Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Глава 4
Сила мифа и покорение Америки

Словарь определяет миф как «традиционное сказание, в котором воплотился опыт древнего народа». Это слово может также означать «широко распространенное, но ложное представление или идею». Мне, выросшей под завесой тайны, было не привыкать к тому, что правду всегда прячут; поэтому, когда я узнала, что за время, прошедшее с моего рождения, окружающая имя Гуччи история претерпела некоторые изменения, это не стало для меня сюрпризом.

С первых дней службы в отеле «Савой» дедушка Гуччо осознал важность традиции, когда речь идет о создании символа общественного статуса. Титулы предков, фамильные гербы и тисненые инициалы были отличительным признаком мелкопоместного дворянства, так что моему отцу, если он хотел сделать лейбл GUCCI синонимом роскоши, чтобы привлекать богатых покупателей и «тянуться вверх», нужно было умалчивать о скромных корнях своего рода и изобрести для него более впечатляющую наследственность. И уж явно не в интересах семьи афишировать плебейское начало карьеры деда в качестве коридорного.

Как однажды заявил папа, «символ статуса не возникает из воздуха. Он становится таковым, когда его принимает определенная элита, и после этого все стремятся его купить». Поэтому в первые послевоенные годы они с отцом принялись разрабатывать хитроумный план по созданию «предыстории» для фамилии Гуччи. Поскольку они оба выросли до появления автомобилей, а среди их клиентов было немало аристократов, продолжавших ездить в экипажах, они придумали лакированную версию истории, в которой их род «предположительно» ведет свое начало от флорентийских седельщиков, обслуживавших средневековую знать.

Такая интерпретация удачно укладывалась в представление о прочной и надежной продукции, связанной с «конской» тематикой, которую они начали производить: тесьма в красно-зеленую полоску, вдохновленная подпругами; ткани цветов жокейской одежды; металлическая фурнитура и ручки, стилизованные под стремена и уздечки; и особые двойные швы, которые обычно ассоциируются с лучшими кожаными седлами.

Хитрым ходом стало усовершенствование крохотной эмблемы GUCCI, вручную вышитой на каждой фабричной сумке. Теперь она включала стилизованный герб, на котором был изображен щит под родовой фамилией, украшенный розой и колесом. Благородный рыцарь в доспехах сменил плебея-слугу, несущего багаж.

Так появился миф.

В детстве отец подарил мне крохотный перстенек-печатку с гербом Гуччи. Изготовленный из 11-каратного золота, он идеально сидел на моем мизинце. Хотя я и была тогда слишком мала, чтобы оценить его значение, но носила его с гордостью и по-прежнему дорожу им.

У моего отца были и другие идеи для поддержания активности торговли. В трудные послевоенные годы, когда Италия страдала от депрессии, а кожа оставалась контролируемым товаром^[14], он продолжал экспериментировать с другими материалами, чтобы производить финансово выгодную продукцию. Как говорится, голь на выдумки хитра, и в 1947 году на свет появилась Bamboo Bag [«бамбуковая сумка». – Пер.]. Невозможно точно сказать, кому из Гуччи первому пришла в голову идея сумки из свиной кожи характерной формы, навеянной ассоциациями с очертаниями седла, с ручками из обожженного бамбукового тростника; но я лично всегда считала, что это был гениальный ход.

Эта сумка сразу же стала хитом и даже «снялась» в фильме Роберто Росселлини^[15], где украшала руку Ингрид Бергман^[16]. После стольких лет финансовой разрухи и фашистского правления отважная маленькая Bamboo Bag от GUCCI явила собой нечто новое и восхитительное. Символизировавшая возрождение страны, она стала фирменным стилем компании, который был использован во многих позднейших репликах и остается культовым статусным символом винтажных моделей, за которыми охотятся по сей день. У меня тоже была такая, черного цвета, подарок матери; увы, она была украдена много лет назад вместе с коллекцией других сумок GUCCI, входивших в набор вещиц, которыми я особенно дорожила.

К тому времени и мой отец, и оба дяди постоянно были заняты в бизнесе. После того как Родольфо бо́льшую часть военного времени провел в агитационных поездках по войскам, его сценическая карьера потерпела крах. Потеряв работу, он без особого желания занял свое место в торговом зале магазина на виа дель Парьоне, посвящая свободное время созданию длинного автобиографического фильма, в который вошли фрагменты его лучших киноролей. Он тоже творил собственный миф.

Покладистый и добродушный Васко, в военное время отвечавший за производство армейских сапог, возглавил флорентийские фабрики, включая и новую, построенную на волне успеха «бамбуковой сумки». Чтобы вознаградить трех своих сыновей за старания, дед назначил на директорские должности каждого из них, выделив им равные доли акций, хотя все соглашались с тем, что «кресло водителя» они делили с моим папой. Тем не менее это решение укрепляло их уверенность и семейную гордость. В компанию с репутацией надежного работодателя, где поощрялось новаторство и соизмеримые вознаграждения, стекались умелые кожевенники.

Умной мерой (подозреваю, дед скопировал ее с фирмы Франци) явилось то, что каждому мастеру был присвоен личный идентификационный номер – его штемпелевали внутри каждого изделия, чтобы поддержать сознательность и ответственность, подчеркнуть креативность и указать на изготовителя товара. Любой брак можно было отследить до мастера, что помогало гарантировать высочайшие стандарты производства.

Требовалось все больше рабочих рук, чтобы выполнять возрастающее количество заказов, в то время как римский магазин продолжал расширять торговлю. Страстно желая нажиться на растущем международном престиже GUCCI, мой отец придумал девиз: «Качество помнят еще долго после того, как забывается цена» – и, велев увековечить его золотым тиснением на кожаных табличках, разместил их в магазинах на стратегически важных местах. Действительно, в те годы их товары были настолько добротными, что матери моих друзей до сих пор вздыхают, говоря, что купленные тогда сумки неподвластны возрасту и даже спустя десятилетия выглядят как новенькие. Мой дед, одержимый идеями ремесленного мастерства и долговечности, был бы горд, услышав эти слова.

В своей непоседливой манере, хорошо известной нам с мамой, папа отправлялся все дальше и дальше в поисках новых материалов и посещал ремесленные выставки по всей Европе. В Лондоне он заказал огромное количество рыжих и пятнистых свиных кож у специалистов-красильщиков в городе Уолсолл, графство Стаффордшир. Эти нежные, точно сливочное масло, кожи стали настолько важны для бизнеса Гуччи, что он лично ездил на фабрику выбирать их. Чем больше он путешествовал, тем отчетливее понимал, что компании необходимо расширяться, чтобы воспользоваться преимуществами мирового бума потребления. Вначале он устремил свой взор на Милан, который быстро оправлялся после ковровых бомбардировок авиации союзников.

Дед не переставал тревожиться по поводу любых перспектив дальнейшего расширения. Они с моей бабкой Аидой по-прежнему жили в том же семейном доме и приобрели не так уж много предметов роскоши. Одним из девизов Гуччо были слова: «Оставайся скромным, чтобы быть великим», и он был настроен не позволять моему отцу возноситься в заоблачные высоты. Разумный и умеренный Васко, в функции которого входили наем персонала и надзор за производством, тоже опасался неприкрытых амбиций моего папы. Младший в семье, дядя Родольфо, по прозвищу Фоффо, относился к этому немного иначе. Поскольку Фоффо был дамским любимчиком и повидал свет, он общался с людьми утонченными и знал, что существует свободная ниша для качественных товаров. И хотя он был вынужден отказаться от своих голливудских фантазий, Родольфо понимал, что у моего отца тоже есть мечты, и вскоре стал его главным союзником.

При поддержке младшего брата папа сумел настоять на своем и в 1951 году приобрести новую торговую площадь в доме номер семь на виа Монте Наполеоне, в обиходе известной как «Монтенапо» – самой фешенебельной улице Милана. С предвидением, казавшимся почти сверхъестественным, мой отец открыл магазин в нужном месте в нужный момент. Он мудро поставил Родольфо во главе этого шикарного магазина, зная, что брат привлечет свои связи в области киноиндустрии. Прошло не так много времени, а сливки итальянских киностудий уже толпились у дверей GUCCI в Милане, а последние модели раскупали такие посетители, как Марчелло Мастроянни из «Сладкой жизни» Феллини и Джина Лоллобриджида.

Однако у папы зародились более смелые планы. Задолго до того, как мой дед начал таскать чемоданы в отеле «Савой», волна итальянских беженцев примерно в три миллиона человек хлынула к американским берегам (это явление позднее получило название «новая иммиграция»), чтобы стать важной частью экономики США. Когда джи-ай^[17] стали возвращаться в Штаты как неофициальные послы стильной кожгалантереи, они породили спрос на все итальянское. Мой отец жаждал трансформировать представление американцев об Италии как о нации бедных иммигрантов – едоков пиццы – в нечто более престижное, сделав слово «итальянский» синонимом качества и дизайна. Интуиция подсказывала ему, что он должен открыть GUCCI для Нью-Йорка, коммерческой родины его любимых клиентов. Он шел тропой первопроходца, и точно так же, как старатели на золотых приисках в прошлом столетии, понимал: только дерзкие смогут сколотить себе состояние. Забронировав в 1952 году билет на трансатлантический теплоход, папа намеревался оказаться в первых рядах.

Город, окрещенный «Большим Яблоком», был всем, на что надеялся Альдо Гуччи, – и даже превзошел его ожидания. С того момента, как он сошел на берег в круизном порту Нью-Йорка, любовь к городу буквально ослепила его. В его нагрудном кармане лежала карточка рекомендованного адвоката, и он стоял потрясенный, упиваясь открывшимся взору зрелищем. Все здесь – от небоскребов до парада улиц и автомобилей со стабилизаторами, мощно стремившихся во всех направлениях, – так и лучилось энтузиазмом и коммерческим успехом. Он был заворожен. Это было началом его страстного любовного романа с Америкой, которому было суждено длиться многие годы.

В сопровождении поверенного, с которым папа связался по приезде, он осмотрел ряд помещений в мидтауне^[18] Манхэттена. Прежде чем выбрать помещение, как это проделывал для магазинов в Италии (мне предстояло не раз наблюдать этот процесс за долгие годы), он вставал напротив здания на другой стороне улицы и, прищурив глаза, воображал фирменную вывеску GUCCI над входом. Если должный эффект не возникал или фасад здания не вписывался в окружение безукоризненно, он качал головой и переходил к следующему варианту.

Его внимание привлек один конкретный магазин. Он находился на первом этаже отеля, в котором остановился отец, престижного «Савой-Плаза» (отсюда он потом писал письма моей матери; но об этом позже). Расположенный на углу Восточной 58-й улицы и Пятой авеню, этот отель, символ роскоши и процветания, возвышался рядом с Центральным парком. От магазинов на первом этаже здания, хотя они и не выходили непосредственно на Пятую авеню, как предпочел бы мой отец, было рукой подать до роскошного универсального магазина Bergdorf Goodman, девятиэтажного памятника шопингу, считавшегося «вершиной стиля». По сравнению с ним то помещение, которое понравилось папе, по адресу: Восточная 58-я улица, дом семь, было относительно скромным, и арендная плата за торговую площадь – 1500 долларов в год – была слишком привлекательной, чтобы пройти мимо. Отец заинтересовался этим вариантом.

Жаждая сохранить Родольфо в роли своего союзника, он уговорил брата приплыть в Нью-Йорк, чтобы осмотреть новую покупку лично, а потом они вместе приступили к переговорам с банкирами об учреждении в Америке компании Gucci Shops, Inc. Совершив поступок, который, вероятно, показался моему деду наглым актом неповиновения, братья прислали ему телеграмму. В ней они сообщали об этом шаге уже после того, как договор аренды был подписан, а сделка заключена. Их разделяло почти 6,5 тысячи километров, поэтому Гуччо не мог ничего предпринять и обвинил папу в глупости, которая погубит их всех. (Он пребывал в полной уверенности, что они отправились в Штаты с единственной целью – получить общее представление о местной розничной торговле.). Он прислал им телеграмму с требованием расторгнуть сделку и немедленно вернуться домой. Братья не послушались.

Лишь немногие были посвящены в содержание тех разговоров, которые последовали за возвращением Альдо и Родольфо в главный офис Gucci & Co., но разговоры эти, надо полагать, были весьма бурными. Моему деду, который пережил близость к финансовому краху и две мировые войны, тот темп, с которым его старший сын развивал бизнес, по-видимому, казался убийственным. Второго января 1953 года Гуччо упал замертво от сердечного приступа. Моя верная и стойкая бабка Аида находилась рядом с мужем. Ему было семьдесят семь лет. Эта неукротимая женщина, бросившая вызов общепринятым нормам морали, родив незаконного ребенка, а потом убедившая Гуччо учредить бизнес, которым она помогала ему руководить, последовала за ним в могилу меньше чем через два года.

Полагаю, в пользу моего деда говорит то, что человек, который основал компанию и видел осуществление всех своих мечтаний, все же снизошел до желания сыновей за несколько недель до своей смерти. Выслушав убедительные аргументы моего отца, он дал ему свое благословение на новый амбициозный американский проект. Эстафетная палочка была передана.

Спустя десять месяцев, как Гуччо упокоился в мраморной фамильной гробнице на кладбище Соффиано в предместье Флоренции, которое впоследствии стало мне слишком хорошо знакомо, мой отец спланировал помпезное открытие своего первого магазина на американской земле. В ноябре 1953 года этот магазин, пионер итальянского дизайна, стал первой площадкой в Соединенных Штатах, где торговали высококачественными итальянскими товарами.

Хотя официально папа владел новым магазином на паях с братьями, никто не сомневался в том, что де-факто именно он был главой G. Gucci & Co. В честь этого события компания запустила новую линию товаров, в которую входили и первые лоуферы Гуччи – мои личные любимцы в юности. Эти элегантные туфли без застежек, изготовленные из крокодиловой кожи, свиной кожи или замши с металлическими деталями, имитирующими трензеля^[19], стали тем предметом, которому суждено было преобразить будущее семейного бизнеса.

С открытием манхэттенского магазина страсть моего отца вырвалась на простор. Он очень гордился тем, что все три его сына к тому времени работали в семейной фирме. Джорджо и Роберто усердно трудились «за кулисами», в то время как более яркого Паоло – истинного сына своего отца – поощряли доверять своим творческим импульсам и заниматься разработкой новых дизайнов. Наблюдая, как каждый из них привносит в компанию собственные уникальные способности, папа понимал, что породил не только миф, но и наследие.

Нью-йоркский магазин отличался изысканной элегантностью и излучал утонченность, роскошь и гламур в модной индустрии; впоследствии отголоски этих тенденций отозвались по всему миру. Когда щелкали затворы фотокамер, он стоял рядом со своим любимым сыном Роберто, а по бокам их окружали мои дяди, Родольфо и Васко, все они трогательно демонстрировали единство семейства Гуччи. Они посылали четкий сигнал, что этой компанией будут руководить мужчины их клана.

Моя тетка Гримальда, которой не повезло родиться представительницей слабого пола, всю свою жизнь работала во флорентийском магазине. Ссуда, переданная ее женихом, спасла предприятие от краха. Тем не менее она ничего не получила в наследство от деда, который по завещанию разделил свой бизнес на три доли. Вместо этого ей были подарены земельный надел и 12 миллионов лир (приблизительно 20 тысяч долларов). Это решение послужило искрой для первой внутрисемейной судебной тяжбы, когда она усомнилась в справедливости деления трофеев. Поверенные братьев безжалостно сокрушили ее в суде – в результате Гримальда и члены ее семьи затаили злобу на долгие годы.

Эта важнейшая судебная тяжба в истории Гуччи случилась за десять лет до моего рождения. Именно с нее начались междоусобные разрушительные распри.

Жизни нашей семьи уже не суждено было стать прежней.

Глава 5
Появление Бруны Паломбо

В жизни каждого из нас бывают ключевые моменты, когда выбор конкретного пути ведет нас к будущему, которое в ином случае могло бы не состояться. Я могу припомнить несколько таких моментов в своей жизни и часто гадаю, как все обернулось бы, если бы пошла другим путем.

Полагаю, в истории моей семьи тот момент, когда Гуччо решил уехать из Флоренции и отправился на поиски счастья в Лондон, был критически важным перекрестком, а для папы им стал, должно быть, тот день, когда он взошел на борт судна, отплывавшего в Нью-Йорк. Для моей матери Бруны это, безусловно, был день, когда она переступила порог магазина Гуччи на виа Кондотти, 21, в Риме, в чудесное пятничное утро в апреле 1956 года.

По ее словам, это «все равно что войти в другой мир». Восемнадцатилетняя дочь вдовой портнихи, она пыталась скрыть дрожь в руках, крепко сжимая сумочку – как она внезапно осознала, очень дешевую и низкосортную. Одетая в свое лучшее платье зеленовато-голубого цвета, к которому она надела черные туфли-лодочки, мама вышла из квартиры своей матери в районе Вьяле Мандзони в западной части Рима, полная волнения, радостного и одновременно тревожного. Ее бойфренд Пьетро договорился о ее собеседовании со своим зятем, который был дежурным администратором в этом флагманском магазине фирмы GUCCI, и мама не один день раздумывала, что надеть, и репетировала слова, которые будет говорить.

– Я знала, что, если удастся получить эту работу, у меня будут собственные деньги, чтобы покупать то, чего мне хочется, – рассказывала она мне. – Это была хорошая возможность; иначе кто знает, что бы со мной сталось.

Младшая из троих детей, мама была зачата под новогодние фейерверки 1936 года и родилась ровно девять месяцев спустя, 1 октября 1937 года, за два года до начала Второй мировой войны. Мой дед Альфредо Паломбо был чиновником средней руки и убежденным фашистом. Бабушка Делия придерживалась либеральных взглядов и, по словам матери, была «настоящим ангелом». Бруну, младшую в семье, обожала мать, кормившая ее грудью до двух лет. У нее были темные волосы – благодаря им она и получила свое имя, – заплетенные в косички. В детстве моя мать была жизнерадостным, но довольно привязчивым ребенком – черта, которая сопровождала ее бо́льшую часть жизни и повлияла на отношения матери с отцом и мной. Она, боясь оставаться одна, спала в родительской постели до шести лет и не отходила от юбки моей бабушки.

Начавшаяся Вторая мировая война полностью изменила жизнь ее семьи. Как только в Италии произошел переворот и правительство было низложено, мой дед Альфредо лишился работы, которую надеялся сохранить до конца жизни. Муссолини был арестован и содержался под арестом на уединенном горном курорте, пока нацисты не совершили налет; они дерзко выкрали его, вывезя на самолете, после чего вернули к власти как марионеточного правителя. Его новый режим был установлен в Гарньяно, на берегах озера Гарда в северной части Ломбардии. Восемьсот бывших правительственных служащих, включая моего деда, были призваны на работу в этот городок. У них, оставшихся в Риме без работы, не было особого выбора, кроме как принять это предложение. Альфредо был особенно счастлив возможности снова послужить своему дуче.

Моя мать, которой тогда было пять лет, была усажена в поезд вместе с ее матерью, старшим братом Франко и сестрой Габриэллой. Семья покинула Рим и поселилась в маленьком домике в курортном городке Мадерно, расположенном недалеко от Гарньяно. Не считая восторга от увиденного впервые в жизни снега, в остальном переезд дался им нелегко: пришлось жить в городке, где основная часть недвижимости была изъята для расселения внезапного наплыва приезжих. Местные жители, которые свысока глядели на южан, злились на новоприбывших, и мою мать дразнили в школе за ее римский акцент, заставляя ее стыдиться и чувствовать себя чужаком.

Охраняемый солдатами и изрытый бомбоубежищами, этот прежде мирный регион теперь часто становился объектом налетов авиации союзников. Когда несколько солдат Муссолини были убиты во время авианалета, жителям городка, включая мою мать, было приказано выстроиться вдоль улиц для участия в траурной процессии. Семья Паломбо, скучавшая по дому и не сумевшая освоиться в новой среде, оставалась в Мадерно до конца войны и прибытия американских войск. После казни Муссолини им пришлось вернуться в Рим. Этот опыт изменил их всех.

Моему деду удалось найти гораздо менее значительную должность, чем была у него до войны, с меньшей зарплатой. Затаенная злоба сказалась на его здоровье, усугубив уже существовавшие язву желудка и болезнь почек, и боль лишь ухудшала и без того скверное настроение. Моя мама часто становилась жертвой дурного нрава отца, ее били за малейшую провинность. Мой дядя Франко старался не попадаться отцу на глаза, а тетя Габриэлла, которая была красива, умна и вообще «папина дочка», единственная избегала его постоянных придирок. Мою мать часто – и не в ее пользу – сравнивали с Габриэллой, что порождало у младшей дочери ощущение, будто у нее мало общего с братом и сестрой. Одинокая и погруженная в себя, она научилась играть и жить в своем собственном мирке. Памятуя о своей изоляции в детстве, могу лишь посочувствовать ей.

Что ж, по крайней мере, хотя бы мать любила ее без всяких условий – или так она думала. В восемь лет мама случайно подслушала, как моя бабушка говорила подруге: «Я не хотела рожать Бруну. Мы не могли позволить себе еще одного ребенка, и я делала все, чтобы избавиться от плода». Моя мать, слишком незрелая, чтобы разбираться в причинах, была буквально сокрушена услышанными словами, оставившими в ее душе шрамы на всю жизнь. Вскоре после этого у нее сложилась странная привычка – повсюду носить с собой сумочку как источник утешения. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор. В сумочке она держала свои немногочисленные детские сокровища и начала обмениваться ими со всеми, кто предлагал ей какой-либо подарок. Даже если речь шла о чем-то настолько тривиальном, как конфета, она чувствовала, что должна ответить взаимным даром, даже если для этого приходилось оторвать пуговицу на блузе. Бабушка считала подобное поведение умилительным, не понимая, что это знак внутреннего эмоционального конфликта, связанного с восприятием собственной ценности.

Вопреки открытию истины о том, что поначалу она была нежеланным ребенком, единственные счастливые детские воспоминания моей матери связаны с бабушкой. Солнечное расположение духа Делии освещало ее квартиру, когда она садилась за швейную машинку и, напевая, принималась строчить платья, каких никогда не могла бы позволить самой себе. Бруна наблюдала, как она создавала какой-нибудь ошеломительный наряд, от выкройки до готовой вещи, за считаные часы, и грезила наяву о жизни людей, которые могли носить такие экстравагантные одежды.

– Я любила наряжаться и делать макияж, – рассказывала она. – Брала мамину подводку для глаз и основательно наносила ее на веки, пока не становилась похожей на Клеопатру. Я воображала себя экзотической женщиной, которая носит все эти прекрасные наряды и живет совершенно иной жизнью.

Моя бабушка была чем-то вроде экстрасенса и утверждала, что у нее часто бывают предчувствия. Однажды она подняла глаза от швейной машинки и объявила: «Твоей сестре Габриэлле придется усердно трудиться, чтобы получить то, чего она хочет. Но тебе, Бруна, все подадут на блюдечке с голубой каемочкой».

Про себя моя мать подумала тогда, что это крайне маловероятно.

К тому времени, когда мама стала подростком, у нее появилась проказница-подруга по имени Мария-Грация, которая подбивала ее бунтовать против строгих правил, установленных отцом. Для начала Бруна попробовала «запретные плоды» вроде жевательной резинки и сигарет, а потом начала поздно приходить домой, рискуя быть избитой, если отец узнает об этом. Однако в возрасте четырнадцати лет ее интерес переключился на мальчиков – или, точнее, на одного мальчика. Его звали Пьетро. Он был на три года старше ее: брюнет с густыми волосами, необыкновенно длинными ресницами и «красивым ртом».

Влюбленные делали все то, что обычно делают все юные пары, например, ежевечерне прогуливались на площади, проводили время с друзьями или смотрели дублированные голливудские фильмы типа «Ровно в полдень» и «Поющие под дождем». Пьетро был единственным сыном и трудился в семейном процветающем пищевом бизнесе – работа, которая требовала частых деловых поездок. Он был обеспеченнее большинства молодых людей, а когда на 18-летие ему подарили «Фиат-1100» (Magic Millecento), стал первым обладателем собственной машины в их кругу. Увозя мою мать на романтические прогулки в автомобиле, Пьетро парковался в каком-нибудь уединенном местечке, переключал радио на фоновую музыку, а потом пытался ласкать ее, в то время как она сопротивлялась всему, что заходило дальше поцелуев.

Вполне счастливая со своим бойфрендом, дома мама была далека от радужной жизни. Хотя мрачный нрав деда несколько смягчился после неожиданного выигрыша в лотерею (около 5000 долларов), при его домашней тирании моя мать и тетя Габриэлла должны были одеваться консервативно и неукоснительно соблюдать установленный им «комендантский час». И то и другое вызывало у них возмущение. Маме казалось, что он задался целью сделать всех окружающих несчастными, и она не видела никаких шансов, что положение когда-нибудь изменится.

Но однажды жарким июньским днем 1953 года все действительно изменилось. Мама вернулась из школы, и соседка сообщила ей, что ее отец упал без чувств и его отвезли в больницу. Поскольку проблемы со здоровьем преследовали ее отца долгие годы и незадолго до этого он перенес операцию по удалению камней в почках, мама не слишком сильно волновалась.

Она села за кухонный стол и начала листать газету, пестревшую публикациями о коронации королевы Елизаветы. Рассматривая фотографии из Лондона, она ела вишни из миски, оставленные для нее матерью. В забытьи поедая их одну за другой, она прислушивалась к тиканью часов на стене и ждала возвращения матери. Меньше чем через час та же соседка, которая впустила ее в квартиру, снова ворвалась в дверь с криками: «Твой папа умер! Твой папа умер!» Альфредо Пабомбо убил ictus cerebrale, или инсульт. Мама в шоковом оцепенении так и продолжала сидеть, доедая вишни, не говоря ни слова и глядя на часы. С тех пор вкус вишен всегда напоминал ей об этом моменте.

Я не знала никого из своих бабушек и дедушек, но мне известно, что у матери сохранилось мало приятных воспоминаний об ее отце и она не особенно скорбела о нем. К счастью, на момент его смерти семья стала более обеспеченной благодаря неожиданному лотерейному выигрышу и пенсии правительства. Затем, вскоре после его кончины, моя тетя Габриэлла уехала из родительского дома, выйдя замуж за стоматолога, а дядя Франко нашел место в компании British Petroleum. Моя мама захотела получить профессию и начала посещать курсы стенографии, где познакомилась с ровесниками и стала чаще отлучаться из дома. Она почувствовала некоторое облегчение, пока Франко не принял на себя роль главы семейства и не стал насаждать правила, установленные отцом, особенно в том, что касалось поведения моей мамы.

– Я делала все, что было в моих силах, только бы вырваться от Франко и из этой квартиры, – рассказывала она мне. – Однако он по-прежнему следил за каждым моим шагом и набрасывался на меня как пес, если я опаздывала домой к установленному им «комендантскому часу». Он был сущим тираном!

Эти диктаторские замашки проявлялись и в характере Пьетро, который неожиданно решил, что моей матери не нужно пользоваться косметикой – а ею пользовалась любая красивая молодая signorina, особенно такая яркая, как моя мама. «И еще я не хочу, чтобы ты носила туфли на высоком каблуке, когда ты не со мной», – настаивал он. Пьетро также хотел всегда знать, где она находится в данный момент. Их постоянные препирательства приводили к ссорам по телефону, которые неизменно заканчивались тем, что она бросала трубку.

Однажды вечером, когда они сидели, ласкаясь, в его машине, Пьетро неожиданно сделал ей предложение. Еще не успев подумать о том, что́ говорит, она услышала, как ее собственный голос произносит слово Si («Да»). Он был настолько уверен в ее ответе, что сразу же вынул из кармана маленькую бархатную коробочку, в которой лежало кольцо с жемчугом, предназначенное для помолвки. Она надела его на палец, хотя не любила жемчуг и втайне сомневалась, стоит ли менять жизнь под гнетом Франко на жизнь под тиранией Пьетро.

Моя бабушка была удручена этой новостью. У нее имелись собственные сомнения насчет Пьетро, которые она тут же высказала дочери, сообщив о том, что сама совершила ошибку, выйдя замуж за ее отца. «Подумай хорошенько о том, что делаешь, Бруна, – предостерегала она. – Не думаю, что Пьетро тебе подходит. Даже если ты все же решишься и выйдешь за него, то помяни мое слово, вернешься домой через три дня».

Маму терзали сомнения. Она пообещала себе, что никогда не станет жить с таким авторитарным человеком, каким был ее отец; но, с другой стороны, ей казалось, что большинство итальянцев ведут себя точно так же. Да и был ли у нее на самом деле какой-либо выбор? Пьетро, в сущности, был человеком достойным и совестливым и явно обожал ее. Ее подруги то и дело твердили ей, что он – «завидная партия», из него получится надежный муж и прекрасный отец.

Не зная о ее сомнениях, Пьетро уже строил планы их совместного будущего и начал отдавать маме половину своих еженедельных заработков, которые она хранила в обувной коробке, спрятанной под комодом в ее спальне. Их совместная жизнь казалась предопределенной. Как в детстве она отрывала пуговку от своей блузки, чтобы отдать ее в обмен на чужой подарок, так и сейчас она вверила себя ему в обмен на его защиту. Казалось, альтернативы нет.

Когда мама окончила курсы стенографии, бабушка в решительных выражениях сказала ей, что, если она рассчитывает иметь собственные деньги, ей придется найти работу. Пьетро согласился на это очень неохотно, но именно он выбрал для нее и рабочее место, и работодателя, когда его зять Лоран сказал ему, что есть подходящая должность в фирме GUCCI.