Московская стена

– Стена говорите? Высокая? Не перелезть? Даже по пожарной лестнице? Ой, ой, ой… А если мозги включить? Заржавели? Так, за подсказку плесни еще сто грамм… Теперь скажу. Под Москвой, чтоб вы знали, выкопана хренова туча тоннелей. Можно с окраин хоть до Кремля дойти. Было время, я от Сокольников дополз по коллекторам до самого «Метрополя». Вонь потом неделю с себя отмывал…

Ворон нередко подслушивал вечерами треп партизан – хотел быть в курсе, как он это называл, «настроений масс». Потому Колька вовсе не удивился, когда командир возник вдруг из полутьмы подземелья и шагнул к электрической печке, вокруг которой бойцы, сидя на пустых ящиках, вдыхали по-наркомански жирный запах кипящей в ведре лосятины. Обшарив взглядом новичка, ухмыльнулся. Обронил небрежно странное слово:

– Значит, ты у нас диггер? Пойдем, поешь у меня. Расскажешь про былые подвиги.

Так у новичка-парикмахера и появилось прозвище. Диггер. Кольке потом объяснили: диггерами называли отморозков, что в поисках острых ощущений, рискуя жизнью, шатались по подземным коммуникациям и нередко там гибли. Командир же с того самого дня начал обхаживать хорьковидного парикмахера. Теперь они проводили вместе едва ли не каждый вечер, уединяясь в комнатке Ворона в бункере. Колька из ревности между делом даже заподозрил командира в противоестественной любви. Но, к его большой радости, все объяснилось иначе. Однажды вечером, проходя мимо командирской каморки, он обнаружил дверь туда слегка приоткрытой. Не сумев побороть нахлынувшего искушения, встал неподалеку, прислушиваясь. Ворон и парикмахер вполголоса, но горячо обсуждали тоннели метро и, похоже, рисовали какую-то карту.

«Диггер, похоже он», – сделал Колька окончательный вывод и энергично задвигал челюстями. Домучив шоколадку, торжественно извлек из рюкзака драгоценный трофей, подушечку мятной жвачки. Ничего не поделаешь, гены. Отец – стоматолог. Чуть ли не с пеленок помешан Колька на здоровых зубах. Среди партизан, понятное дело, ухищрения по борьбе с кариесом не находили должного понимания. Какой тут кариес, если не уверен, будешь ли жив через неделю? Но Колька не поддавался, во всем проявлял упрямство, а тут вообще стоял как скала. В конце концов, и покойник лучше смотрится со здоровыми зубами, разве нет? Пожевав мятную субстанцию ровно три минуты, аккуратно достал изо рта то, во что превратилась белоснежная подушечка с гладкими боками. Вздохнув с сожалением, тщательно завернул бесформенный комок в кусочек военной карты и улегся на железную койку, выдавив спиной из сетки надрывный, недовольный скрип. Обычно вслед за тем он тут же проваливался в бесчувственный, хотя и тяжелый из-за закупоренного пространства сон. Но сегодня отчего-то не спалось. Мятный привкус во рту растравил воображение, извлекая из памяти яркие, сгоняющие сонливость образы. Кольке пригрезился районный супермаркет через дорогу от дома. Вот он заходит внутрь через бесшумно раздвигающиеся двери. Видит у кассы россыпи жвачки всевозможных форм и расцветок, как разложенные по сундучкам драгоценные камни в пещере Али-бабы. Подходи, загребай горстью, набивай карманы! Тогда немыслимое это изобилие оставляло его равнодушным, а сейчас он безмерно рад пережевывать по три раза одну-единственную подушечку. Почему? Может, жвачки – или чего-то там еще – не должно быть сильно больше, чем человека? Иначе не почувствовать толком, не порадоваться? Может, вообще жизнь нормальная накрылась от того, что вещей стало слишком много? Люди не жили, а вещи выбирали – каждый день, каждую минуту. Получше, повыгоднее. Жизнь текла себе и текла, а они стояли в сторонке, спиной к ней. Как на новогодней распродаже копались в куче шмоток, ничего больше не замечая. Колька и сам не знал в точности, что хочет обозначить словом «жизнь», но при том осознавал: она существует сама по себе, и люди вовсе не творцы ее и главные действующие лица. Нет, скорее пассажиры, что могут войти в поезд или выйти из него на станции. Поезд этот ведут не они, а машинист, которому, по большому счету, до пассажиров дела мало, а нужно перегнать в целости и сохранности состав из пункта А в пункт Б… Сделав этот парадоксальный вывод, Колька немедленно ощутил чудовищную, превышающую последнюю меру его сил усталость и тут же заснул без задних ног.

* * *

Голдстон пришел в себя от того, что ему словно шилом кольнули точно в затылок. Резкий запах лекарства. Голове было горячо, остальное тело мерзло, как в холодильнике. Он лежал на мягком то ли пледе, то ли одеяле. Вонь резиновой гари жгла горло, заставляя дышать мелкими рыбьими глотками. Все вспомнилось сразу, как в лицо плеснули ледяной водой.

– Партизаны… Взрыв…

Из темной туманности, клубившейся в голове и мало-помалу снова подчинявшей сознание, ему ответил голос. Он потом не раз пытался в точности вспомнить его. Размышлял, кто же с ним говорил – да и говорил ли вообще.

– Вы в полной безопасности. Считайте, что родились заново.

Соскальзывая обратно в темноту, Голдстон при том сознавал, что поднимается в воздух. Он – или его душа. Как-то сразу поверилось, что она в самом деле у него есть. Он в ужасе замер, обратив свое длинное тело в антенну и стараясь уловить идущие изнутри сигналы. Сигналы явно шли, причем не затухая. Жив. Точно жив. Разве что голова не в порядке. Вот-вот сама готова взорваться. Только когда ему вкололи что-то в плечо и протерли лицо, адская боль начала отпускать.

Обезболивающее вытолкнуло тело в соседнее измерение, погрузило в многослойную смесь реальности и сна. Голдстон ясно воспринимал все, что видел вокруг, однако ему тут же казалось, что он вовсе не лежит на носилках, а свободно плавает в некоей коконоподобной емкости, заполненной маслянистой, выталкивающей его пробкой наверх жидкостью. Жидкость вязко колебалась в зависимости от крена вертолета. В момент посадки нос задрался вверх, и Голдстон очень испугался, что она выплеснется наружу и разольется по всему салону. Когда носилки вытащили из вертолета, краем глаза он приметил еще одни. Прямоугольный профиль. Глаза закрыты. Вспомнилось имя: Марчелло. Бедняга, так и не успел уехать отсюда. Россия вообще жестока к итальянцам. Под Сталинградом их перебили сорок тысяч. Зачем они были там? Все равно никакого толка… А вот итальянская паста – это здорово. Лучшую пасту в Оксфорде в годы его юности делали в забегаловке «Бар Джо» в Саммертауне. Еще там подавали отличные бараньи ребрышки…

От мысли о жареной баранине затошнило. Покачиваясь, в поле обзора вплыли верхние этажи лилового здания с похожими на бойницы квадратными окнами. Здание нависало над ним, беспощадно вдавливая в землю своей непереносимой тяжестью. От испуга он опять закрыл глаза. По ушам ударил металлический звук, как будто рядом волокли лист железа по асфальту. Механический голос прогрохотал по-русски: «Этаж номер шесть».

– Что с ним?

Говорила невидимая молодая девушка, наверное медсестра. Как показалось, совсем сухо, без малейшего сочувствия.

– Внешних повреждений нет. Но взрыв был сильный. Машину выбросило с дороги.

– Взрыв? Где?

– На шоссе из аэропорта. Немного не доехали до Стены.

Смысл слов, преодолевая вязкое сопротивление маслянистой жидкости, доходил с существенной задержкой. Только когда разговор иссяк, Голдстона осенило: он в ловушке, за стеной, окружающей город по периметру. Это открытие сначала вызвало шок, следом приступ суетливой паники. Немедленно бежать! Сначала отсюда, потом из города! Собравшись с силами, он попробовал выбраться из ванной, в которой плавал. В последний момент его подхватил за китель взявшийся из ниоткуда человек в голубоватой одежде. Голдстон уже успел увидеть прямо перед собой кофейно-коричневый, блестящий от яркого освещения пол.

– Куда, куда?!

– Имя… имя, – бормотал Голдстон, не в силах больше приподняться над носилками. – Надо вспомнить имя… Кто я такой?

– Откуда я знаю… – беззлобно отмахнулся санитар. – Мне просто сказали отнести вас на шестой этаж.

Носилки занесли в морозно-белый кабинет, где все тело тут же свело от мелкой, наждачной дрожи. Масляная жидкость начала быстро покрываться морозной коркой. Стало жутко – что, если он окажется замурованным на дне емкости под толстым слоем льда?

– Лед, надо ломать лед! – лепетал Голдстон, когда в кабинет вошли еще люди.

Словно догадавшись, что его беспокоит, двое из них приблизились к Голдстону и протянули к нему руки в желтоватых латексных перчатках. Сознание, сосредоточившись на этих руках, странным образом тут же приблизило их, выделив из всего, что было вокруг. Четыре гигантские руки существовали сами по себе, словно инопланетная, чужая форма жизни. Они легко прошли через лед и тот треснул. Голдстон, вынырнув на мгновенье из своего полусна-полуяви, догадался, что его раздевают. Вдруг стало стыдно. Он пробовал сопротивляться, бормотал: «Не надо, я сам». Эти потуги отняли последние силы, и, не удержавшись на границе между сном и явью, он начал быстро соскальзывать куда-то в темные глубины.

* * *

– Еще один.

– Когда же они, наконец, закончатся?

– Сам знаешь когда… Эй, пора уже прийти в себя!

Кто-то от души дубасит его по щекам. Даже не ладонью, а, скорее, почти сжатой в кулак пятерней. Глаза открываются нехотя – похоже, его не ждет ничего хорошего. В самом деле, он очутился в престранном месте. Похоже на полутемный просторный гараж. Лежит на чем-то, напоминающем каменный стол. Спина, руки, ноги – все одеревенело от дикого холода. Он пробует двинуть ногой – но та, как мертвая, даже не шевелится.

– Не гони, не гони… Минут десять надо просто полежать… Этот пришел в себя, пойдем к следующему.

Первой мало-помалу отходит голова. Он поворачивает ее сначала направо. Там, похоже, такой же «стол» – на самом деле здоровенная скамья на фигурных звериных лапах. На ней распласталась голая, заплывшая жиром женщина. Рыжий бородатый детина, одетый в подобие короткой туники из серых тряпок, трясет ее за плечи. Серое, изъеденное оспинами лицо бородача одновременно выражает и отвращение, и злорадство:

– Пора просыпаться! С недобрым утром!

Слева – еще один стол, с неподвижным мужским телом. Нескладный, чудовищно худой парень в такой же, как и рыжий, мешковатой тунике дергает тело за руку, приговаривая неуверенно, почти с испугом:

– Просыпайся! Вставай!

– Когда ты наконец научишься? – рыжий, кажется, недоволен. – Иди-ка, отведи лучше вот этого. Через минуту он сможет ходить.

И показывает на Голдстона.

Послушно кивнув, худой исчезает на время из поля зрения и снова появляется уже с каким-то бесформенным тюком, который бережно прижимает к груди.

– Одевайся! – говорит он все так же боязливо и бросает сверху на Голдстона комок колючей мешковины. Теперь Голдстон понимает – на нем тоже совсем ничего нет.

– Куда его отвести?

– Сейчас, дай глянуть…

Рыжий оставляет толстуху, что по-прежнему не подает никаких признаков жизни, и удаляется в невидимую глубь комнаты.

– На пятой улице позавчера забрали жильца, – наконец подает он голос. – Номер сорок девять. Веди его туда. Только не болтай лишнего!

Когда рыжий возвращается, в руках у него черная лохматая плетка с металлическими проблесками. Встав спиной к Голдстону, он упруго размахивается, потом раздается короткий свист и хлесткий удар мертвой кожи по живой. Женщина тихо стонет.

– Ну наконец-то, – радуется рыжий. – Вставай, у меня сегодня еще около сотни гостей…

Тощий тем временем пытается привлечь к себе внимание ошалевшего от увиденного Голдстона.

– Пойдем, надо спешить…

Когда Голдстон встает на ноги, взгляду открывается прежде невидимая часть помещения с серыми, но не бетонными стенами и крохотными, размером с книгу оконцами, через которые льется такой же сероватый мутный свет. Вдоль стен навалено что-то бесформенное. Свет проходит через оконца тоже с той стороны, видно еле-еле, потому только у выхода Голдстона озаряет – это человеческие тела, десятки голых неподвижных тел. Ужас, выжимающий изо лба липкий пот, настигает его уже за дверью.

– Кто, кто эти люди? – бормочет он, тыкая пальцем себе за спину.

– Они ждут своей очереди, – отвечает тощий. – Скоро тоже проснутся.

Голдстону сводит внутренности от отвращения. Неужели совсем недавно он лежал, как расчлененная мясная туша, в этой куче? Хочется залезть в душ, отмыться, отдраить себя от следов чужой человеческой плоти. Но с душем в этом странном месте наверняка проблемы. Оно выглядит как масштабная декорация к съемкам фильма о далекой древности. Его ведут по мощенной неровными желтоватыми камнями кривой улочке, вдоль одноэтажных, кособоких глиняных домов с плоскими крышами и крохотными окнами-бойницами. Небо чистое, без единого облачка, но странно тусклое и тоже с желтым оттенком. Время от времени порывистый, горячий ветер пригоршнями бросает в лицо едкую кислотную пыль – такую противную, что каждый раз приходится покорно упирать взгляд себе в ноги. Не говоря друг другу ни слова, они медленно тащатся вверх по улочке, пока не сворачивают на что-то, напоминающее площадь. Голдстон тут же замирает в изумлении: площадь плотно забита людьми. Все точно в таких же, как и у него, нарядах из мешковины. Большинство молча стоят на месте, другие негромко беседуют друг с другом.

– На площадях жильцам раздают хлеб. Два раза в день – сразу после рассвета и перед закатом.

Тощий ведет его через толпу, пару раз здоровается с встречными. Люди выглядят вроде бы совсем обычно, но многие заметно нервничают, вздрагивают, когда замечают новичка. Вдруг кто-то восклицает:

– Это же Иблут! Да? Так тебя зовут?

Голдстон недоуменно вскидывает взгляд. Лысый толстяк вперил в него светлые, почти бесцветные глаза.

– Нет, нет… Это не мое имя…

– Но если не Иблут, то кто?

– Может быть Даннум?

– Хадум?

– Кишум?

Вокруг сжимается кольцо из людей. Каждый пытается назвать его по-своему. Голова начинает будто вращаться вокруг своей оси, толпа колышется, плывет, сливается в одно серое пятно.

– Как же тебя зовут? – спрашивает наконец его спутник. – Скажи им!

Он морщится, шарит внутри головы – нет, ничего. Хадум, Кишум, Иблут.

– Не знаю. Не помню.

Толпа неожиданно отзывается радостным гулом и быстро расходится.

Когда они достигают другого конца площади, Голдстон, наконец, оглядывается по сторонам. Место это находится на возвышении. От площади во все стороны уходят кривые уродливые улочки с одинаковыми кособокими домишками. По линии горизонта город опоясывает уходящая в небо, невероятно ровная, как подрезанная сверху, горная гряда. Или не гряда?

– Что это? – спрашивает он у тощего.

– Стена, – отвечает тот нехотя. – Она защищает нас.

– Защищает? От кого?

– Говорят, от какой-то живой тьмы. Наверняка знают только жрецы. Но лучше не расспрашивай меня об этом.

– Почему же?

Тощий молчит, отвернув голову в сторону. Кажется, едва удерживается от того, чтобы не зажать себе рот рукой.

– Зачем нужны жрецы?

– А ты не расскажешь, что я проговорился?

– Нет, не бойся.

– Они отдают нас Стене. Каждый день приходят к жильцам и забирают кого-то с собой.

– Отдают?

– Оставляют внутри. Закладывают камнями и оставляют. Стене нужны наши силы, чтобы выстоять.

Потом провал в памяти. В себя он приходит, лежа на жесткой кровати в крохотной полутемной комнатушке. В голове одна-единственная мысль: вот-вот за ним должны прийти. И правда – раздается настойчивый стук в дверь. Звук все сильнее, объемнее – кажется, еще немного, и взорвутся барабанные перепонки. Не в силах выносить грохот, он бросается на дверь, распахивает ее – и слепнет от потока холодного белого света.

* * *

Глаза открылись с усилием, словно на каждое веко, как покойнику, положили сверху по старинной тяжелой монете. Взгляд сразу уперся в круглый белый циферблат часов на стене. Они показывали одиннадцать. Вечера? Утра? Больничная комнатка с наглухо задраенным окном и кондиционером. Приглушенный свет вделанных в потолок мини-ламп. Голдстон лежал в кровати под простыней, и на нем, кажется, ничего не было, кроме белья. Он попробовал шевельнуть рукой, ногой. Откинув простыню, внимательно осмотрел худое и какое-то слишком белое тело. Справа на груди зеленел здоровый синяк. Когда решил приподняться, появилось ощущение, что в голове плещется вода. Встал, по-индийски завернувшись в простыню, прошелся босиком туда-обратно по кафельному полу. Голова подкруживалась, слегка шатало, глаза воспринимались как две болевые точки – но не более того. Ярко, во множестве деталей, вспомнился пыльный кособокий город. Господи, что это было? Сам до такого не додумаешься – морг наоборот… Точно не сон, скорее похоже на галлюцинацию. В колледже, помнится, по дурости сжевал таблетку какой-то веселящей дряни, эффект был похожий. А разбудил его, скорее всего, стук в дверь. Кто-то приходил и ушел не дождавшись ответа. Через полчаса, когда Голдстон, сидя на кровати, все еще тупо размышлял, что предпринять, в дверь опять постучали. Едва в палату вступил полноватый, с добродушным лицом врач в голубом одеянии, Голдстон заметно подался назад, будто увидел привидение. Гость был ярко-рыжий, с короткой, округлой огненно-рыжей бородой, обрамлявшей его лицо, как лучики света диск солнца на детских рисунках.

Увидев пациента сидящим на кровати, прямо с порога деловито обронил:

– А, наконец вы пришли в себя! Как самочувствие?

Голдстон наморщил лоб, пытаясь задавить головную боль.

– Кажется, жив. Но вам, наверное, виднее?

Врач в упор не заметил шутку. Взял молча стул, сел напротив.

– Что-нибудь болит?

– Голова. То есть сейчас она болит, а прежде раскалывалась.

– Вы понимаете, где находитесь и какое сегодня число?

– Подозреваю, что в какой-то московской клинике. Я прилетел пятого марта, в четверг. У меня здесь много дел, потому надеюсь, что сегодня максимум шестое.

Врач кивнул, словно услышав правильный пароль.

– Да, вы в госпитале для командного состава. Сегодня шестое марта, пятница… Свет не беспокоит?

Голдстон попробовал улыбнуться:

– Когда вспоминаю, что выжил, то не очень.

– Видите ли… Из-за контузии обычно сильно повышается раздражительность.

– Каков диагноз целиком?

– Помимо контузии только пара гематом. Ну и отходняк после сильного обезболивающего.

Голдстон навострил уши.

– Очень сильное? Как наркотик?

– Да. А что?

– У меня было что-то похожее на галлюцинации. Я, кажется, видел вас – но… очень странно.

Врач с готовностью закивал головой, словно как раз это и собирался обсудить.

– Придется понаблюдать вас здесь недельку-другую.

– Понаблюдать?

Слово прозвучало неприятно, будто речь шла о подопытном животном.

– Да. Видите ли… – на лбу у врача сошлась скорбная вертикальная складка. – Мы сделали энцефалограмму мозга, и она выглядит… довольно необычно. Есть подозрение, что участки коры пострадали от декомпрессии. Галлюцинации могут быть следствием. Знаете, в беспамятстве вы вели себя крайне нестабильно. Все время хотели убежать из города…

Голдстон быстро отвел взгляд. Спросил, прикрывая панику глупым смешком:

– Что, есть правила, как вести себя в беспамятстве?

Складка снова разделила лоб врача. Вот-вот скажет свое снисходительное «видите ли».

– Видите ли…

– Можно без «видите ли»?!

Рыжебородый покосился на дверь. Кажется, уже обдумывал пути отступления. Голдстон, испугавшись, что сейчас его окончательно запишут в психи, торопливо вставил:

– Сами говорили – у меня раздражительность от контузии.

Врач кивнул головой. Извинения принимаются.

– Штабс-капитан, я просто не имею права выпустить отсюда человека с подозрением на психические отклонения. У нас тут очень специфическая обстановка. Даже нормальные люди легко сходят с рельсов… Хотите открою небольшую служебную тайну? Никогда не слышали про синдром Стены?

Голдстон сглотнул сухим дерюжьим горлом.

– Нет. В чем симптомы?

– Навязчивое желание вырваться за Стену. Куда угодно, хоть к партизанам. Стена, которая вроде бы защищает, воспринимается как угроза. Только зафиксированных случаев почти тысяча за два года. Каждый сотый из проходивших здесь службу. Треть заболевших сошли с ума. Согласитесь, рискованно выпускать вас в город, не разобравшись до конца.

Голдстон завис на пару секунд, потом неуверенно спросил:

– И что же говорит наука?

– Да все банально. Разновидность клаустрофобии. Один мой коллега даже занялся исследованием средневековых летописей. Хотел проверить, не случалось ли подобного, когда люди долгое время – месяцы, а то и годы – жили в осажденной крепости. Подробно, к примеру, исследовал осаду католиками протестантской Ла-Рошели в начале семнадцатого столетия…

Рассказ о неимоверных страданиях гугенотов, которые от голода ели собак, кошек и друг друга, дал время сосредоточиться. Голдстон понял, каким был идиотом. Когда врач наконец закончил, он выложил козырь, все это время лежавший у него под рукой:

– Давайте начистоту. Совсем не против того, чтобы понаблюдаться. Если честно, не был в отпуске уже три года. Но видите ли, я здесь, увы, не сам по себе, а с конфиденциальным поручением еврокомиссара по делам вооружений. Любую задержку нам придется объяснять начальству в Берлине. Вы готовы к такому повороту?

Упоминание Кнелла, в самом деле, чудесным образом развернуло ход словесного поединка. Врач, глядя в потолок, довольно фальшиво изобразил сцену раскаяния.

– Поймите правильно, никто не говорит, что вы псих. Кризис очень переформатировал наше мироощущение. Вся жизнь теперь – постоянная, ни на минуту не прекращающаяся осада. Включишь телевизор – там война, мигранты, эпидемии. Неудивительно, что хочется куда-то сбежать… Давайте поступим так – вы просто побеседуете с нашим психиатром. А потом можете отправляться на все четыре стороны. Как вам такой план?

Голдстон попробовал нащупать глазами на лице собеседника возможный подвох. Нет, кажется ничего подозрительного.

– Договорились.

– Вот и славно. Кстати, где вы собирались остановиться? Куда вас отвезти?

– Канцелярия оберста Свенссона посоветовала мне гостиницу при штабе в Кремле.

Рыжебородый уважительно поцокал языком.

– Обычных смертных вроде меня к Кремлю и близко не подпускают. До войны хоть можно было на экскурсию сходить. Приехать туристом.

Когда врач ушел, Голдстон без сил растянулся на кровати, пытаясь успокоить пульсирующие толчки внутри головы. Вот оно что. Триста человек сошли с ума. Только здесь, в Москве. А ведь есть такие, как он. Внешне благополучные, скрывающие свои фобии. Есть те, кто делал рейтинги бесчисленным телерепортажам о строительстве Стены. За всем этим должны скрываться какие-то очень могущественные силы. Схожие с законами физики, объективные и вездесущие, способные воздействовать на поведение одновременно миллионов людей.

* * *

Тверская улица сразу, в лоб, напомнила слепок с лондонской Риджент-стрит^[5]. Тот же знакомый, вытянутый изгиб – словно вмятина от громадного бумеранга. Но главные цвета, серый и коричневый, были не английскими. Принадлежали тому самому, так и не сотворенному до конца миру, который открылся вчера Голдстону с трапа самолета. Серо-коричневая гамма, как маскировочная сетка, укрывала массивные ампирные здания, делая их зыбкими и нечеткими, почти потусторонними. Но едва Тверская оборвалась и автомобиль выкатился на дальние подступы к Красной площади, серое, действительно, безоговорочно уступило красному.

– Знаете, что Кремль сначала был белым? Перекрасить его приказал Сталин после войны.

Голдстон вздрогнул. Неужели водитель читает мысли? Потом подумал – ничего сверхъестественного. Цвет определяет что-то очень важное для этого монохромного мира. Только вот что именно?

Автомобиль ехал со скоростью пешехода. Угловая кремлевская башня медленно росла, надвигалась, закрыв в конце концов весь обзор. Пораженный, Голдстон не мог оторвать взгляда, чувствуя себя крошечным, почти не существующим, и, вместе с тем, находя в том сильное удовольствие. Какое-то воспоминание легко, по касательной кольнуло мозг. Тут же отскочило, растворившись в темноте. Когда машина притормозила у железного ограждения, Голдстон торопливо опустил стекло и высунулся наружу. Было уже довольно темно. Светящиеся алые звезды двух кремлевских башен плавали на недостижимой высоте в морозном, колком, как газировка, воздухе. Он сам, напротив, обретался где-то на дне глубокого, тесного ущелья, пролегавшего между стеной Кремля и громоздким неосвещенным зданием слева. После этой черной дыры Красная площадь показалась безмерно просторной и невыносимо светлой из-за бесчисленных лучей софитов, пронзавших тут и там молочную полутьму серебристыми отточенными иглами. Лишь мавзолей, похожий на плотно сбитый шоколадный торт, придавил ненадолго своей гранитной тяжестью, проплыв торжественно справа за окном. Голдстон подумал: странно, этот языческий зиккурат на удивление ловко вписался в общий рисунок площади. Те, кто поставил его здесь, сознательно или нет принимали историю, обустроившую площадь задолго до них, хотели стать ее частью. А потом впереди, за лобовым стеклом, будто взорвался цветной салют. Веселый, бесшабашный, почти карнавальный собор на другом конце площади. И Голдстон наконец припомнил то, что не удалось с первого раза вытянуть из закоулков памяти.

Лет в шесть дед Юрий Дмитриевич подарил ему на Рождество елочную игрушку – собор Василия Блаженного. Она была небольшой, с дедов кулак. Но все пять или шесть разноцветных башенок с куполами-луковками, все крестики и окошечки, даже узорные точечки на куполах были отлиты очень искусно, потому игрушка смотрелась точной копией собора в миниатюре. Это невероятное сходство отчего-то впечатлило воображение маленького Джона. Он представлял, как становится совсем крошечным, меньше гулливеровских лилипутов, и забирается внутрь. А там – бессчетное число лестниц, переходов и секретных дверей, которые могут вести куда угодно, даже на другие планеты. Неудивительно, что в своих снах он часто бродил внутри собора, тыкаясь раз за разом в эти двери и пытаясь их открыть. Двери поддавались с трудом, как будто кто-то держал их с другой стороны. Джон мучился, толкался и просыпался на последнем усилии, так и не прорвавшись в иные миры… Детские воспоминания на минуту снова превратили Голдстона в ребенка. Он разглядывал Кремль, а видел перед собой заколдованный замок. Бесстрашному рыцарю Джону Белобрысому суждено провести здесь несколько ночей. Вступить в схватку с ужасными монстрами и неведомыми тварями. Освободить из заточения местную красавицу и, в конце концов, увезти с собой в Берлин сундук с бесценными сокровищами.

Офицер службы безопасности, встретивший его у Спасских ворот, оказался издевательски длинным и худым типом. Один в один его знакомый из города за циклопической стеной. Когда миновали арку ворот, очутившись внутри Кремля, Голдстона снова качнуло куда-то на серые, покрытые едкой пылью улицы. Он с силой сжал кулаки, пытаясь зацепиться за реальность. Как ни странно, это помогло. Уладив формальности, лейтенант нерешительно поинтересовался:

– По утвержденному ранее графику у вас в шесть встреча с оберстом Свенссоном. Но после всего, что произошло, он готов перенести ее на другой день…

«Откажись, немедленно откажись!» – горячо воззвало к Голдстону только-только воскресшее тело, но холодная логика тут же остудила этот позыв – в образе контуженого героя будет проще заполучить у Свенссона то, что ему нужно.

– Я… Я в полном порядке. Готов встретиться с герром оберстом сразу после того, как приму душ и переоденусь.

Даже сам процесс произнесения фразы заставил Голдстона сделать серьезное усилие, чтобы подавить дрожь в ногах. Офицер с сомнением покосился на него, словно уловил это дрожание, но ничего не ответил. Идти, к счастью, оказалось совсем недалеко. Прямо за Спасскими воротами они уперлись в угол скучного четырехэтажного здания с колоннами, выкрашенного в грязно-желтый цвет. Свернув направо, прошлись вдоль Кремлевской стены и очутились перед неприметным крыльцом с полированной деревянной дверью.

– Всего-то? – пробормотал Голдстон с вялой улыбкой, неуверенно пытаясь уклониться в сторону от накатившей дурноты, вежливо пропустить ее вперед. – А я-то думал, что буду спать в мавзолее рядом с Лениным. Как он, кстати, поживает?

Лейтенант сначала зашелся в приступе надрывного, почти чахоточного кашля, потом уже засмеялся.

– С Лениным все в порядке, герр капитан. Раз в три месяца его отмачивают в специальной ванне, и выглядит он, поверьте, гораздо лучше, чем те, кого привозят в армейский морг из-за Стены.

Голдстон представил ванну с зеленоватой жидкостью. Сморщенное тело стопятидесятилетнего старца с небольшой, острой бородкой. С языка сорвалось:

– Плетью его не бьете?

– Простите?

– Так, неудачная шутка…

Но тут лейтенант потянул на себя входную дверь, и его худое, обтянутое кожей лицо ушло в тень. Так, что на секунду привиделось – то не лицо вовсе, а белый, с чернеющими глазницами череп. Голдстон перехватил судорожно дверь рукой, оперся на нее, снова пытаясь удержаться, не соскользнуть непонятно куда.

За дверью им открылся почти коридор во времени. Внутренность здания с колоннами могла выглядеть точно так же и сорок, и шестьдесят лет назад. Все по-советски невзрачно и аскетично. Светло-коричневые деревянные панели, лампы дневного света, пара прямоугольных зеркал, отражающих гардероб с рогатой шеренгой вешалок. Лейтенант, похоже, решил, что гость разочарован.

– Незадолго до войны в корпусе затеяли ремонт, но довести до конца не успели. У нас была другая забота – переделать часть офисов в апартаменты. Раньше в Кремле почти никто не жил. Если честно, вообще никак не могу взять в толк, зачем штаб разместили именно здесь. Две трети зданий в Москве стоят пустыми.

Голдстон вспомнил – Кнелл однажды разговаривал с ним об этом. Почему Кремль, почему Москва. Тоже считал, что Европа повела себя крайне иррационально. Это была символизация победы – правда, во многом над самими собой. Европейцы, говорил Кнелл, с начала семнадцатого столетия не могли избавиться от сложного комплекса чувств по отношению к русским. Смеси страха и тайного восхищения перед нацией, которая не жалеет себя и потому способна на все. Нацией, чье поведение невозможно предсказать и контролировать. Мысль, ставшая со временем паранойей, от которой Европа мечтала излечиться веками. В качестве подтверждения его босс цитировал, среди прочего, пассаж из написанного будущим канцлером манифеста Партии спасения Европы:

«Целых четыреста лет восточная оконечность Европы, изобилующая природными и человеческими ресурсами, а также взрывоопасными идеями, нависала над западной как смертоносная гигантская глыба, готовая в любой момент сорваться с места и уничтожить все на своем пути. Наша задача состоит в том, чтобы исключить любые формы зависимости от России – экономические, военные, политические, культурные. Нельзя жить в постоянном страхе быть раздавленным в тот момент, когда русский медведь решит почесать свой зад у себя в берлоге».