Пограничник 41-го

В первую очередь отмечаю, что где-то совсем рядом, ревут двигатели проезжающих автомашин. Это дорога. Приглядываюсь. Вижу средь кустов и редких деревьев проезжающие на большой скорости ЗИСы, полуторки, эмки. До них метров сто, не больше. От меня к дороге идёт, поросший травой, склон.

Ползу по склону. Вниз по траве ползти гораздо легче, чем по ржаному полю. В некоторых местах я скольжу по траве. Подползаю к самой кромке асфальта. Вижу, что впереди, метрах в пятидесяти, дорога делает крутой поворот и уходит от границы. Начинаю лёжа голосовать. Машины не останавливаются. Они, как закусившие удила скакуны летят и на всём скаку, не тормозя, поворачивают влево, отчего их колёса визжат и пищат.

Думаю: «Кажется, меня здесь никто подбирать не собирается». Оцениваю дорожную обстановку: справа откос, слева крутой кювет, а дальше овраг, объехать препятствие будет нельзя. Я достаю гранату из подсумка и голосую гранатой, показываю её водителю приближающегося грузовика и выкатываюсь с гранатой на дорогу.

Визжат неистово тормоза. Матерясь, трое дюжих гражданских мужиков спрыгивают с кузова, хватают меня за руки и за ноги, разматывают и бросают как мешок в кузов. Машина трогается и тут же набирает прежний темп езды. От удара больными ногами о пол кузова мутится сознание.

Наконец возвращается способность трезво оценивать обстановку. Сейчас для меня главное то, что я уехал с того места, где с минуты на минуту должны появиться гитлеровцы.

Везение четвёртое

Шоссе не совсем ровное, машину трясёт и мотает. Каждая встряска как ножом режет искалеченные ноги. Полуторка, на которой меня везут, гражданская. В ней на двух лавках и на полу кузова сидят гражданские мужики и несколько женщин. Куда они едут и откуда, неизвестно.

Выезжаем на открытую без деревьев местность и сразу в небе появляются немецкие самолёты. С рёвом они обрушиваются на шоссе, расстреливая из пулемётов всё, что по нему движется. Автомобили резко тормозят. Все, кто едет в полуторке, разбегаются по кюветам, а я лежу и смотрю в небо, отслеживая каждый манёвр немецких лётчиков.

Вылезать мне из кузова нельзя. Да, я могу перевалиться через низкий борт полуторки и упасть к её колёсам и даже отползти в кювет, только назад меня никто в кузов затаскивать не будет. И вот я тихо лежу в кузове у борта, а пулемёты строчат и строчат, от кузова полуторки летят щепки. На шоссе горят отдельные машины, однако мой автомобиль не загорается, и я лежу невредимый.

«Ну, что, боец, Живой?» – спрашивают меня после обстрела, влезающие в кузов попутчики. – И даже ни одна не зацепила» – удивляются одни. – «Ты смотри… В кузове ни одной целой доски нет, а ему хоть бы хны…», «Ну, ты везунчик!» – говорят третьи. – А я отмечаю, что каждый раз после таких обстрелов в кузов поднимается всё меньше и меньше людей. «Значит, по кюветам остались лежать, – думаю я», а полуторка едет дальше.

После достаточно долгой езды, машина вдруг резко останавливается, Слышатся впереди выкрики: «Минск немцы взяли! Поворачивай на Киев!». Такой информации я не верю. Не может немец за пол дня Минск взять, однако образовавшаяся колонна разномастных, избитых пулемётными очередями машин сворачивает на другую трассу. Едем по ней. Вдруг колонна останавливается, двигатели перестают работать. Установилась необычная тишина. Не слышу ни слова, ни вздоха.

И вдруг кто-то испуганно и тихо говорит: «Немцы».

Везение пятое

Я подтягиваюсь на руках и смотрю через борт кузова. То, что я вижу, немыслимо. На трассе стоит, перерезав её, немецкий танк с крестами, совсем рядом речка с зарослями осоки край берега. Немецкий офицер жестами приказывает всем выходить из машин.

Люди стали прыгать с кузова. Я переваливаюсь через борт, падаю и, не обращая внимания на боль в ногах, ползу к речке. Мне страшно хочется пить. Подползаю и плюхаюсь лицом в воду. Вода заливает рот, нос, глаза. Жадно глотаю иссохшими губами прохладную влагу и окунаю в воду всю голову. Пью бычком. Хорошо. Поднимаю голову и вижу, что вся масса людей, без всякой команды, лезет в эту речку. Я, тоже подчиняясь чувству стадности, лезу в речку и прячусь за осокой.

Рядом со мной, пригнувшись, стоит, судя по одежде, офицер, только без знаков различий. Он придвигается ко мне вплотную и срывает с меня зелёные петлицы. «А фуражку сам утопи и побыстрее, – говорит он и добавляет, – немцы всех пограничников считают коммунистами и сталинскими соколами, так что от греха подальше».

Я делю то, что мне сказал офицер и не напрасно. Вскоре немецкий унтер жестом дёт команду: «Всем вылезать из воды!». Из речки я вылезти самостоятельно не могу. Люди вылезают, а я торчу в воде и даже никого не прошу о помощи. Тут ко мне подходят два дюжих артиллериста, берут под мышки, поднимают и вытаскивают из речки, но не бросают, несут до дороги, где немцы в это время всех выстраивают в два или три ряда. Перед строем расхаживает офицер и что-то говорит на ломаном русском языке про великую Германию и её непобедимую армию, затем велит всем коммунистам, жидам и пограничникам выйти из строя.

Выходят несколько человек, видимо, коммунисты и евреи. Немецкие солдаты шныряют по рядам и выпихивают ещё двух солдат-пограничников в зелёных фуражках и с зелёными петлицами и ещё несколько евреев. Всех отводят в сторону и тут же расстреливают. Оставшихся в живых, криками и пинками, сбивают на дороге в колонну, затем поступает команда идти и вся масса, в основном бывших военных, под дулами автоматов и оскалом рычащих псов, начинает двигаться.

Меня тащат всё те же артиллеристы, потом их меняют два морячка. Как здесь оказались эти морячки? Неизвестно. Потом их меняет ещё кто-то. Палящее солнце быстро изматывает, лишает сил, но меня уставшие люди не бросают. Я среднего роста, но не такой уж и лёгкий. На мне только намокшие в воде бинты сколько весят.

Дорога идёт под уклон и это облегчает труд моих носильщиков. Колонна, похожая на огромное живое существо движется, занимая всю ширину дороги. Иногда сзади и спереди раздаются одиночные выстрелы из карабинов, или короткие очереди из автоматов. До меня доносятся слова: «Пристреливают тех, кто не может, или не хочет идти».

Меня не бросают, люди упорно передают меня из рук в руки и несут дальше, а я думаю: «Сколько эти люди будут меня нести? Насколько у них хватит сил? Кто и что меня ждёт впереди? Кому я нужен, когда немцы запросто расстреливают здоровых и крепких мужиков?».

Вскоре в низине замелькали крыши домов большого села. Колонна доходит до его окраины и останавливается. Все падают на землю, привал. Офицер, показывает тростью на большой дом и говорит: «Это бывший русска болныца, а теперь – немецкий госпитал. Всех, кто нуждается в медицинская помощь, останутся здесь, а здоровые пойдут дальше».

Тут же всех тяжело и легко раненых немцы выводят, или вытаскивают из колонны и бросают за ограду больницы. Меня затащили за ограду артиллеристы и бережно положили на землю. Я мысленно попрощался со своими спасителями. Они мне ответили вымученными улыбками. Немецкие солдаты закрыли ворота, около которых встали часовые. Больше я этих морячков и артиллеристов никогда не видел.

Везение шестое

Весь персонал в госпитале русский. Осматривает меня сам главный врач и хирург по совместительству. С ним санитарка, которая записывает все данные обо мне: где родился? с какого года? и так далее. Другая медсестра разрезает ножницами слипшиеся бинты на моих ногах. Очень больно, но я терплю, это ведь первая квалифицированная медицинская помощь, о ней я даже не мечтал.

После первичной обработки пулевых ранений меня определили в палату. Я лежу на кровати и смотрю на стены и потолок. В палате всё чисто, выбелено или покрашено. Где-то под вечер в палату заходит уставший главный врач и садится ко мне с краю на койку. Смотрит на меня, улыбается одними глазами и тихо говорит:

– Из Татищевского района, С Малой Крюковки, говоришь…

– Да, я с деревни Малая Крюковка, – отвечаю, не понимая, куда клонит главврач.

– А я с Мизин0-Лапшиновки, – говорит он. – Здравствуй, земляк, – и жмёт мне руку. – Чем могу, помогу, но лежать придётся с твоим ранением долго. Сильно они твои ноги покромсали. Кстати, твою одежду выбросили, будешь ходить в больничном. – Он встал и ещё раз, пожав мне руку, вышёл.

После его ухода, я долго смотрю в окно на зарево садящегося солнца. Пытаюсь мысленно сложить события дня в единое целое, но у меня это плохо получается. Я начинаю складывать снова, и снова всё рассыпается. Клонит ко сну. Первый день войны для меня закончился.

Везение седьмое

Как я уже говорил, лечили нас в госпитале русские доктора и персонал был весь русский, а охраняли больницу немецкие пулемётчики. Немцы с первого дня нашего сюда поселения, стали ставить вокруг госпиталя вышки. На них установили прожекторы. На вышках день и ночь торчат пулемётчики в касках. Забор у больницы из красного кирпича, по верху его немцы протянули колючую проволоку. Кроме постов на вышках, другой охраны не видно. Видимо немцы считают, что использовать пехоту для охраны лежачих и едва волочащих ноги людей, излишеством.

В госпитале мы относимся друг к другу настороженно, лишнего не болтаем. В одежду больных входят нательная рубашка и кальсоны. Потом, когда легкораненые стали выздоравливать немцы завели другой порядок – нам стали выдавать что-то одно – или кальсоны, или рубашку. Через каждые две недели происходит выписка. Выписывает, условно выздоровевших, приезжий немецкий врач с эсесовским офицером. При выписке всегда присутствует главный врач больницы, мой земляк.

Происходит это так. Немец осматривает больного и если он, по мнению немецкого врача, подлежит выписке, то его тут же с постели хватают немецкие солдаты и уводят. Таким образом, идёт отбор в концлагерь. Если немец считает, что лечение будет долгим, то такого больного «выписывает» эсесовский офицер. Он достаёт парабеллум и тут же на койке расстреливает раненого.

За больных часто вступается главный врач госпиталя, он спорит с немецким врачом и иногда ему удаётся отстоять больного и последнего не отправляют в концлагерь или не расстреливают. Но это происходит реже, чем бы хотелось.

Два раза при таких выписках на соседних койках со мной расстреляли тяжелораненых. Моим же спасителем всегда выступал главный врач. Однажды, немецкий врач, осмотрев мои ноги, скривил рожу и покачал лысой головой, дескать, лечение затянется надолго. Эсесовец сразу расстегнул кобуру и достал пистолет. Главный врач в это время, буквально загородил меня телом и так стал убедительно доказывать немцам, что я скоро побегу и буду полезен Германии, что немецкий хирург с ним согласился и проговорил: «Пуст это будет под ваш ответственен», потом что-то быстро сказал эсесовцу. Офицер не глядя, произносит: «Если при следующей выписке этот больной будет лежать на койка, то я его пристрелю». Возможно, он и исполнил бы своё слово, но при следующей выписке был другой эсэсовский офицер и он ничего не знал об обещании первого.

Везение восьмое

Выздоровление ног идёт медленнее, чем бы хотелось. Идут дни, недели, а я всё не могу ходить. Следующая выписка почему-то происходит ночью. Такого никогда не было. Неожиданно в темноте раздаются голоса команд немецких унтеров, палату освещают фонариками, в неё вбегает несколько автоматчиков, входят эсэсовец и немецкий врач. Сердце у меня оборвалось, такая выписка не сулит ничего хорошего. И тут я немного обрадовался – немецкий врач был другой и эсэсовец тоже. «Может быть, и не пристрелит», – мелькнула мысль.

На этот раз выписка происходит проще и интенсивнее. Солдаты ставят больного на ноги, и если он не стоит нужное время, то его пристреливают, а если, хоть стонет, но стоит, то решет немецкий врач. Хорошо, что моя койка находится в середине палаты, а не у входа, можно понять, что к чему?

При осмотрах первых больных я сразу сориентировался, как надо действовать. Хорошо ещё, что немецкие солдаты сами ставят больных на ноги. Я встать самостоятельно на ноги просто не в состоянии. К моей койке подходит главный врач и шепчет: «Крепись дружище, хоть умри, но стой….». И я выстоял. Подходят солдаты и ставят меня на ноги. От боли в глазах стоят красные и фиолетовые круги, мутится сознание. Я не помню, как солдаты бросили меня на постель и не слышал, как немецкий хирург произнёс слово «ГУТ», а эсэсовец прошёл к следующей койке.

И на этот раз смерть с косой прошла мимо меня. Утром ко мне подошёл главный врач и сказал, что из их концлагерной больнички мало отправлялось людей в концлагерь, заподозрили неладное и совершили ночную медицинскую облаву, поменяв и эсесовца, и немецкого хирурга. А ты молодец, хоть и сознание потом потерял, но эти секунды простоял, выдержал.

«Выдержал ли я это сам?» – мелькнуло в голове, и впервые подумал об ангеле-хранителе.

Везение девятое

Через некоторое время я начинаю потихоньку передвигаться. Выписывают опять больных прежний доктор и прежний эсэсовец. Почему я говорю больных, потому что их всех надо ещё лечить. Меня главный врач немцам не показывает – он меня и других, таких же, как я, прячет на чердаке больницы. Там мы забираемся в дощатые короба карнизов, что служат снаружи обрамлением крыши. Когда меня первый раз санитары запихнули на чердак и велели прятаться в коробах карнизов, то они оказались уже почти все заняты. Я всё же нашёл свободное местечко, втиснулся в короб и затих.

Немцы, как обычно, в своей манере провели выписку, затем солдат по лестнице поднялся, заглянул на чердак, разрядил по чердаку магазин, потом походил по больнице, пострелял ещё по затемнённым местам и фашисты уехали. Все, кто прятался в коробах, остались живы.

После этого случая, я понял, какой великой души этот главврач госпиталя, хирург и мой земляк. Ходя по лезвию ножа, он умудряется обманывать фашистов. Он делает всё, чтобы сохранить как можно больше солдатских жизней.

Пришла дождливая осень. На улице ветер гонит опавшие листья. Я вижу в окно, как жители деревни, управившись с огородами и сделав все дела на полях, больше находятся в селе. Уже давно выкопана картошка, свезены с полос жёлто-зелёные тыквы, за дворовыми постройками стоят посеревшие и аккуратно уложенные копны сена, а меж домов и сараев плавает разлапистый, перемешанный с дымом из труб туман. За полем виднеются верхушки елового и соснового леса. Этот лес впоследствии и станет первым моим убежищем после побега.

А пока я лечусь. Прав хирург – лечение ног затягивается. Я умею ходить с палочкой. Выхожу во двор больницы, это разрешается, дышу свежим холодным воздухом. Погода неустойчивая – то светит солнышко, то сыпет затяжной мелкий дождик. Я бы мог ходить и без палочки, но побаиваюсь.

Всё произошло очень неожиданно. Ночью мне шепнули, чтоб шёл в комнату для инвентаря, то есть в кладовку, где хранятся лопаты, скребки, и другая хозяйственная утварь. Когда я туда пришёл, там собралось около двадцати человек почти выздоровевших больных.

Незаметно, бочком входит хирург и говорит:

– Этой ночью вам надо всем бежать, завтра будет поздно. Немцы откуда-то пронюхали про наше убежище в карнизе. Единственное, что я для вас могу сделать, это вот это, – и он указал на ворох тряпья. Под тряпьём оказались недостающие нательные рубашки и кальсоны, другой одежды не было, и все мы были босиком. – Бежать будете через котельную, – продолжает говорить доктор, – из котельной пройдёте в дровяной склад. В стене склада две доски оторваны, вы их просто отставите в сторону и всё. Когда выберетесь из склада, стойте в тени забора и ждите сигнала. Мы постараемся чем-то отвлечь часовых. Бегите прямо через поле к лесу и врассыпную, чтоб было меньше потерь. У немцев нет караульного взвода. Одни пулемётчики на вышках, собак тоже нет, преследовать некому. Ты, Пётр, – обращается он ко мне, – ещё сильно не долеченный, бежать бегом ты не сможешь, но деваться некуда, уходить надо обязательно, крепись и прощай».

Он обнял каждого и вышел.

Мы стоим в кладовке подавленные расставанием. Каждому из нас он подарил надежду на жизнь. Как всегда в таких случаях находится шутник, что разряжает обстановку. Нашёлся такой и среди нас.

«Жаль, что немцы справки о нахождении в их госпитале нам забыли написать и печать приложить». – Пошутил кто-то.

«Не беспокойся, сейчас они их нам напишут из пулемёта и печать меж лопаток приложат», – вставил другой, и все замолчали.

В общем-то, остряк оказался прав. По иронии судьбы, в году этак 1980-ом меня обследовал, как фронтовика, консилиум врачей по месту жительства. Я показал израненные ноги. Хирург осмотрел шрамы и говорит: «Да, это тяжёлые пулевые ранения, тут ни одна пуля по ногам прошлась, всё видно невооружённым глазом. – Затем помолчал и добавил, – извините, Пётр Андриянович, но подтвердить я вам эти ранения, без справки из госпиталя, где вы лечились, не могу, такие правила».

– Так где я того немца найду, чтоб он мне справку дал и печать поставил!? – вскипел я. Но хирург был не преклонен. Так и остался я обычным фронтовиком, а не инвалидом. Вот тебе и шуточка, прозвучавшая в кладовке для инвентаря.

Мы сделали всё, как нам было сказано главным врачом. Теперь, прижавшись к забору, стоим и ждём сигнала. Моросит холодный мелкий дождь. Погода для побега хорошая, видимость слабая. Немецкий часовой, засунув руки в рукава шинели, ходит на вышке, видно пытается согреться. Менять его, по нашим подсчётам, должны только через полчаса, и он уже изрядно продрог. Вдруг в противоположной стороне от нас на больничной территории вспыхивает пламя. Это сигнал. Пулемётчик поворачивается в его сторону и тут же семнадцать человек разом бросаются бежать в тёмную пустоту.

Я, крещусь и тоже вроде бегу. Бежать мучительно трудно, босые ноги утопают в рыхлой холодной почве, разъезжаются. Я постоянно падаю, но встаю и снова бегу. Бегу, как умею. Это, конечно, не бег, а больше ковылястый умеренный шаг.

По полю заплясало желтоватое круглое пятно прожектора. Вот оно скользнуло передо мной, осветило меня. В голове промелькнула мысль: «Сейчас будет выстрел, падай!»,– и тут же, будто какая-то невидимая сила толкает меня в спину, и я зарываюсь лицом в грязь. Слышу, как прямо над головой свистят пули, врезаются в землю и обдают лицо влажным крошевом, следом, другая очередь. Пятно прожектора смещается в сторону и выше.

Немец видно решил, что меня убил. Я скашиваю глаза и вижу, как к лесу по полю скользят тени бегущих товарищей, а с вышки захлёбываясь лает и лает пулемёт. Я вскакиваю и бегу, или думаю что бегу. Ног, как будто нет. Хорошо, что мои ноги ещё как-то передвигаются. Я заметно отстал от товарищей, некоторые уже достигли леса, а кто-то приближается к нему. Пятно прожектора пляшет где-то на краю поля, а пулемёт бьёт и бьёт по убегающим.

Ноги совсем не слушаются. Я падаю, будь что будет, застрелят – так застрелят. Лежу неподвижно. Мокрая земля, мокрое небо, мокрое липкое нательное бельё, превратившееся из белого в грязно-серое. Я не думаю ни о жизни, ни о смерти, всё пустое. Даже минута лежания в холодной грязи стоит многого.

Пулемётная пальба стихла. По полю ползает, высматривая недобитые жертвы, жёлтое пятно прожектора. Иногда доносятся короткие очереди. Чувствую, как жёлтое пятно заползло мне на грудь, остановилось, немного потопталось, постояло, скользнуло по лицу и стало смещаться вбок. Видимо пулемётчик убедился, что я – труп и стал осматривать поле дальше. Затем луч прожектора останавливается на одном месте и стоит недвижно. Видимо у немца замёрзли руки, и он их греет, засунув в карманы шинели или в рукава. Я медленно встаю. Под руки попадается какая-то палка. Я беру её в руки, опираюсь на неё и, еле переставляя ноги, пошатываясь, шагаю в темноту. Немец меня не видит. Он думает, что сделал своё дело. Это хорошо для меня. Только бы он не стал опять крутить прожектором.

Наконец, вот он спасительный лес. В нём полная темнота. Всё так же моросит осенний промозглый дождь. Огромная ель. Под елью мы. Нас в живых осталось семь человек. Нам повезло, мы живы и на свободе. Ёжимся. Все мокрые и грязные. Очень холодно.

Везение десятое

Только это была ещё не полная свобода. Мучили вопросы: куда идти? далеко ли жильё? Кто приютит и даст корку хлеба? Решили идти в другое село, не отрываясь от опушки леса, чтоб был ориентир. К утру, мы подошли к селению. Дождь умерил свою прыть, и стало лучше видно. Селение небольшое в одну улицу, оно тянется вдоль речки. Прячемся под дубом, прислушиваемся. Деревня просыпается. Редко лают собаки, хозяйки провожают коров на выпас. Что они там найдут в этих лугах, но всё же, не в хлеву стоят. Крестьяне экономят, заготовленное на зиму сено.

Решаем сразу в село не идти, а подождать восхода солнца. Ждём. А вот и солнце. Идём в крайний дом. К дому подобрались незаметно. Увидели, как хозяйка, захватив дров, толкнула ногой сенную дверь и вошла в коридор, за ней мы и устремились.

Дом, куда мы пришли, оказался большим, с несколькими комнатами. В нём тепло, даже жарко. Пожилая женщина хлопочет на кухне, а молодая, что принесла дров, накидывает на себя платок, верхнюю одёжку и, уходя, говорит нам: «Пойду по соседям вам одежду пошукаю, нельзя же вот так в одном исподнем», – и вышла. Из комнаты выбегает мальчик лет пяти-шести, хватает шапку и маленькую фуфайчонку и бросается за матерью. Через некоторое время он возвратился надутый; разделся, сел против меня на скамеечку и стал от неудовольствия ковырять в носу.

Я, поняв, что дитя хотело идти с матерью, а его препроводили назад, решил развеселить мальчугана и стал строить ему разные смешные рожицы. Мальчишка вскоре развеселился и спрашивает: «Дядя, а вы бандиты, да? – и, не дожидаясь ответа, добавляет. – И ни сколько вы не бандиты, а мамка сказала соседке, что вы бандиты и что она идёт в полицию на вас заявлять».

После слов мальчишки, нас как ветром сдуло. Мы выбежали из дома, пересекли двор и, не таясь, побежали к лесу. Оглядываюсь и замечаю, как во двор дома, где мы только что были на рысях въезжают пять вооружённых людей. Видимо, узнав, что мы убежали, они тут же направляют коней к лесу.

Вот они выезжают за хозяйственные постройки и видят нас безпортошных. На руках у верховых видны белые повязки полицейских. Они гонят коней, пытаясь нас догнать, а мы изо всех сил стремимся достичь леса. Мы гораздо ближе к лесу, чем они. Потом, я уже не так отстаю. Меня подхватили под руки два товарища и помогают бежать.

Вот она опушка, густая, в основном из лиственных деревьев, она сразу поглотила нас и спрятала от полицаев. Полицаи же в лес въезжать не стали, чего-то побоялись, придержали коней, затем постреляли наугад и, ругаясь, зарысили к деревне.

Везение одиннадцатое

Как не говори, а этот заход в дом был для нас сильной встряской; мы поняли, что не в каждом дому нас ждут с распростёртыми объятиями, надо было быть впредь осторожнее. Мы, нисколько не задерживаясь около этого села, двинулись дальше. Только теперь мы идём больше густым лесом и избегаем полянок и просек, за нами могли начать охоту. К обеду подошли к другому селу. Это очень большое село в несколько улиц, и эти улицы скрываются за бугром. На этот раз мы не стали заходить в крайний дом, а залегли и стали наблюдать. Если раньше я и мои товарищи думали о том, как прийти в деревню и согреться, то теперь мы все думаем о том, как найти надёжных приветливых хозяев и не попасть в руки полиции.

Мы выбрали для захода дом победнее и понеказистее. Подошли к нему с огорода, пролезли через колючий шиповник и спрятались за дощатым забором, рядом с дверкой на тропе, ведущей в огород. Прождав около получаса, мы увидели входящую во двор пожилую женщину с вёдрами на коромысле. За ней вбежала маленькая лохматая собачонка и, почуяв чужих людей, сразу бросилась к тому месту, где мы притаились, и залилась громким заливистым лаем.

Хозяйка, не занося вёдра с водой в дом, поставила их на лавку и осторожно подошла к забору. Она тут же увидела лежащих в исподнем белье мужчин, цыкнула на собаку, та сразу умолкла. Женщина, прикоснулась пальцем к губам, подав тем самым нам знак, дескать, лежите тихо, обвела взглядом соседние огороды, дома, выглянула в калитку, заперла её на засов, открыла дверь в хлев.

Проделав всё это не торопясь, без всякой суетливости, она подошла к нам и проговорила: «В хлев, и пригнитесь», затем взяла метлу и стала мести двор. Мы тут же юркнули в хлев, где ночевала скотина. В хлеву спрятались в овечьем котухе. Лежать на спрессованной соломенной подстилке было тепло, прелый навоз ударял в ноздри, пахло овечьим молоком и потом. Мы испытывали блаженство.

Минут через двадцать пришла хозяйка. Она принесла краюшку хлеба и полведра молока, сама села на жердину и стала наблюдать, как голодные, обессилевшие мужчины поедают молоко с хлебом. На её глаза набегают слёзы, и она то и дело вытирает их концом платка. Когда мы поели, хозяйка взяла пустое ведро, и, сказав: «Сидите тихо, меня зовите тётей Мотрей», – вышла, плотно притворив за собой дверь.

Её не было до самого вечера. К вечеру она пришла с пожилой женщиной, можно сказать, старушкой. Они переправили нас в баньку, заткнули в ней ветошью маленькое окошко и зажгли фонарь. «Располагайтесь, – сказала старушка тихо, – мойтесь, парьтесь. Здесь пока жить будете, не шумите. В селе любопытных глаз и ушей много». – Женщины ушли, а немного погодя послышалось блеянье овец и рёв коров. В село возвращалась с лугов скотина, начиналась вечерняя деревенская жизнь.