Туман. Книга третья

– Господи, святый! Вот страсти то какие, а? Страсти-то какие! – Запричитала Циклида и, уж совсем не таясь, вынесла для себя скамеечку, и устроилась промеж мужчин у стола. Да, и до этикету ли при таких страстях-то?

А Никифор Авдеевич, меж тем, продолжал.

– Бывали ещё и иные дела, кои он сотворял безо всякой цели. Помяну вот какой случай. Как-то, уж по осени, припустил дождь. Так Мишутка вышел из избы на улицу, стал под струи и стоит. И что бы вы думали? Стоит, себе, под дождём, сухим сухой, и земелька от него на локоть в боки сухая. Так и простоял весь дождь. А через неделю, на том месте, которое сухим осталось, начал прорастать чертополох. Такие дела. Да…. Сам-то, я, так уж вышло, оказался в стороне от его чудес. И подмоги никакой не просил, и горе меня стороной обошло. На вроде того, что живи и радуйся, а радость-то не приходила. И удумал я тайком приглядывать за Мишуткой – куда направляется, с кем разговоры заводит, ну и всякое подобное. И приметил, что частенько он по ночам ходит в ту старую кузню, и сидит там при свечке до самой зорьки. В кузне окна слюдяные, старые, вот не видать мне было, чем он там маялся. На вроде, как, читал. А подойти ближе… не подходил я ближе, каюсь. Духу не хватало. Тут ещё, когда приезжал господин Толмачёв, так вопрос задавал – а не слыхивал ли кто в ваших краях про такую книгу «Чёрная Библия»? Как не слыхать, отвечаю я ему, по рассказам стариков это то самое место и есть, где ея сожгли до пеплу. Они, старики, ещё говорили, что когда они сами мальцами были, так им их деды рассказывали, что появилась у них в общине та самая Чёрная Библия. Много, говорят, беды и горя принесла, но и в помощь была кому-то. Так это, говорил господин Толмачёв, и есть та самая суть диавольская. Одному маленькая, но приметная для всех радость, а иным большое, но не разделяемое другими горе. От этого и растекается бесовское зло по земле, как вода сквозь сито. Да…. А вот про чтение Мишуткой… того я самолично не видал, а понимание таковое само по себе в моей голове приключилось. Думал я, что отыскал он ту самую Чёрную Библию.

Сидевшая молча Циклида внимала каждому слову Никифора Авдеевича. А уж коли тот заговорил про книжицу, то и вовсе прижала пухлые ладошки ко рту, да так и застыла. И лишь тогда, когда в речи гостя прорезалась толика тишины она, словно очнувшись ото сна, поднялась со скамеечки и промолвила.

– Тятенька мой был из Тотьмы, но и он не единожды говаривал, что есть в Вологодских краях та самая бесовская книга (вот, ведь, убоялась Циклида принародно назвать Библию чёрной). Много горя принесёт людям, пока они не окрепнут духом, не соберутся разом и не сничтожат её. Поделила книга людей, ох, поделила-то как! Ещё тятенька сказывал, что для сничтожения какой-то обряд соблюсти надобно, и знают его местные старики. Только, какие? Где их сыщешь, тех стариков-то? Господи, вот страх-то какой, вот страх-то!

Окончив речь она, нисколько не раздумывая, взяла фужер Кириллы Антоновича, и единым махом осушила его до самого дна.

– Налить ещё? – Спросил Модест Павлович, беря в руку бутылку.

– Нет, благодарствую, не поможет винцо. Вот страх-то, Господи, вот страх-то!

Забрав скамеечку, Циклида ушла на кухню.

На веранде повисла тишина. Прервать её решился Кирилла Антонович.

– Ежели мне не изменяет внимательность к вашему повествованию, то сам по себе рождается вопрос, имеющий в подоплёке чистой воды догадку. Что вы сделали с Мишуткой?

– Убил. Вернее, думал, что убил.

– Как это?

– Случилась во мне решительность положить конец тому, что творилось в Логе. И пришла в час ставшего обыденным ночного бдения за Мишуткой в кузне. Найти и принести сухого сена, было делом простым. А когда огонь стал разгораться, я подпёр дверь бревном. Опосля отошёл в сторонку и стал глядеть. Кузня занялась скоро, однако горела она странно. В серёдку огонь не попадал вовсе, а только дым. Да…. Кричал он, шибко кричал, но как-то не понятно. На подмогу никого не звал, да и крик был без понятных слов. А голос был не его….

– Вам померещился ещё чей-то голос?

– Нет, голос был от одного человека, вот походил он на… рёв быка, что ли, только со странными звуками. Нет, люди так кричать не сподобятся. Да…. Когда пламя унялось, увидал я, что, почитай, все, кого горе коснулось, стояли невдалеке, и молчком глазели на пожар. И тушить никто не шёл. А из облагодетельствованных не явился никто.

– Странно, право слово странно.

– Странным вышло иное. Когда уж занялся рассвет, и удалось разглядеть то, что было в серёдке кузни… никто не поверил своим глазам. На маленьком табурете, у самого верстака, сидел старик. В рваном рубище, со спутанными волосами… и бездыханный. Видать по всему, что он задохся от угара, а огонь его так и не тронул.

– А малец, малец-то, куда запропастился? И узнали ли вы того старца?

– Куда он подевался – не ведаю по сей день. Да, что я-то? Говорил уж, что и односельцы собрались на зарево пожарное поглазеть. Они, как и я, не увидали, чтобы Мишутка-то из кузни сбечь смог. Окрест горевшего проклятого места светло было. И крик из кузни они тож слыхали. А старик… то был, вестимо, не из нашенских. Никто из односельцев его припомнить не смог. По правде сказать, глядели его одни только наши мужики. А бабы забоялись не то, что поглядеть, а и близко к кузне подойти. Разве только… нет, ничего.

– Никифор Авдеевич, вы это прекратите! Уж начавши говорить, не обрывайтесь на недосказанность! «Разве только» что?

– Как пожелаете, скажу. Один из Мишуткиных одногодков Стёпка, подьячего Макара сын сказывал, будто заприметил он у Мишутки пятно на руке, малость ниже локтя и формы такой… странной, словно голова человеческая, только не прямо, а, вроде, сбоку. И лоб видать, и нос, и уста, и… да что мальца-то слушать? Сорванец, одно слово.

– Вас постоянно предупреждать надобно, что говорить следует всё, как есть?

– Сказывал, что окромя лица, возможно было разглядеть и рог. Но не ото лба, а от темени. Сказывал, будто готов повторить то под присягой хоть и перед самим царём. Вот… и такое же пятно оказалось на руке старца.

Никифор Авдеевич хотел уж на себе, не предумышленно, разумеется, показать место, на коем и у мальца, и у старца были однообразные пятна. Да вовремя спохватился.

– И мать Мишуткина, вдовица Ольга, тож про пятно удивление высказала. Не было, говорит, ничегошеньки на ём. А Стёпка… да, что с мальца взять-то?

– Про пятно понятно. А мать его, Ольга, как погибель сына перенесла? Поди, сильно горевала?

– Я перед ней не стал таиться, и поведал ей правду про сотворённое мной прошлой ночью. Она же мне ответила, что чего не то похожего и ожидала, хоть и явно не желала. И ещё сказала, что устала она от такого сына, устала людей сторониться, да реветь ночами. Коли ея сын таковых бед наворотил промеж людей, с которыми бок о бок свои годки прожил, так и не сын он ей боле. Меня она не виноватит, да и греха не стыдится, признаваясь в том, что угомонить Мишутку надобно было ранее. Такие дела.

– Да-а-а…, – только и выдавил из себя Кирилла Антонович. А вослед добавил, – а как же жандармы? Ведь было натуральное смертоубийство? Как же вы не под арестом? Сбежали?

– На сей счёт можете быть спокойными. В то утро, когда сгорела кузня, я собрал всех, кто ещё оставался в Логе, и крепко накрепко велел запомнить такое – когда прибудут жандармы для розыскного дела, все и каждый, под страхом суда Божия и моей личной кары, говорить обязаны только то, что видали, либо знают самолично. Никаких придумок, и никаких «соседка сказывала». Говорить надобно только правду. Так и случилось. Убивец Мишутки – я, а убиенного нету. Кузня опалилась до пеплу, а серёдка годна для жандармского следствия. Есть старец, но никому не ведом. Да и свидетелей тому, что это я кузню поджёг, нету. В том я признался сам. Начальство голову почесало, да и оставило меня дома, взяв слово, что явиться должон по первому вызову. И явлюсь, скрывать мне нечего.

– Так старца схоронили у вас, в Логе? – Отметился вопросом Модест Павлович.

– А книга-то где? Нашли?

– Старца увезли жандармы. Они не смогли распрямить его. Тело, навроде, как и мягкое, а из сидячей позы в лёжку не распрямляется. Так и погрузили его на подводу. Попонкой старенькой прикрыли, и увезли. Книгу не отыскали ни мы, с односельцами, ни жандармы. Сказывают, будто листы в той книге не бумажные, и не пергаментные, а из человечьей кожи, прости, Господи!

– Очень интересная история, очень! Поучительная, трогательная и драматическая одночасно. Но вы, Никифор Авдеевич, к нам прибыли не для рассказа о нашем Логе, верно? Рассказанное вами имеет продолжение? И каково оно?

– А продолжение таково. Думается мне, что уездное, либо губернское начальство доложилось в столицу. Кому доложилось – не ведаю, а только на пятый день прибыл к нам, самолично, господин Толмачёв. Тогда он мне о поведал о вас. Сказывал, что есть у него два товарища, могущих уразуметь сие дело, да и помощь оказать. Вот я и прибыл.

– Да, уж, способных уразуметь, – откинувшись на спинку плетёного кресла, протянул Кирилла Антонович. – Ну, что же….

– Постойте, постойте, – подался вперёд Модест Павлович, а лицо его приняло такой вид, каковой бывал у него в минуты трудного военного боя. – Как это – уразуметь? Малец – да Бог с ним! То ли угорел, то ли убёг, то ли состарился. Той страшной Библии нет. Односельцы ваши перемирятся, да и заживут лучше прежнего! Какое такое дело нам надо уразуметь, коли у вас всё налаживается жизнь? Что стряслось такого, что по финалу вашей драмы вы предприняли поездку в Тамбов? Ну-ка, выкладывайте без утайки!

Кирилла Антонович встрепенулся на слова друга, и принялся бранить себя. Разумеется, мысленно. Как же он так ловко попал на подобную льстивую приманку? Возомнил о себе! А вот Модест Павлович – молодцом! Эк он ухватил то звено в повествовании, которого так недоставало до полноты картины! Он-то ухватил, а я? Надобно внимательность воспитывать в себе, непременно надобно воспитывать!

А в голос молвил иное.

– Да, милейший, не сходятся концы с концами. Как говаривает Циклида – два сапога пара, да на левую ногу надеты, – не совсем к месту закончил свою реплику помещик. Для правды сказать, ничего подобного кухарка никогда не говорила, а сказано подобное было с таковой целью – уж коли ты приехал к помещику, который способен «уразуметь» такое сложное дело, так и кухарка у него многому обучена, не лыком шита. Вот такое, или что-то подобное, имел за цель помещик, говоря вышеупомянутое.

– Очень прав оказался господин Толмачёв, говоря такие слова про вас. Всё вы ухватили верно. На третий день, опосля его прибытия, из Устюга Великого пришла весть, которая не стала доброй. Нечто подобное стряслось в посёлке Путятинском, нечто, схожее с нашей бедой. Ихнего мальца кличут Васькой, а в остальном полная похожесть. Человек, который доставил новость, краешком упомянул и о пятне на руке ихнего мальца, тож малость пониже локтя.

И сызнова Никифор Авдеевич вознамерился указать на своей собственной руке местоположение пятна, и сызнова, спохватившись, не стал того делать.

– Господин Толмачёв велел приехать к вам и всё в деталях изложить.

– И?

– И в том разе, коли у вас к тому случится охота, поехать со мною в Лог. А там уж господин Толмачёв вас встретит. На сей раз я всё вам поведал. Без утайки.

– Да-а-а, – вторично за этот день протянул Кирилла Антонович. Он уж вознамерился добавить что-то ещё, приличествующее моменту, но не смог. Со стороны дороги послышался вопль первобытного охотника. Этот вопль нарастал, пока резко не оборвался прямо за домом. А малость погодя, из-за угла веранды появился Прошка, степенно вышагивая, словно старая цапля.

Не спросясь (он и раньше ничем подобным себя не обременял), мальчишка поднялся по ступенькам и протянул Кирилле Антоновичу конверт. Решив, что для полноты созданной им картины, не достаёт ещё одного, но весьма весомого мазка, он произнёс со всей серьёзностью, на какую только было способно это белобрысое существо.

– Доставлена почта. Извольте отыметь!

Первой рассмеялась Циклида, вышедшая на веранду услыхавши вопль родного дитяти. По её щекам потекли слёзы, но остановиться она не могла.

К её веселью присоединились и друзья. Только Никифор Авдеевич, впервые за всё время сидения за столом, позволил себе улыбнуться. При том, он показал, что под былой суровостью сокрыто довольно приятное лицо.

– Послушай, Прохор, Владимиров сын, это я могу иметь радость, горе и всё остальное в таком же духе. А что касается предметов то, передавая их, говорят «получить». Понятно? Ладно, спасибо тебе. Ступай уж, камердинер.

А что? Прошке понравилась бы любая реакция на его поведение. А эта, со смехом, чем она была хуже остальных?

И в удовлетворении от произведённого впечатления он, глубокомысленно произнеся «Завсегда пожалуйте», удалился с высоко поднятой головой. Не преминув споткнуться на предпоследней ступеньке. Чем и вызвал новый смех.

– Что тут у нас? О! Смотрите, Модест Павлович, как всё кстати! Это от господина Толмачёва. И что же он пишет?

Кирилла Антонович принялся читать вслух. Но оказалось, что в письме описывались события, известные друзьям от их гостя. Поэтому помещик перешёл на молчаливое чтение.

Окончание последнего, третьего, листа, было прочитано с иным, более строгим выражением на лице.

– Циклида! А, ты тут…. Будь добра, подай нам ещё винца. А гостю завари… сама знаешь чего. Модест Павлович, ознакомьтесь с письмом. Особливо с финалом.

Штаб-ротмистр глазами отыскал нужное место. Прочёл, поглядел на Кириллу Антоновича, и прочёл сызнова.

А в письме было вот что:

«По приезде моём в Великий Устюг, я навёл нужные справки о Путятине. Это посёлок в двух верстах от уезда. А уж на следующий день моего пребывания в этом поселении, это было вчера, кто-то похитил все мои деньги, важные бумаги и мой револьвер. И, к тому же, изрезал всё моё сменное платье. Уж не Васькины ли то проделки? Пребывая тут, начинаешь верить в то, что ранее представлялось жульнической мистификацией.

А посему, милостивые государи, имею уведомить вас об том, что переданную через Никифора Авдеева Зарецкого просьбу прибыть сюда – аннулирую, за полнейшей ненадобностию. Извольте сие принять, как приказ, недопустимый к ослушанию.»

Далее шли всяческие заверения, полагающиеся при завершении письма.

– Что скажете, дорогой друг? – Спросил помещик, по привычке поглаживая свой шрам на щеке, выглядевший в виде латинской буквицы «V».

– Скажу не много. Мы не можем ослушаться приказа.

– Позвольте, как это «не можем»? Он сам, пусть и не требуя, но иносказательно и через посланного человека просил о помощи! Мы не можем….

– Мы не станем нарушать приказ! И точка! Не годиться дворянам, получившим приказ не соваться в то дело, обходить его своим произволом. Вы должны раз и навечно усвоить, дорогой друг, приказ есть приказ! Его, сперва, исполняют, и лишь по исполнении обсуждают! Но, – Модест Павлович поднял указующий перст, привлекая внимание помещика, вознамерившегося перебить его речь, – но! Нам не возбраняется поехать туда и самим узнать, по какой именно причине был отдан сей приказ. Таково действие есть правильным, и не нарушающим устава. Или, ежели, пожелаете не устава, а жизни.

– Модест Павлович, дорогой мой, вы неподражаемы!

– Знаю. И мне приходится с этим жить.

– Так что, в дорогу?

– В дорогу!

ТУМАН.

ЧАСТЬ ТРЕТIЯ

ГЛАВА ТРЕТIЯ

НЕСПЕШНАЯ, НО НУЖНАЯ.

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ.

– Как я понимаю, господа, вы, всё же, ослушались моего приказа?

Такими словами встретил Александр Игнатьевич Толмачёв вошедших в его нумер гостиницы в Великом Устюге. Сказал без особой радости в голосе, однако, и без суровости. Вот так просто и произнёс: «Как я понимаю, господа…».

Наши друзья остановились в дверях, опустили из рук на пол дорожные саквояжи и так и остались стоять, не шевелясь. От нежданности. И молча от того же.

– Мне стоило бы ранее, намного ранее изменить наши отношения. Замест приказного письма надлежало бы с вами договариваться. Такая манера нашего сотрудничества, как мне видится, вам более по нраву. Думаю, что я прав. Хотелось бы мне услыхать о причине, по которой вы не приняли в буквальности то, что я описал в письме. А с иного боку – узнаю я истинную причину, и что? Вы уж здесь, и изменить эту действительность мне не по силам. А посему, я искренне рад, что вы проявили подобное ослушание и прибыли. И, как нельзя, вовремя, доложу я вам! Ну, что же вы стоите? С прибытием!

– А по какой надобности была та презлющая вступительная часть?

– Я просто следовал протоколу.

Крепкие рукопожатия давнишних знакомцев как-то сами перешли в не менее крепкие объятия с похлопываниями по плечам и спинам.

– Уж стало понятно, что промеж нас восстановлен мир и прежняя доверительность. А что может нам помешать где-нибудь и что-нибудь откушть? Под хорошее винцо.

– Я писал вам, что после некоторых событий, я несколько стеснён в средствах, а наш почтовый департамент….

– Александр Игнатьевич, показывайте, где в этом городе находится приличная ресторация, и покончим на этом. Думаю, что Кирилла Антонович тож сочтёт верным, не считаться расходами промеж нас.

– Ну, господа, вы ставите меня….

– Александр Игнатьевич, право, хочется кушать!

– И не только кушать, – добавил штаб-ротмистр, подавая сюртук советнику. – В ресторации и поговорим.

И был в той ресторации ужин, и был там разговор, да только пользы в нём оказалось столько, сколько в пустом мешке. Не стал надворный советник подробностей говорить, а только поделился задумками.

– Давно я взял себе за привычку сохранять в отдельном месте папки, кои содержат всякие бумаги, описывающие непонятные дела. А почему? Чутьё, знаете ли, подсказывает, что не единожды случилось дельце, что в папку попало. Как с тем туманом, надеюсь, помните? Так вот, дело по этой Чёрной Библии принудило меня открыть папку уж в третий раз. Первый раз, когда до меня дошли слухи об этом, было уж три года назад в Архангельском уезде, когда он ещё не был отделён от Вологодской губернии. Да, перерыв не велик, три года. Только вот… случаев – то не три, а на самом деле одиннадцать.

– Это же….

– Нет, Кирилла Антонович, вряд ли эта цифра так страшна. Первый слух, как уж говорил, пришёл из Архангельска, однако всё началось и завершилось не на одном месте, а в пяти посёлках, находящихся на небольшом расстоянии один от другого. Всё происходившее, вернее надобно сказать, перетекавшее из посёлка в посёлок, считалось за один факт, имевший появление сведения, схожего с сегодняшним, и до полного прекращения творимой мистерии. Второе появление слухов о подобном, случилось в Могилёвском уезде, это далеко на запад от сих мест, и обошло шесть поселений. Третий случай поразил Вологодскую губернию. Пока мы ведает про два посёлка. Как по мне, то это ещё не мор, хотя слово «эпидемия» всё чаще приходит на ум.

– Господин советник, а нет ли….

– Модест Павлович, мы уж уговорились оставить чины.

– Это я проверял, внимательно ли вы слушаете?

– Ваш укол достиг цели! Я ценю вашу память и ваше умение корректно отвечать на мои прошлые выпады. Это, видимо, касаемо вопроса, заданного мной о….

Надворный советник осознанно сотворил паузу, ожидая подсказки штаб-ротмистра.

– О Париже.

– Именно! Вы, имею счастье об этом заявить, отменный слушатель и прекрасный собеседник. Извините, что прервал вас.

– Позвольте и мне выразить своё восхищение вашими достоинствами. А вопрос мой таков – нет ли чего общего в этих трёх, с позволения сказать, вспышках и в случаях, возможно похожих в тринадцати посёлках? Кроме, разумеется, книги?

– Есть. И в том заключается настороженность моя в отношении проводимого следствия.

– И каковы они, те схожести?

– Этого я вам говорить не стану. Как вы сами понимаете, что о недоверии к вам не может быть и речи. Возможно, повторюсь, возможно, что у вас, от услышанного, может сложиться некое определённое мнение, отчего всё то новое, что мы узнаем тут, может быть понято и, как следствие, использовано превратно. Снова повторюсь – возможно. Может, и нет. И для того, чтобы получить девственно чистый и совершенно правильный ответ, следует заранее исключить все эти «возможно». Вот потому-то мы и станем действовать порознь, собирая ответы в единый котёл. А после уж поглядим, в какую похлёбку мы с вами попали. Ваше здоровье!

Говорили ещё о многом, вскользь и подробно. Не менее того закусывали. В самом конце ужина наши друзья получили… нет, не задание, а, скорее, предложение. Пожелание провести своё собственное доследование, дабы получить своё, отдельное мнение, кое, в купе с имеющимся у советника, сложить в собственноручно сотканную картину произошедшего, прозванного господином Толмачёвым «мистификация».

И, уже наутро, нанятый извозчик повёз Кириллу Антоновича и Модеста Павловича в уездный город Верховажский Посад, числящийся, в поземельно-удельных уложениях Российской империи, заштатным.

Именно заштатным он и оказался внешне. Поднявшись по чьей-то прихоти на более высокую ступень в поселковой «табели о рангах», по сути, он остался малоподвижной деревней с плохо подметенными площадями, но с ухоженными фасадами домов, оказавшейся своеобразной оградой тех самых площадей.

Обыватели же, словно повинуясь наитию, враз возжелали «чего-то такого эдакого», что сближало бы их, хоть внешне, с обывателями «приказных» уездных городов, а не с односельцами заштатного Верховажского Посада.

В таковом же смысле преобразились и рынки. Простенькие столы с товарами сменились многополочными прилавками, а снующие и горластые торгаши с переносными лотками пересели на тележки, предлагая свой товар прямо с колёс.

Единственное, что не менялось, да и не желало меняться – чиновничество.

Замахнувшись на уездный перечень должностных лиц, Верховажский Посад получил только одну штатную должность, в служебный долг коей входило всё, что дОлжно иметь пятерым чиновникам. Чистота улиц в Посаде, лечебница, сочленённая с судебным моргом, малочисленный полицейско-жандармский отряд, архив, чтение и столоведение земских бумаг, приём жалоб, а не редко и подмётных писем, торговля, образование… вроде всё. Да, это всё. И начальствовал над всем этим Посадским счастьем коллежский асессор Турчинов Александр Валентинович, а по государственному уложению о чинах – его Высокоблагородие.

И завершающий мазок в фон картины перед тем, как писать основной сюжет. Надобно отметить, что основная должность господина коллежского асессора состояла в управлении почтового отдела. Так-то, вот.

Именно к нему и направились на аудиенцию господа Ляцких и Краузе.

Кабинет его высокоблагородия располагался в городском управлении, расквартированном в доме, некогда принадлежавшем княгине Трубецкой, выстроившей сей дом для непонятных надобностей, поскольку ни разу вышеозначенный дом не навещавшей.

У самых кованых ворот, втиснутых в опоясывающий сие здание деревянный забор, стоял скучающий жандарм, лениво отгоняющий саблею пролетающий мимо мусор. День, для подобного занятия, выдался удачным. Было ветрено.

Равнодушно пропустив посетителей и, растолковав, где и как сыскать кабинет его высокоблагородия, жандарм вернулся к прерванной забаве – отбивать у ветра его добычу в виде мятых листков от афиш, упаковочной бумаги, верёвочек и позапрошлогодних листьев.

Вот верите, либо нет, но никак не возьму в толк, для какой нужды я описываю таковые подробности Верховажского Посада? Что в них проку? Но, всё едино, срываюсь и срываюсь. Не оттого ли, что в России-матушке неизбывно увядает отдалённая провинция, зря старающаяся спорить с блеском и роскошью столичных городов? Возможно, что и так. Или наоборот. Ежели вы, читатель, не придёте к более разумному толкованию подробных описаний, то и вовсе пропустите сие место в текст. Мне обидно не станет.

И пока я отвлекался на подробности, наши друзья уж проследовали по анфиладе комнат второго этажа, и остановились у самой большой двери, ведущей в сам кабинет господина Турчинова.

Постучал в оную штаб-ротмистр.

– Войдите, ежели считаете, что вы тут нужны.

А друзья-помещики именно так и посчитали, оттого и переступили порог.

– Желаем здравствовать, ваше высокоблагородие! Позвольте отрекомендоваться….

– Это так необходимо?

– Видимо, нет, если вы выслушаете нас и соблаговолите дать нам ответ на один вопрос.

Его высокоблагородие как-то уж очень неопрятно влез перстом в ноздрю, покрутил им, и что-то извлёк. Внимательно разглядел находку, понюхал… и отёр обо что-то под столом.

– Табак. Ишь ты, не весь вычихался.

Круглое лицо чиновника вмиг стало не то, чтобы неприятным, а скорее отвратительным. Маленькие глазки, в обрамлении рыжеватых, коротеньких и редких ресниц, совершили попытку мудро прищуриться, отчего всё обличье, в купе с полными и влажными губами, приобрело вид, как у излишне капризного и придурковатого ребёнка. Не портило отвратительность лица и резко контрастирующие меж собой мясистый нос и малоприметный подбородок.

При взгляде на сие, с позволения дам сказать, лицо, Кирилла Антонович к месту припомнил высказывание Вольтера, увидавшего карикатуру на него самого. «До чего же отвратительная маска!» – воскликнул философ. «Это он не видал ещё маски сего чиновника! С той разницей, что это не карикатура, а сущая натура!» – подытожил свой воспоминание помещик, имея в виду под местоимением «он» самого Вольтера.

– И что вам угодно?

– Угодно следующее, – ровно, однако твёрдо, молвил Модест Павлович, производя шаг вперёд, – доставлялось ли в Верховажский Посад тело старца из Веди… щевского?

Тут, на сей недосказанности, штаб-ротмистр оглянулся на помещика с явным вопросом в собственных глазах. Получив утвердительный кивок головы, продолжил.

– Из Ведищевского Лога. Это событие должно было быть во второй декаде прошлого месяца.

– И это всё?

– Да. Это – всё! Кроме того, разумеется, куда направлено тело, и кто его перевозил.

– Уж и не припомню подобного случая.

– Позвольте, ваше высокоблагородие, неужто вам ежедневно доставляют не по одному покойнику, чтобы запамятовать старца из Лога?

– А вы знаете, господа, мне нет дела до ваших покойников. Коли кого и привозили, так в покойницкую и скидывали. Им, покойникам, там самое место.

– Позвольте, однако ж, в отношении появления того покойника ведётся следственная работа. Из-за этого дела приехал сам господин надворный советник Толмачёв! И дело сие под патронажем самого… – тут Модест Павлович подбородком указал на портрет императора Николая Второго, висевший над креслом чиновника.

– Оставьте, господа, Что ОН, – коллежский асессор попытался повторить жест подбородком, но толстая шея не дала голове повернуться к портрету, – мне сделает? Приедет, как ваш господин Толмачёв, и бранить станет? Ему, как и всем, ровным счётом никакого дела нет до нашей губернии.

– Ваше вольнодумство может иметь скверные последствия. А расследование….

– Послушайте, – перебил штаб-ротмистра Турчинов, – что вы мне тут про расследование талдычите? У меня у самого расследования каждый день, и отвлекаться на привозных покойников мне недосуг. Вот, извольте полюбопытствовать!

Чиновник извлёк из папки, покоящейся на самом краю стола, несколько листов.

– Эти жалобы получены третьего дня. Ну, хоть эта – рабочим Дунаевым и другими сваливается навоз у паровой мельницы, принадлежащей И.А.Россомахину. Далее. У казака Синцова неизвестно кем похищен тулуп. Каково? Вот, полюбуйтесь ещё – У обывателя Зубова также похищен тулуп, стоящий аж сорок рублей. Следующее – у обывательницы Евдокии Антроповой Рыковой украдены разныя домашние вещи, на сумму сорок рублей. Те же сорок рублей. И кражу совершила прислуга Рыковой, по имени Анастасия. Фамилия неизвестна. А со вчерашними жалобами вас ознакомить? Хе-хе-хе, – как-то совсем уж не к месту захихикал чиновник, умудрившийся, сие хихикание, совершить отвратительно.

– Мне, господа, надобно вести следствие по жалобам живых, а вы мне предлагаете запоминать покойников. Мне нет дела до них.

– Нам следует удалиться, – прошептал Кирилла Антонович другу.

– Да, следовало бы сюда вовсе не приходить, – таким же шёпотом ответствовал Модест Павлович. А в голос сказал.

– Нам, ваше высокоблагородие, пора. Честь имеем откланяться!

– Погодите, господа! Вот… вы торопитесь уйти, а я только что помочился себе в штаны. И никому до этого нет дела. Никому….

Словно по команде друзья покинули кабинет, а затем и здание управы, оставив его обитателей заниматься любимым делом – одного мочиться в собственные штаны, а другого гонять саблей пролетающий мимо мусор.

* * *

– Вроде бы и Русь та же, что и у нас дома, а действительность совсем уж иная. Вы, часом, не знаете, как вот это, – штаб-ротмистр развёл руки в боки, словно пытаясь охватить ими улочку, по которой они шли, весь Верховажский Посад, всю Вологодскую губернию и, чего греха-то таить оставшуюся, опосля перечисленного земельного удела, Русь.

– …вот это всё может уживаться и, даже, каким-то манером процветать?! Кто наряжает в уездные столоначальники люд с отвратительным лицом но, скорее всего, с подходящей родословной? И настанет ли этому изменение в сторону хорошего? Вы, мой друг, не серчайте на меня, но я вам скажу откровенно – то, что мы недавно увидели, толкает Россию в пропасть! Ко мне и вовсе крамольные мысли зачастили – может пусть эти народники – разночинцы – революционеры возьмут власть в свои руки и наведут порядок? Новая метла, говорят, метёт по-новому….

– Да-да, только когда обломается, то под лавкой валяется. С вами трудно не согласиться. Но, вот, касаемо революционеров… я читывал о французской революции. Верите, мне стало не по себе от того ада, который они сотворили, а представьте на миг, что вам самому доведётся пережить эту смутную историческую годину, дабы дождаться порядка от новой метлы. Как по мне, так увольте! Не дОлжно допускать революции в России, не дОлжно! Даже и таковую допускать нельзя, какая примется обещать хороших чиновников и благодатную жизнь! Любая революция, дорогой друг, есть обман! Простой обман для получения кем-то выгоды, совершенно без обещанного переустройства общества. Нет, я на многое готов, чтобы не допустить революции. Вот, кажется, мы и пришли.

Разговор происходил промеж друзьями, кои преодолевали не далёкую дорогу от уездной управы до уездной лечебницы. Именно в ней они и собирались испытать свою удачу, и найти хоть крохи ответов, которые, вероятно, сложились бы в ответ.

Самой лечебницей оказалось длинное одноэтажное здание со множеством окон по фасаду, но с одной дверью.

Некогда окрашенное в цвет «благородная зелень», лечебница ныне являла собой грустное смешение остатков «зелени» и проглядывающих то тут, то там прогалин с остатками краски других колеров, ранее гордо украшавших стены, намного ранее до нанесения колера «благородная…».