью всматривался в прелестные черты юноши, а мрачный взор старца блестел слезою умиления и радости. Наконец начались расспросы и объяснения. Рассказы Гриши были коротки: он в эти четыре года жил, скучал, угощал и вырост. Зато дяде пришлось много говорить, потому, что Гриша все хотел знать. Рассказав о происшествии в Москве за последние годы, которые в сущности не содержали ничего особо важного, дядя сказал:

– Я пришел, Гриша, за тобою и твоими товарищами. Вы пригодитесь в Москве на дело, которое во всяком случае лучше, чем сидеть здесь и ничего не делать.

– Легко сказать как будто от нас зависит сидеть здесь. Если б было возможно, то кажись бы на крыльях летел отсюда, – возразил Гриша.

– Это зависит ни от кого больше, как от вас самих.

– Но ни я и никто другой не смеет отсюда уйти под угрозою смертной казни, – возразил Гриша.

– Тебя я сумею всегда спасти, а до других какое мне дело. Впрочем, я привез письменный указ от Щегловитого, теперешнего любимца правительницы Софии, который и вручу начальнику стрельцов здесь находящихся. Вина будет не ваша, а Щегловитого.

Страшна была для Гриши та таинственность, с какою все делал и говорил его дядя. Он, после нескольких минут раздумья, сказал:

– Послушай, дядя! Ты обещал мне объяснить многое, когда исполнится мне 17 лет. Срок уже прошел, а ты продолжаешь окружать меня непроницаемою таинственностью. Открой мне, почему я должен принимать участие в твоих деяниях, причины коих я не могу себе уяснить.

Дядя безмолвно опустил голову, а потом покачав ею и, не поднимая глаз, сказал:

– Я помню свое обещание, но не могу его выполнить до тех пор, пока враги мои будут торжествовать, другими словами: пока я не восторжествую над ними. Ты, я думаю видишь, как мне приходится страдать от разных материальных лишений; а если бы ты мог заглянуть в мою душу сколько в ней накипело горечи!.. Ты мне, Гриша, дороже меня самого и тебя я всегда готовь подставить свою шею. Итак пойдем, нельзя терять времени.

Гриша замолчал и последовал за таинственным своим дядею, но по дороге вспомнил про друга своего детства Сашу и спросил: не знает ли он чего либо о нем?

– Он находится в услужении у одного немца, по имени Лефорта, который в большой милости у царя Петра. Но я от тебя, Гриша, требую обещания не видаться с твоим другом до тех пор, покуда я сам вас сведу, иначе ты подвергнешь меня и всех нас опасности прежде, чем мы успеем что-либо сделать. Помни же это и не смей нарушать моей воли.

Гриша вздохнул вместо ответа и продолжал следовать за дядей. Скоро они вошли к сановнику, который в дружеской беседе очень весело распивал привезенную из Москвы романею. Шум и говор пирующих слышны были еще на лестнице. При входе в комнату пирующих приятная, теплая, атмосфера от романеи и крепкого меда охватила пришельцев. Все вдруг замолчало при их входе. Все узнали монаха и его внезапное появление изумило всех и на лицах их обнаружился какой-то неотразимый страх. Прежде чем кто-либо успел оправиться от первого впечатления, монах подошел смело к столу, налил стопу романеи и воскликнув: «за здравие всех храбрых» осушил ее до дна и, поставив на стол, обратился к хозяину и сказал:

– Мы с тобою. Михайло Иванович, в былые времена запивали свое горе кровавою чашею. Будь же здоров и вам всем, добрые люди, мой поклон и заздравное желание.

– Милости просим, честный отец! Откуда Бог принес тебя и с какими вестями? Видно уж недобрыми, – запинаясь проговорил Соковнин.

– Угадал. Но одною бедою больше или меньше – что за счет? Садитесь-ка, почтенные господа, и послушайте, что я вам расскажу, – проговорил монах.

С видимою неохотою, медленно и как бы стыдясь своего повиновения пришельцу, все стали садиться на лавки, а монах следил проницательными своими взорами за их движениями. Едва успели все усесться, как он снова заговорил:

– Каково вам здесь, и любо ли вам жить в опале и изгнании? Я полагаю, что об этом нечего вас и спрашивать, друзья мои. Вероятно, всякий из вас отдал бы половину жизни, чтобы остальную провести в матушке белокаменной Москве, близ родительских могил…

Долго говорил монах о том, что есть возможность опальным стрельцам вернуться в Москву и вернуть прежние свои права. Все слушали его с замирающим дыханием и постоянно взглядывали на Соковнина, ожидая, что он скажет.

Соковнин во все время подозрительно смотрел на монаха, поглаживая свою бороду и покручивая усы. Наконец он встал и, подойдя к монаху, сказал:

– Все это хорошо, честный отец, но прежде, чем мы на что-нибудь решимся, мне хотелось бы знать, как ты решился показаться между нами после того, как постыдно бежал из под Троицкой лавры, оставив нас на произвол судьбы. Не прогневайся, если я тебя арестую.

Не теряя присутствия духа, монах презрительно улыбнулся и сказал:

– Кто из вас, добрые люди, знает грамоте? Подойди и прочитай вслух эту грамоту.

При этих словах он вынул из-за пазухи сверток бумаги и положил его на стол. Несколько человек из присутствующих подошли поближе к тому месту, где лежала развернутая грамота. Подошел и Соковнин и с удивлением прочитал подписи правительницы Софии и Щегловитого, потом, обратясь к монаху, сказал:

– Так бы давно и говорил, что имеешь такую грамоту.

Согласно смысла грамоты было отобрано Соковниным 50 человек самых лучших стрельцов с Гришей и им самим включительно, и все переодевшись в купеческое платье, в ту же ночь пустились в путь с монахом в Москву на двенадцати телегах, заранее припасенных монахом, которые внутри были набиты соломою, а сверху лежали разные товары. Все это сделано было для того, чтобы въехать в Москву под видом торговцев.

Без всяких приключений проехала они Смоленск и Вязьму, но тут случилось с ними происшествие большой важности.

Они остановились на ночлег в одной малонаселенной деревне. Ночь была теплая, июньская, а потому все порешили ночевать на открытом воздухе, около избы, стоявшей на краю деревни. Уже начало темнеть. Разложены были костры, на которых готовили ужин. Путники засели в кружки и обильно угощались романеей. Вдруг надвинулась черная туча и пошел проливной дождь, заставивши всех войти в три крайние избы на ночлег. Уже все уснули, как вдруг у ворот крайней избы, где спали, между прочими, Соковнин, Гриша и монах, резко постучались, а затем послышались голоса. Соковнин, открыв окно, спросил:

– Кто там?

– Отпирай, скотина, – было ответом одного повелительного голоса.

– Места нет! Все занято проезжими, – возразил Соковнин, захлопнув окно и растянулся опять на лавке.

Из боязни ли или по корысти, хозяин избы стал роптать, говоря:

– Надо впустить. Вишь как стучать в ворота.

– Не пускай никого, – возразил Соковнин.

– Как не пускать? Может быть дело есть – возражать мужичок, собираясь выйти из избы.

Соковнин разгорячился, схватил мужика за шиворот и хотел уже побить; но тут проснулся монах и, успокаивая Соковнина, пообещал мужику заплатить за каждого ночлежника по пяти алтын. Это обещание убедительно подействовало на хозяина и он взобрался на печь, не обращая внимания на возрастающий шум на дворе. Но не успел еще он улечься, как на дворе раздался треск. Ворота были выломаны. Мужик соскочил с печи, схватил горящую лучину и хотел было идти на встречу приехавшим, но Соковнин, вырвав у него из рук лучину, толкнул его с такою силою, что тот повалился под стол. Монах, видя, что тут может произойти серьезное столкновение, шепнул Соковнину:

– Ради Бога воздержись, Михайло Иванович. Помни, что нас никто не должен узнать.

– Знаю, честный отец, но ручаюсь и за то, что если кому-нибудь посчастливится нас узнать, то уж верно не доведется рассказать о том никому, – гневно отвечал Соковнин.

В это время приезжие толпою вошли в избу и высокий, в боярской, богатой одежде мужчина вскричал, обращаясь к хозяину:

– Ты что же не отворяешь?

– Эти приезжие не велят, потому значит тесно, а они заплатили за ночлег деньги. Я, пожалуй, и отступился бы от их денег и впустил бы тебя, боярин, а они не дозволяют.

– Что вы за люди и как смеете здесь разбойничать, – крикнул боярин, подступая к Соковнину.

– Мы купцы, а не разбойники, господин боярин, и едем в Москву с товарами. Уговорились с хозяином за хорошую плату, чтобы он никого кроме нас не впускал в избу и кажется имели право требовать от него выполнения условий, – отвечал Соковнин.

– Ты сделаешь лучше, если замолчишь. Уж больно ты речист некстати, – возразил с надменностью боярин.

– Молчать я не желаю, – с запальчивостью сказал Соковнин.

Тут подошел к спорящим монах и боярин увидя его, сказал:

– Ба! Да в вашей комнате и монах! Как ты очутился между ними, честный отец?

– Из Смоленска пристал к ним, чтобы безопаснее добраться до Москвы, – смиренно отвечал монах. – До сегодняшней ночи не могу нахвалиться этими добрыми людьми. Что же касается до уговора с хозяином, то воистину он обещал никого более не впускать в свою избу. Разумеется, мы не знали, что стучится боярин, а то сами вышли бы к тебе навстречу.

Эти слова монаха успокоили боярина и он, обратясь к своим слугам, сказал:

– Что же вы стоите здесь и забыли, что княгиня с Машей в кибитке, под дождем. Ступайте, ведите их сюда поскорее, а ты, хозяин, разведи огоньку, чтобы обсушиться.

Потом, обратясь к Соковнину, он прибавил:

– А ты, бойкая башка, поищи себе ночлега с своими товарищами в других избах, да убирайся поскорее.

– Не беспокойся, боярин, они сейчас уйдут, – отвечал тот, низко кланяясь боярину и сделав знак Соковнину и Грише.

– А ты, честный отец, оставайся побеседовать со мною, я уважаю духовных лиц, – сказал боярин, обращаясь к монаху.

С видимым неудовольствием Соковнин и Гриша стали собираться выйти из избы, как в нее вошли княгиня и Маша. Помолясь на образа и, поклонясь на все стороны, старшая сняла свою фату, открыв приятное, полное, но уже не молодое лицо. Бархатный, пунцовый кокошник и такого же цвета сарафан обнаруживали знатность рода и богатство приезжей дамы. Она села в передний угол и приказала позвать для своего вечернего туалета двух девок из ближней повозки и велела также Маше снять ее фату, что последняя беспрекословно исполнила. Увидав Машу, Гриша, находившийся еще в избе, остолбенел. Он еще ни разу не видал девушки знатного рода, так как в те времена считалось не позволительным являться пред мужчинами с открытым лицом. Вид Маши произвел на него необычайное впечатление. Ей было шестнадцать лет, рост её был величественный, а красивое лицо выражало ангельскую доброту. Она заметила, как Гриша вперил в нее свои жгучие глава, вспыхнула от стыда, потупила глаза и отвернулась вполоборота. Гриша опомнился не ранее, как дядя дернул его и приказал идти за Соковниным, что и было исполнено. Монах уже радовался в душе, что все обошлось благополучно, как вдруг вбежал боярский слуга и объявил, что прислуга, хотевшая поместиться в соседней избе, выгнана оттуда.

– Это верно опять купцы! Ну, на этот раз, я с ними не буду церемониться, – вскричал боярин, намереваясь выйти из избы.

Но монах остановил его и стал убеждать, что его милости не пристойно вмешиваться в дрязги челядинцев, быть может пьяных и просил дозволить ему уладить дело. Боярин и на этот раз согласился с монахом, как вдруг снова вбежал окровавленный боярский слуга и сообщил, что эти мнимые купцы не иное что, как разбойники, которые, вынув из повозок мушкеты и сабли, рубят без пощады боярскую прислугу. Это известие встревожило женщин и они бросились к боярину с мольбами о защите их.

– Не бойтесь ничего! Быть не может, чтобы это были разбойники. Больше ничего, как простая драка. Вот я их сейчас уйму, – вскричал боярин, заткнув за пояс пистолеты, схватив саблю и выбегая из избы.

На дворе была схватка в полном разгаре. Стрельцы действительно пустили в ход оружие. Гриша бегал по двору, стараясь, насколько было возможно, защищать приезжих от разъяренных стрельцов.

Боярин вмешался в толпу. Тем временем Соковнин и еще два стрельца ворвались в избу, где княгиня и Маша, стоя на коленях, со слезами молились о спасении.

В это время в избу вбежал Гриша и стал защищать княгиню с дочерью её, на которых набросился Соковнин, говоря:

– Стыдно, братцы, обижать беззащитных женщин!

– Прочь отсюда, молокосос! – вскричал Соковнин, налетая на Гришу с обнаженною саблею.

В это время вбежал в избу монах и видя, что жизнь Гриши в опасности, хотел выбить из рук Соковнина саблю тяжеловесною палкою, но удар пришелся по голове Соковнина и последний упал без чувств.

– Дело сделано. Молчи, сюда идут.

В избу вбежали стрельцы и с ужасом увидели Соковнина мертвым. Монах объявил им, что убитый пал под ударами слуг князя, которых он уже успел выгнать. Сказав это он приказал собираться в дорогу. Вскоре вошел раненый боярин, опираясь на руки своих слуг. В изнеможении он подал руку монаху, благодаря его за то, что он вырвал его из рук стрельцов; а княгиня указала своему супругу на Гришу, как на спасителя Маши. Причем боярин сказал, обратясь к Грише.

– Спасибо тебе, молодец. Постараюсь не остаться при случае в долгу.