Тропой предков. Записки русского путешественника

На развилке зверовой тропы мы разошлись с Амуром. Сначала пошли по одной тропке, но она начала уходить от реки, и я вернулся на другую, а Амур побежал назад, видимо, решив, что мы возвращаемся на стоянку. Нам и прежде случалось разлучаться, но собачий нюх делал своё дело. На этот раз после обильных дождей тропы превратились в сплошные ручьи, кусты и трава – в гроздьях капель, и мой запах не задерживался ни на почве, ни на растительности. Шум от реки заглушал мой позывной свист. К тому же путь пересекал осатаневший ручей, через который я едва перебрался по срубленной лиственнице. Возвращаться на покинутую стоянку по скользкому бездорожью в обход многочисленных прижимов, да ещё с больной ногой и грудью, задача непосильная. Вечером на стоянке я на всякий случай выстрелил, надеясь, что Амур услышит сигнал. Но, увы! Наши пути разошлись. Возможно, голод научит его ловить мышей и он доживёт до октября, когда в тайге появятся охотники. Но кормить бестолкового пса никто не станет, а, скорее наоборот, съедят его. И мне стало грустно. Привык я к непутевому попутчику. На следующий день показалось даже, что потеря Амура – это недобрый знак, так как при переправе в брод через Улахан-Комус мощное течение сбило меня с ног. Рюкзак, как гиря, не давал подняться, и меня едва не уволокло на глубину…

Ночами заметно похолодало, сказывается высота. Скоро перевал. Всюду заросли кедрового стланика, сильно замедляющие продвижение. Местами пышные «ковры» ягеля, кое-где примятые копытами оленей. Почти в самом верховье Улахана на обширной наледной поляне появились зонтичные соцветия родиолы розовой, более известной под названием золотого корня. Очень кстати. Несколько корней перекочевали в мой рюкзак для добавки к чаю.

Подъём к перевалу выдался длинный, пологий, и выбрался я наверх к самому заходу солнца. Отдышался, огляделся – и от восторга замер: в кристально-прозрачном воздухе вздыбленные вершины хребтов, оттенённые бронзой заката, выглядели необыкновенными, сказочными, но не застывшими, как на картинке, а живыми, постоянно меняющими свой колорит. Впрочем, описывать подобную картину – всё равно, что передавать словами трель соловья. Я выбрал место для костра так, чтобы ничего не упустить из этого великолепия, чтобы навсегда запомнить сказочное видение. И потом, при мерцании звёзд, размышлял о загадочном переплетении необъятных пространств с древними корнями русских людей. Наша Душа потому и непонятна чужеземцам, что те мыслят и чувствуют иначе, ибо живут в другом пространстве. Русская Душа наполнена ширью и красотой северных просторов; она охватывает славян и скифов, ариев и гипербореев, забытый язык которых запечатлён в географических названиях; в ней смешаны ведизм (от ведать, знать) и правоверное христианство, переименованное в XVII веке в православное. Если русский человек когда-нибудь будет видеть только «звезды» отелей, потускнеет его взгляд и опустеет Душа. Возможно, он добьётся материальных благ, но утратит самое главное – свою сопричастность к Предкам, связь с Космосом, со-Весть…

Ытымджа

Наконец-то осталась позади негостеприимная Нельгюу. Задержала она меня изрядно. Дожди, травмы, никудышная проходимость отняли, по меньшей мере, неделю. Перевалив через хребет, я словно оставил позади всё наихудшее. Наверное, этому ощущению способствовала отличная погода. Быстро спустившись по крутому густо залесённому склону к небольшому ручью, я почти сразу же наткнулся на палаточный каркас, от которого вдоль ручья тянулась заросшая тропинка. Я проследовал по ней – и вскоре оказался в долине речки Нермингры, впадающей в приток Гонама – Ытымджу.

Характер местности сильно изменился. Сопки расступились, в распахнутой болотистой долине, казавшейся после тесных ущелий огромной равниной, встречались не растаявшие наледи почти метровой толщины. И это в августе. Можно представить себе, какой толщины достигали они, например, в апреле. На краю одной из наледей я заметил остов чума из ошкуренных жердей, загон для оленей, настил из брёвен, приподнятый над землёй… Эта покинутая оленеводческая стоянка пришлась весьма кстати. С севера надвинулась чёрная туча, поднялся сильный ветер. Я свернул к стоянке и укрылся под бревенчатым настилом, расстелив сверху него брезент. Гроза отсверкала молниями, пролилась коротким ливнем и унеслась в горы, сотрясая их мощными раскатами грома.

Вскоре в лесу раздалось бряканье оленьего ботала, к стоянке выбежал олень и остановился. Подумалось, что следом за ним появятся другие олени, а может, и сами оленеводы, но никого не было. Олень вдруг направился ко мне, сердито фыркая. Я удивился: обычно олени пугливы и убегают от незнакомого человека, но раз пожаловал гость – надо его угостить. Повернувшись к рюкзаку, чтобы достать соль – любимое оленье лакомство, – я заметил, как с другой стороны крадётся к стоянке ещё один незваный гость, которому угощенье солью вряд ли бы понравилось. Да и мне этот лохматый незванец был ни к чему. Поэтому я сунул пальцы в рот и громко свистнул. Топтыга вскинулся на дыбы, секунды две-три оценивал неожиданную ситуацию, а затем резко развернулся и скачками понёсся между деревьями, удивляя своей прытью. Когда он скрылся в чаще, я наконец сообразил, что косолапый, отбив оленя от стада, не смог сразу изловить его и «пас» по звуку ботала. Олень же, наткнувшись на меня, искал защиты, и я, сам того не подозревая, спас бедолагу. Вспомнился Амур. Интересно, как бы он повёл себя здесь?

От стоянки по долине тянулся старый след вездехода, и я направился по нему – всё-таки хоть немного примяты болотные кочки. На ночёвку остановился у следующего покинутого табора. Вокруг – кучи хлама, брошенная посуда, тряпьё, истрёпанные книги, медикаменты. На старом шатком лабазе обнаружил перемётные оленьи сумы, в которых среди одежды лежали бубен и погремушки: одна из челюстей какого-то не очень крупного травоядного животного, а другая из выскобленных оленьих копыт. И лишь спустя два года случайно узнал, что эти вещи предназначались умершему хозяину, похороненному неподалёку – для пользования ими в ином мире. Столетия минули, а не стёрло христианство из памяти лесных людей древние (ведические) обряды.

Постоянно хочется есть. Кончились сухари; грибы попадаются редко; дичи не видно; рыбалки тоже пока нет, а ягодами сыт не будешь. Да и кроме голубики других спелых ягод почти не встречается. Много брусники, но она еще зелёная.

До чего надоел рюкзак! Как хочется быстрее добраться до Ытымджи, чтобы сменить пеший ход на вольготный сплав! На очередном привале, изучив карту, решил срезать путь напрямик, по болотам. В итоге затея оправдалась, но бесчисленные кочки, болотная хлябь, мириады комаров, мошек, оводов вымотали до упада. И когда я приковылял к берегу реки, то был не в состоянии даже отгонять от себя крылатых кровопийц. Счастье, что здесь нет клещей.

Ночью проснулся от оглушающего шума: по тенту барабанил дождь с градом. Подкинул дров в костёр, и пока бодрствовал, обратил внимание на медленное сердцебиение: 42—44 удара в минуту. В комфортных условиях такого ритма у себя не замечал. Это значит, что организм приспособился к нагрузкам, закалился. Но зато на ступнях насчитал десяток затвердевших мозолей, а на кистях рук – множество ссадин и порезов. Прежде, чем взяться за работу топором, приходится тщательно приспосабливать его в руках. Перекосившимся на время стало лицо: нечаянно потревожил осиное гнездо, и его обитатели оставили памятный след, который не скрывала даже борода…

Наконец-то мы поменялись с рюкзаком местами. Теперь передвигаюсь я, сидя на нём, а не он едет на мне. После перетаскивания тяжёлой поклажи работа веслом, – как помахивание веером. Единственная забота – это маловодность реки. Она изобилует мелкими перекатами, торчащими и скрытыми под водой камнями. Квадратный плот не очень-то маневрен, всё время задевает их, и я опасаюсь, как бы не порвался не защищённый брезентом надувной матрац.

Автор в нижнем течении Ытымджи

Сплав хорош тем, что почти не нужно тратить время на добывание пищи. То утка подвернётся, то удастся прямо с плота поймать на блесну рыбину. А главное, расстояние преодолевается без особого физического напряжения.

По берегам реки изредка встречались старые оленеводческие стоянки. На одной из них возвышался лабаз, накрытый выбеленной солнцем палаткой. Казалось, что люди были здесь недавно, однако всё вокруг заросло кустами и высокой травой. На лабазе хранились упаковки толокняной смеси шестилетней давности. Сначала, опасаясь, что они испорчены, я не отваживался снять пробу, но голодный желудок вынудил пойти у него на поводу. Оказалось, смесь хоть и безвкусна, но вполне съедобна, и я прихватил с собой пару пачек для добавки к супу. На другой стоянке прямо под открытым небом лежали мешки с окаменевшей солью. Видно, что долина Ытымджи была обжита, но люди здесь давно не появлялись.

Русло реки постепенно превратилось в навалы каменных глыб, разделённых короткими плесами. Плот с трудом протискивался через эти нагромождения по бурным струям воды. На матраце протёрлась ткань, и место разрыва вспучилось резиновым пузырем. Волны и брызги на перекатах окатывали рюкзак и одежду, и при очень уж обильном душе во мне вспыхивало негодование. Но, поразмыслив, я успокаивался: ну пусть не просыхает одежда, зато какова скорость движения! Да и гнус не одолевает.

Появились первые признаки осени. Небольшими заплатами на фоне яркой зелени зажелтели тополь и черёмуха, хотя до сентября – ещё три недели. Они сигналили о скором окончании лета, напоминали о том, что времена года чередуются незаметно. Впрочем, так же незаметно пролетают годы, проходит жизнь, сменяются поколения… И с каждым новым поколением понемногу ослабевает связь людей с Природой.

Неистовые перекаты остались позади, начались извилистые плёсы, обрамлённые песчаными косами. На одной из них я вдруг увидел недавние человечьи следы. Внимательно их обследовав, определил, что около недели назад здесь кто-то прошёл с собакой. Тут же неподалёку нашёл потку (плоский фанерный ящик с крышкой, приспособленный для ношения) с прокисшими грибами. В устье Усмуна – левобережного притока Ытымджи – тоже следы недавнего пребывания людей, и тоже примерно недельной давности. Чуть ниже устья прекрасное место для рыбалки. Не удержавшись от соблазна, остановился, достал спиннинг. И хотя крупные ленки несколько раз лениво сопроводили блесну к самому берегу, но ни один так и не схватил приманку. Становиться же на ночлег, чтобы порыбачить на вечерней зорьке, было слишком рано.

Лохматые тучи, что ни день, норовят испортить мне настроение, но тщетно. Более того, на очередной ночёвке я расхрабрился до того, что даже не стал разбирать плот, чтобы освободить брезентовую крышу. Очень уж много времени отбирает сборка. А на матраце сплю теперь только в очень сырых местах. Намного теплее ночевать на земле, прогретой костром, – порой даже жарко.

Воды в реке прибавилось, и течение вновь убыстрилось. Это радует, потому что навёрстываются утраченные дни на Нельгюу.

В полдень увидел на берегу стадо оленей, а ещё немного спустя – и самих пастухов, первых людей после расставания с горноспасателями в Снежном. Четыре большие палатки, выгоревшие за лето до белизны, снующие возле них фигуры эвенков, множество оленей неподалеку показались мне после трёх недель одиночества оазисом цивилизации в пустыне.

Эвенки не удивились моему появлению, поведав, что несколько часов назад от их лагеря отчалили на большом спасательном плоту туристы – трое парней и девушка. Зато я удивился: с неба они свалились, что ли? И в свою очередь рассказал пастухам, что в верховьях Ытымджи медведь гоняет домашнего оленя, что только что видел стадо оленей выше по течению, после чего двое из них тут же снарядились вернуть беглецов.

Приветливая женщина позвала меня в палатку:

– Пойдем чай пить!

Признаться, я ожидал, что так и будет, – таковы таёжные правила. Тем не менее её слова прозвучали музыкой. Хозяйка накормила меня баночным борщом, вкуснейшими лепёшками со сливочным маслом, напоила сладким чаем. После однообразного и скудного питания такое угощение показалось пиршеством.

Пожилой эвенк, узнав о моём намерении добраться до Охотского моря, осмотрел плотик и недоверчиво покачал головой:

– Однако далеко. Не успеешь до снега.

Я с ним не стал спорить и уклончиво ответил:

– Там видно будет.

Мой тон, конечно, был неубедителен. Да ведь я и сам допускал, что могут помешать какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства. В этом случае, естественно, пришлось бы прерывать маршрут и сплавляться на Алдан, к посёлку Чагда. Но я об этом старался не думать.

Задерживаться у оленеводов я не стал – они собирались перекочёвывать – и через два часа, поблагодарив их за гостеприимство, покинул стойбище.

К вечеру, миновав очередной поворот реки, увидел у обширной галечной косы большой надувной плот, а рядом с ним парня и девушку, чистивших картошку. Двое парней в глубине берега занимались установкой палаток. Я перестал грести, и течение беззвучно и незаметно поднесло меня к табору.

– Добрый вечер!

Туристы, услышав приветствие, подняли удивленные лица и, как и я, обрадовались нежданной встрече, тут же предложив остановиться на ночлег в их лагере.

После, у костра, отлично поужинав, мы долго общались, и даже выпили в честь встречи бутылку водки, неожиданно появившуюся из объемных туристических баулов. Я не переставал удивляться их мощной экипировке, но, как оказалось, на Ытымджу они попали действительно с неба (забросились вертолётом, и через неделю собирались таким же образом вернуться домой). Это их следы и забытая потка с грибами встретились мне несколькими днями раньше. Парни, посомневавшись в осуществлении моих планов, тем не менее одобрили их. А утром, наблюдая, как я надуваю детские воздушные шары и засовываю их в брезент (наряду с волейбольными камерами в качестве эксперимента я использовал по три шара, всунутых друг в друга), и видимо, находясь под впечатлением моего аскетического облика, набили мой рюкзак продуктами, чему я несказанно обрадовался. Рюкзак стал таким же тяжёлым, как в начале. Но тащить его не надо и, прежде чем опять начнётся пеший участок маршрута, рюкзак похудеет, а я поправлюсь и поздоровею.

Гонам

Весь день – сплошная благодать. Грозовые тучи обходят меня стороной; Ытымджа влилась в Гонам, и он несёт плот, почти не заставляя браться за весло; Солнце ласкает лучами спину, живот трещит от обилия еды – одним словом, курорт.

После слияния с Сутамом Гонам – мощная река, содержащая в себе много взвесей. По-видимому, где-то в верховьях Сутама работают старатели. Долина Гонама становится узкой, стиснутой горами. Река шумит перекатами, за которыми тянутся длинные убаюкивающие плесы. Мой плотик слишком хлипок для полутораметровых водяных гребней, и я стараюсь проскакивать перекаты по краям, где волны поменьше. На одном из поворотов реки не удалось как следует рассмотреть очередное препятствие, и я ошибся в выборе места для прохода. Передо мной вдруг возник опрокидывающийся косой вал, отходящий от выступа скалы. Я был рядом с берегом и попытался причалить, но плот, ткнувшись в камень, тут же понёсся, подхваченный стремительным течением, к огромной глыбе. Спасаясь, я что было мочи погрёб от берега к стрежню, сожалея о тихоходности моего «крейсера». Но всё-таки успел немного отгрести. Со скоростью экспресса влетел плот в гряду пенных валов и заскакал, как необъезженный мустанг. Я же придерживал веслом его прыть, не давая развернуться боком, и, чтобы не опрокинуться, при взлёте на гребень наклонялся вперёд и отклонялся назад, проваливаясь вниз. Когда передряга осталась позади, я не удержался, чтобы не похвалить своего «скакуна», хотя до этого часто сетовал на него.

В 1643 году вверх по Гонаму поднимался отряд первопроходцев под руководством Василия Пояркова. Об этом походе подробнее будет сказано во второй главе, а сейчас, глядя на стиснутое крутыми склонами русло, многочисленные скальные прижимы, бурные перекаты, я понял, почему поярковцы не успели до наступления зимы перейти через Становой хребет. Тащить бечевой тяжело гружённые дощаники в этих местах – задача не из лёгких. Гонам для Пояркова стал географическим препятствием, сильно повлиявшим на результат экспедиции.

По утрам над рекой туманно, противоположный берег едва виден. Поскольку перекаты Гонама весьма бурные, сплавляться вслепую опасно и приходится ждать, пока не развиднеется.

Снова погода не балует. Во время дождя сидеть на плоту неуютно, а если ещё дует пронизывающий встречный ветер, то становится зябко и всё вокруг представляется унылым. При этом сплав хорош только на перекатах, а на плёсах, чтобы двигаться против ветра, нужно беспрестанно грести. Перед Алтан-Чайдахом (правобережным притоком Гонама) издалека заметна необычная для тайги двухэтажная избушка. С радостью укрылся в ней от непогоды, заночевал, оставил здесь рыбные консервы, подаренные туристами. Есть их при сплаве не хочется, поскольку всегда можно поймать свежую рыбу, а тащить на себе после сплава – тем более… Ветер с дождём не прекратились и на следующий день. Всё так же холодно, мерзко, мокро. В устье одной из речушек заметил охотничье зимовье. Обрадовавшись, решил сделать остановку. Но радость оказалась преждевременной – здесь потрудился медведь: крышу изодрал, печку вывернул, постель и вещи вытащил наружу, сделав избушку непригодной для ночёвки.

Ближе к вечеру я увидел ещё одну избушку у ручья Ветвистого, которую поначалу едва не проскочил мимо. Навстречу мне выбежала собака, а следом появился охотник. До чего густонаселенный район! За пять дней – третья встреча.

Бревенчатые стены избушки, тускло освещённые пламенем свечи, потрескивающая дровами жаркая печка, таёжный собеседник… Попарившись в уютной баньке, я почувствовал себя легко и бодро.

– Хорошо у тебя здесь! – поделился я с хозяином избушки своим настроением. – Не так, как в том зимовье, что выше по реке.

– А что там?

– Да косолапый похозяйничал. Без ремонта не заночуешь.

– Ну, гады, совсем обнаглели! Расплодилось их здесь… Весной, после спячки, бродят по берегам, как коровы, – заругался охотник.

Видно было, что его, недавно залетевшего на промысловый сезон, эта новость расстроила. Но, расспросив меня, он успокоился.

– Ладно, хорошо хоть знаю теперь, что надо будет туда взять. А то пришлось бы лишнюю ходку делать. Работы и так невпроворот…

Слишком везло мне последние дни: харчами разжился, патронов добавилось, с людьми общался, в бане мылся, с комфортом ночевал… Не к добру это. Так оно и вышло. Причиной послужил перекат, который для моего плотика был явно непроходимым. Я обнёс его, но когда оттолкнулся от берега, не заметил коварного валуна, скрытого толчеёй волн. Подхваченный потоком, плот на скорости ткнулся в него, перекосился, а я свалился в реку в развёрнутых болотных сапогах. Если бы плот отнесло, то на этом путешествие, возможно, и закончилось бы: плыть в болотниках – всё равно что с гирями на ногах. (Движения ног выдавливают из сапог залившуюся воду, резина плотно облепляет ноги, не давая сбросить сапоги, и они тянут вниз).

На берегу выяснилось, что весло уплыло, ножа в ножнах нет. А тут ещё начался дождь. Чтобы не мочить запасную одежду, изготовлением нового весла и поисками ножа занимался голышом. Замёрз, как на морском дне; тело покрылось комариными укусами. Ножа так и не нашёл, хотя обыскал весь берег и даже нырял в мутную воду. Лазая по нагромождениям глыб, вдруг увидел сверху, что плот с привязанным к нему рюкзаком соскользнул с камней и качается на волнах. Видимо, подскочил уровень воды в реке. Внутри всё похолодело от ужаса. Если плот подхватит течение, догнать его вряд ли удастся: берег – скалы, река – сплошные перекаты. К счастью, прибойные волны не дали плоту сразу отойти от берега, и я успел его задержать.

Проплыв километров десять от заклятого места, обнаружил, что патронташа с шестью патронами на поясе нет. Забыл на месте происшествия. Спасибо охотнику, поделившемуся патронами, и спасателям из Снежного, подарившим на прощанье складной ножик.

Несмотря на многочасовую задержку, всё же проплыл свыше пятидесяти километров. Остановился в устье Нингама, когда совсем стемнело и на небе засветила Луна. Здесь находилась бывшая база геологов, о которой я знал заранее, и потому позволил себе сплавляться по реке до столь позднего времени. После нервного, тяжёлого дня просторная изба была как награда.

Начался второй месяц путешествия. И опять дождь.

В одном из распадков заметил лабаз, решил осмотреть местность, нет ли где-нибудь рядом избушки, и наткнулся на останки медведя, угодившего в петлю. Пытаясь вырваться, он вырыл когтями обширную яму, изгрыз корни деревьев, но в конце концов погиб. А другой медведь сожрал его, оставив после трапезы кучи улик.

Заканчивался сплавной участок пути. И будто не желая отпускать от себя, Гонам на прощанье вынес меня на самый коварный и буйный перекат. Скрытый скалистыми поворотами, он даже вблизи не обнаруживал себя. Однако наученный горьким опытом, я был бдителен и миновал его без происшествий.

После многодневного сидения на крохотном плотике шлось в охотку. К тому же денёк выдался великолепный. Небо сияло голубизной, стрекотали кузнечики, дул лёгкий ветерок, под ногами – зверовая тропа… Правда, позже, под вечер, тропа пропала. Шумно пробираясь по густому подлеску, я внезапно увидел в двадцати метрах прямо по курсу толстый медвежий зад. От неожиданности встал как вкопанный. «Он что, глухой?» – мелькнула недоуменная мысль. Сдернув ружьё и не выпуская из виду чем-то увлеченного хозяина тайги, я отошёл на несколько метров к группе деревьев, снял рюкзак и негромко свистнул. Зад исчез. По качающимся веткам стланика было видно, что топтыга не удирает, а обходит меня с подветренной стороны. Подошёл, как ему, наверное, казалось, незамеченным, метров на десять и вытянул из-за куста любопытную морду. Исчезли бурундук и пищуха, только что сновавшие неподалеку. Я уже приготовился стрелять, но на всякий случай сунул пальцы в рот и что было мочи свистнул. На этот раз топтыгу проняло. От резкого разворота громко треснула сломанная ветка – и больше ни звука. Зверь словно растворился. Я подождал несколько минут, наблюдая за вынырнувшими из укромных мест грызунами, а затем, оглядываясь, обошёл место встречи. Вдруг у него там обеденный стол и он его караулит! Через километр заросли расступились, появилась наледная поляна. Солнце погасило лучи – пора было устраиваться на ночлег.

Распадок, по которому я поднимался следующим утром на водораздел между Гонамом и Алгамой, оказался узким и густо заросшим кедровым стлаником. Не прошёл и часа, как увидел под ногами свежий помёт медвежонка, а он ведь в одиночку по тайге не бродит. Сталкиваться в зарослях с его родней после вчерашней встречи совсем не хотелось. Поэтому решил пройти по курумнику и перевалить через более высокую отметку. Сначала склон, хоть и крутой, но вполне проходимый, особых огорчений не принёс. Но ближе к вершине подъём превратился в пытку. Такого густого переплетения стланика и кустарниковой берёзы мне ещё не встречалось. У самого перевала перед моим носом возникла берлога. Хорошо, хоть без хозяина. Впрочем, если бы он и был тут, всё равно бы сбежал, услышав отборную ругань, с помощью которой я продирался сквозь заросли.

Подъём на перевал отнял много часов. Не выдержала цепких ветвей ткань рюкзака, порвался в нескольких местах энцефалитный костюм; покрылись ссадинами руки и лицо. Забравшись наверх, я распластался на продуваемой ветром проплешине и долго лежал, наслаждаясь неподвижностью. Не порадовал и спуск с перевала – те же переплетенья упругих ветвей, те же заросшие мхом провалы между глыбами… Так, как в этот злополучный день, я ещё не выматывался, хотя и прошёл совсем немного. Всю ночь проспал, как говорится, без задних ног, несмотря на начавшийся дождь.