Кайдзю-хоррор. Из России с ужасами

Максим Кабир
ЭСКЁ

Максим Кабир – русскоязычный украинский писатель и поэт. Пишет прозу в жанре хоррор. Рассказы Кабира входили в различные жанровые антологии, в авторские сборники «Призраки» и «Психопомпы». Он – автор семи романов, в том числе опубликованных «Скелетов» и «Клювов», новеллизации «Пиковая дама». На счету Кабира девять поэтических сборников. Последний на сегодняшний день – «Нежность» – вышел в пражском издательстве «Oktan Print» в 2021 году. Стихи Кабира публиковались в СНГ, США, Чехии, Грузии, Израиле и других странах.

1.

Ветер дул с Ледовитого океана, и казалось, что по заливу движутся призраки. Выходцы из вечного холода, из мёртвой земли, из белого ада. Бесплотные фигуры, скопище кристаллических мух, они шествовали, огибая вмёрзшие в лёд катера, запрокинувшие носы буксиры, железные игрушки мнимых хозяев побережья, ржу загнувшегося морского вокзала. Как мотыльки, как страшные насекомые, они плыли к посёлку, вкопанному в мёрзлую почву севера, непотребные души тех, кто никогда не жил, никогда не рождался и не умирал среди торосов и голубых льдин. В свете негасимых фонарей они притворялись обычной порошей.

Посёлок наполнялся тенями. Незваные гости оккупировали бессмысленно широкие улицы, а вокруг клокотало великое ничто, вихри и снега, и в пустотах под настом шуршали обглоданные кости.

Ветер дул, как в отверстия флейт, в окна брошенных пятиэтажек, перебирал свои сокровища: отрывные календари, забухшие фотоальбомы, журналы с умершими и спившимися звёздами телеэкрана на обложках. В туалетах, в запертых комнатах выли призраки. Заиндевевшие зеркала отражали мрак.

Багряное зарево отметило горизонт; тонкая полоса закатной крови отделило тундру от неба цвета снега. Зарево истончилось и потухло, заключив мирок в чёрный кокон. Солнце сгинуло одиннадцатого ноября, и наступила полярная ночь.

А в ночи наступила смерть.

2.

– Ляпота! – Аркадий Вересаев вынырнул и прижался грудью к бортику продолговатого бассейна. Уцепился за прорезиненный край, зафыркал, вытряхивая воду из ушей.

В молодости он воротил нос от книг, но переступив сорокалетний рубеж, начал штудировать словари. Даже выписывал новые для себя слова: «метафизика», «дольмены», «абстракция». Он не собирался останавливаться на достигнутом (а достиг он многого) и прокачивал интеллект перед выходом на следующий уровень. На большую арену. Утром Вересаев положил в копилку слово «жовиальный». Тот, кто любит жизнь.

Аркадий Юрьевич любил жизнь: жадно, как любят её все российские чиновники. Как дети едят торт: не боясь запачкаться, руками, выбирая самое вкусное, слизывая кремовые розочки.

Бабушка-хохлушка говорила: «первый хлопец на деревне, а в деревне три двора». Точно про него, пусть не три двора, пусть чуть больше – зато первый, самый уважаемый. Глава ПГТ, он был избран большинством голосов на прямых выборах в две тысячи двенадцатом, переизбран городским советом в семнадцатом, и за свою каденцию успел немало. Например, построил этот прекрасный бассейн. Критики, сопливые оппозиционеры, талдычили, что в Койске нет больницы, что к педиатру приходится ехать на материк; Вересаев заверял: спорт – залог здоровья. Плаванье – лучшее лекарство.

Иногда бассейн – подарок несмышлёным избирателям – запирали, чтобы глава администрации мог отдохнуть от рутины. Расслабиться в одиночестве… или не в одиночестве, как сейчас.

Лампы под потолком цедили приглушённый свет. По воде скользили блики. Из панорамного окна открывался головокружительный вид. Первозданный пейзаж заполярного круга, снежные поля нагорий и чернеющие ущелья, ползучие покровы, стекающие языками по кручам, будто белая лава. Архитектор спроектировал здание так, чтобы посетители бассейна наслаждались природой, чтобы глаза не мозолили заброшенные пятиэтажки, маячащие на севере Койска или свалка металлолома на побережье. Способами добраться до цивилизации были аэропорт и зимник, а летом, когда болота пожирали дорогу, – море и аэропорт.

Непромокаемые часы отмеряли полдень, но солнце не встало из-за гор. Вчера наступила полярная ночь. Дни до января пятьсот жителей Койска проведут в сумерках.

Вересаев решил, что будет скучать по этой дыре. Покинув Койск, обретя, наконец, долгожданный кабинет в администрации Красноярска, он вспомнит фиолетово-красные всполохи над ледниками, пламя северного сияния, и обронит скупую слезу…

По кафелю зацокали каблуки, отвлекли. Вересаев крутнулся в подогретой воде.

– Леночка…

Брюнетка двадцати трёх лет от роду встала у окна. Она успела принять душ, смыть с себя въедливую сперму главы администрации. В сапожках, колготах, юбке-карандаше… но полностью голая выше пояса, она вновь взбудоражила любовника.

«Эрекция, – подумал Вересаев, – это так жовиально!».

Сильному, упитанному, здоровому мужчине претило всё, что связано со смертью, с болезнью и увяданием. После похорон он ни разу не навестил могилы родителей и бабушки, хотя последняя обрела покой совсем рядом, на крохотном кладбище. Русские закапывали русских в мёрзлый грунт за рыбозаводом, а коренное население везло мертвецов в тундру.

– Куда ты? – Вересаев поманил из воды, прочёл во взгляде Лены с трудом маскируемую брезгливость, но не обиделся. Лена была обручена, собиралась переехать с женихом в Дудинку. Жених охотился, она зарабатывала на веб-камерах, когда Интернет не пропадал, а пропадал он периодически. Лена нуждалась в деньгах и лишь потому раз в неделю ложилась под чиновника. У разведённого Вересаева таких Лен будут сотни.

– Мне пора, – Лена потупилась, очаровательно скромна и в то же время бесстыдна; соблазнительно колыхнулись наливные груди с тёмными овалами сосков. И этот бюст достался какому-то неотёсанному охотнику!

– Одевайся теплее.

– Угу. – Лена наклонилась за бюстгальтером, сорванным в приступе страсти. За её спиной, за окном, извивалось что-то тёмное.

Глава администрации приоткрыл от удивления рот.

– Лена…

Пластик, выдерживающий напор шквального ветра, разорвался, как бумага. Стеклопакет лишился прозрачности, в разлом хлынул пронизывающий холод.

«Не божет мыть», – подумал Вересаев, перепутав слоги.

Пластик выпал, и тень бесшумно скользнула в помещение. На глазах Вересаева Лена взлетела в воздух, повисла над полом, ошарашенно замычав. Что-то схватило её, словно куклу… Красивое девичье личико исказилось, сморщилось. Хрустнул позвоночник. Лена сложилась пополам, затылком к заднице, кожа её живота лопнула, выпустив из чрева сизые пузыри кишок.

Убийца отшвырнул искалеченную девушку, легко, как тряпку.

Вересаев отплывал, глотая хлорированную воду. Замигали лампочки, помещение поплавком нырнуло во мрак, всплыло, снова нырнуло. На фоне ущелий и холмов к Вересаеву приближался сам ужас. Порождение вечной мерзлоты и всего, что чуждо жизни и жовиальности.

Брызги оросили кафель. Сначала вода. Потом кровь.

Глава Койска вопил, умирая.

Бассейн окрасился багровым.

3.

Днём Койск казался городом-призраком. Не только опустевшие хрущёвки на возвышенности, но и улицы внизу, оба района, Рыбозавод и Центральный, выглядели нежилыми. Да и кому вздумается жить в этих обледенелых домах, стоящих на сваях, как на курьих ножках? В посёлке без больницы, церкви, стоматологии, АЗС (бензин привозили под заказ кораблями в период навигации), без множества вещей, привычных на материке…

Но присмотритесь внимательнее: пёс глодает свежие кости у магазина «Северянка»… Хибара из гофрированного железа оглашается песней Софии Ротару… Триколор реет на сером здании администрации, бывшем окружкоме КПСС…

Койск ещё жив. Просто тих и малолюден этим ноябрьским днём, как и любым другим днём, кроме праздничных дат. Небо над ним тёмное, траурное, низкое: камень добросишь.

Стоя на перекрёстке, шестнадцатилетний Тимур обращался сразу к ста тридцати зрителям и получал явное удовольствие, словно был создан для сцены; сценой служили ступеньки средней Койской школы.

– Приветствую всех! Спасибо, что присоединились и продолжаете присоединяться! Я вижу здесь Москву, Питер, Пермь… привет, Минск! Я веду трансляцию с полуострова Таймыр, в двухстах километрах от меня – Северный полюс! На градуснике минус семь – достаточно тепло. – Тимур взъерошил светлые волосы под капюшоном. – Но к вечеру обещают похолодание. У нас два часа пополудни, значит, в столице – десять утра. Не удивляйтесь. Настала полярная ночь. – Он повёл камерой смартфона вокруг, чтобы подписчики увидели небо и горящие фонари на высоченных мачтах. – Не совсем темно, а как сумерки, да? – Он вернул себя в кадр, одарил далёкие уголки России и СНГ отрепетированной перед зеркалом улыбкой. – Прошлый раз я обещал устроить для вас экскурсию по родному городу. Мы его городом называем, но это посёлок. Готовы? – Ему ответили змейкой из смайликов. – Итак, – воодушевился Тимур, – позади меня – школа, в которой я учусь в выпускном классе. Привет моим педагогам – Лидии Ивановне и Розе Михайловне! Извините, если что не так. Школа самая обычная, как везде, учатся тут человек сорок плюс малыши из детского сада «Морозко», садик тоже внутри. Кто может, детей отдаёт в Дудинку, в интернат. Одиннадцатиклассников пятеро.

Тимур спустился со ступенек закрытой – была суббота – школы. Перечислил фамилии одноклассников: Бузько, Миронова, Акатьевы, и добродушно охарактеризовал каждого, не упомянув, что тайно влюблён в Марину Миронову. Тимур переселился на полуостров четыре года назад. Раньше жил в Республике Хакасия. Маму убила почечная недостаточность, и отец (родители развелись давно) забрал мальчика к себе. Помог справиться с горем и влюбил в бескрайние просторы Таймыра.

– Туда. – Тимур прицелился телефоном в холм, утыканный заброшками. – Я вас уже водил. Сегодня прогуляемся в сторону моря, повезёт, покажу, как работают наши полярники.

Он двинулся к серо-коричневым высоткам – высотками тут величали семиэтажки. Широкие проходы между постройками утром очистили от снега. Свет в окнах отмечал жилые квартиры. Большинство подъездов были законсервированы, бетонные лестницы упирались в заколоченные двери. Население Койска стремительно уменьшалось после закрытия порта и Рыбозавода; охота и рыбалка остались чуть ли не единственным способом сводить концы с концами. Папа Влада Бузько, батрачил на Вересаева, бизнесмена и по совместительству главы посёлка. Его фирма перепродавала в Дудинку рыбу. Папа Марины был полицейским, а у сестёр Акатьевых вообще не было отца.

– Проспект Полярников, – Тимур отрекомендовал подписчикам центр Койска. – И площадь имени Шестидесятилетия Октября.

Он повертелся, надеясь, что далёкие зрители будут впечатлены размахом, простором площади. Справа терялись в дымке главпочтамт и краеведческий музей, в котором работал отец Тимура, а Тимур делал домашнее задание под оскаленным чучелом белого медведя. Слева сгрудились Дом культуры, ЗАГС, отделение «Московского индустриального банка», магазины «Эльдорадо» и «Евросеть». В сердцевине площади задрал нос ЯК-76. Отлетавший своё истребитель стал памятником советским труженикам тыла в годы Великой Отечественной войны.

Рассказывая о самолёте, Тимур обнаружил, что связь прервалась, и он талдычит в пустоту; пустота подвывала ветром и потрескивала морозцем. На периферии прокатил вездеход. Чертыхаясь, Тимур создал новую трансляцию.

– Простите, сеть у нас постоянно лагает. Давайте пойдём в бухту.

Снегоуборочная машина возвела вдоль тротуаров сугробы в человеческий рост. Афиша рекламировала спектакль «Счастливый рогоносец», труппа приезжала в ДК из Краснодара. Колеи петляли по снегу, высотки сменились гаражами и домишками, словно держащимися на пуповинах проводов. Кресты телевизионных антенн хранили хижины от темноты, рыскающей за чертогом цивилизации. С пригорка Тимуру – а следом сжимающим телефоны фоловерам из разных, более приветливых, точек планеты – открылся вид на бухту. Плавный спуск, поросший жалким кустарником, вмурованные в снег мостки. На въезде – ещё один памятник, стела, посвящённая подвигу участников оленно-транспортных батальонов в годы Великой Отечественной войны.

– Красиво, скажите, – Тимур продемонстрировал белоснежную зыбь: льдины под толстой шубой, спичечные мачты бесхозных корабликов. Енисейский залив, Карское море, окраина Ледовитого океана.

Летом – в суровом, в плюс четыре градуса, августе – тут повсюду торчали палки и рейки, валялись бочки и цистерны, ржавели баркасы. Тоскливо кричали чайки, паря над чёрными замшелыми валунами. Малёхонький посёлок за девяносто лет умудрился загадить берег. Бревенчатые мостки нависали над топью, сквозь вывороченные доски виднелись мусор, трубы и грязные клочья стекловаты. Газопровод проложили по земле, чтобы не рыть сцементированную почву.

Осень прятала продукты жизнедеятельности под снегом. Не грех показать людям похорошевшую после метели бухту. Тимур и сам загляделся на залив. Будто пелена укутала мозг, погрузила в транс.

Ветер дёргал огрызки сетки-рабицы и пролезал воришкой в давно разграбленные домики с красной плотью кирпича под оскальпированной штукатуркой. Тимур сонно подумал о мраке без начала и конца, о дантовском Аде – сюжет Данте ему пересказывал отец. Мгла сгущалась за вмёрзшими в лёд буксирами, за подъёмным краном с раскорячившимися опорами, манила, монотонно пела…

Тимур мотнул головой, прогоняя наваждение. Увидел, что телефон смотрит глазком камеры в снег, приподнял его. Потёр костяшками веки.

– Ну, пошли дальше?

Фоловеры присылали вопросы: о волках, ценах, о полярной ночи. Тимур объяснял, карабкаясь в гору, под высоковольтными проводами, под небом, осиротевшим без солнца.

Жизнь на полуострове в корне изменила его. Друзья детства из Абакана не узнали бы, и дело не в том, что хлипкий мальчуган повзрослел и возмужал. Заполярье перековывало души, переписывало программу… И пусть через полгода Тимур уедет: учиться, строить будущее на материке… Как бы банально это не звучало, Койск останется с ним навсегда.

– Мы зайдём поздороваться с полярниками и подкормим Буранчика. Я прихватил в магазине сосиски.

Полярная станция представляла собой ряд построек на южной оконечности посёлка. Радиометеорологический центр, геофизическая обсерватория, столовая для сотрудников, офисы сезонников и биолога, спортзал плюс библиотека. На станции могли заночевать путешественники, добравшиеся до Карского моря. Тимур знал, что вчера в посёлок прибыли двое японских туристов, но они поселились в центре. За неимением отеля или хостела, администрация Койска отремонтировала несколько пустующих квартир, превратив в гостиничные номера. Японцы нередко наведывались сюда, для них это был нырок во времени: из высокотехнологического будущего в законсервированный советский мирок. Отец водил гостей по музею, пригождался его беглый английский.

– Буран! – Тимур притопнул ногой. Ветер усиливался и создавал вихри, снующие за постройками. Холодало. – Иди сюда, мальчик, с тобой хотят познакомиться.

Пёс не окликался. Тимур пошёл к домику под красной гофрированной крышей.

– Наверное, обедают. Ау…

Он постучал, толкнул, дверь начала открываться, но упёрлась во что-то.

– К вам можно?

Никто не ответил. Тимур толкнул сильнее, дверь поддалась.

Фоловеры из Украины, Беларуси, Казахстана, из той части России, где днём всходило солнце, два подписчика из Чехии и один из Канады, увидели разрушенную столовую, пол, усыпанный деревянной трухой, снегом и кусками пластика. В задней стене домика зияла дыра, словно грузовик протаранил кирпич. Сквозняк обдувал щёки остолбеневшего Тимура. Мальчик отражался в поверхности металлического подноса, валяющегося под ногами. Тут же лежали сломанные лыжи и выпотрошенный мужской пуховик. В горле Тимура запершило.

– Они… это…

Сзади заскрипел снег, и Тимур обернулся резко. Он надеялся обнаружить на площадке добродушного сейсмолога, начальника станции, услышать, что полярники затеяли ремонт. Но в объектив камеры попало плоское и круглое лицо, обрамлённое мехом капюшона. Петька Китаец, который на самом деле был не китайцем, а представителем тюркского этноса, малочисленной Койской общины долган. Тимур осознавал, что кличка попахивает расизмом, но Китайцем – за глаза (расистский каламбур) – Петьку называли и соседи, и папа Тимура. Говорили, предки Петьки были шаманами. Сам он шаманил в котельной и приторговывал самогоном. Если бы ветер дул в сторону Тимура, наверняка донёс бы сивушный запашок.

– Дядь Петь. – Забыв про фоловеров, Тимур опустил телефон. – Там стены нет…

Китаец обвёл мальчика мутным тяжёлым взором и шевельнул толстыми губами.

– Эскё забрал их. Эскё заберёт всех.

4.

В свои пятьдесят Ольга Сафронова была удивительно красивой женщиной. «Желанной», – подумал сержант Купчик и покраснел до просвечивающего сквозь редеющую шевелюру скальпа и кончиков рыжих волос. Купчик стеснялся детского своего румянца, ранней залысины, и сизого, с холодины, носа, и своей фамилии, а при Сафроновой стеснялся в три раза больше. Будто просканировав сержанта профессиональным взглядом, Ольга узнала бы, что дылда Купчик влюблён в неё с младых ногтей, что, не смотря на разницу в годах, он писает кипятком, грезя об эффектной врачихе, и мастурбирует, выбирая категорию «милфы» на «Порнхабе». Подростком он выдумывал различные причины, чтобы попасть в приёмный покой. Здесь пахло хлоркой, йодом и марлевыми бинтами, и, главное, духами Сафроновой.

– Опять ты? – добродушно спрашивала молоденькая тогда ещё докторша тринадцатилетнего Купчика.

– Ольга Анатольевна, горло болит.

Она приказывала ему открыть рот и разглядывала гланды, легонько касаясь пальцами тощей мальчишеской шеи, ставила градусник и цокала языком, выясняя про тридцать шесть и шесть, выписывала рецепт, который он бережно хранил рядом с другими рецептами.

Прошло много лет. Купчик вырос, отслужил в армии, начал лысеть, и одноклассники, дразнившие его «Копчиком» в основном спились. Но в присутствии Сафроновой сержанта так же бросало в пот, и пубертатные фантазии возвращались.

– Опять ты? Ну, раздевайся, горе луковое. Трусы снимай, а как же. Будем тебя лечить…

Купчик сморгнул грёзу.

Ольга Анатольевна сидела на кушетке в коридоре фельдшерского пункта. Её пальцы впились в потрёпанную дерматиновую обивку, глаза оторопело цеплялись за полицейского. Купчик уловил характерный запах корвалола.

– Давайте начнём сначала. – Сержант постучал ручкой по чистому, в клеточку, блокнотному листу. – Вы были здесь одни?

В Койске числилось три медработника (не считая врача полярной экспедиции), кроме Сафроновой – две медсестры предпенсионного возраста. Слегка запинаясь, словно от пары бокалов шампанского, Ольга Анатольевна пояснила, что медсёстры в отпуске.

– Они пришли час назад. – Сафронова прикусила губу. – Ввалились сюда, девушка пищала, как резанная.

– Не наши? – спросил Купчик.

– Я же говорю, туристы. Японцы, девушка и мужчина.

– Продолжайте.

– Мужчина очень бледный. Всё время молчал и хватался за живот. Девушка кричала.

– Кричала что?

– Откуда я знаю? Я ни бельмеса по-английски. Японка показывала на живот парня, на часы. Поторапливала, смотрела на выход, будто их преследуют.

– Интересно, – сказал Купчик. Он понятия не имел, что в эту секунду коллеги изучают окровавленный кафель общественного бассейна и разбитое окно. Он думал о бюсте врачихи, выделяющемся под вязаным свитером.

– Это ещё не интересно, – заверила Сафронова. – Я пыталась разобраться, какую именно боль и где чувствует пациент, спрашивала, что он ел, нет ли хронических заболеваний, но девушка верещала, а японец просто молчал и тяжело так дышал. И что мне делать? Это может быть и холецистит, и панкреатит, и язва. Но я склоняюсь к отравлению, они оба выглядели неважно. Приехали из Страны восходящего солнца, чтобы сдохнуть в Койске! Я говорю: надо вертолёт вызывать. Даже вспомнила слово: геликоптер. И тут, – Сафронова приоткрыла рот, Купчик увидел таблетку валидола на её языке и почти родил эротический сюжетец по этому поводу, но врачиха отрезвила: – И тут его вырвало. Японца, говорю, вырвало, фонтан блевотины. Я такого не видела раньше. Сколько же он слопал? И там… там… – Сафронова поперхнулась, сглотнула таблетку. – Я смотрю… на них смотрю… они ноги в руки… и бежать. Я только услышала, как мотор заревел.

– Вы номера записали?

– Да не видела я машины!

– То есть? – Сержант нарисовал на пустом листе вопросительный знак. – Они наблевали и уехали?

– Купчик, – устало произнесла Сафронова. – Ты зайди туда и сам глянь, а?

– Да. – Сержант спрятал блокнот. – Так мы и поступим.

Он открыл дверь в приёмный покой и занёс ногу, но ступня зависла в воздухе, прежде чем медленно шлёпнуться на порог. Купчик взялся за дверной короб, а другой рукой взялся за голову.

«Фонтан» – мягко сказано. Широкая полоса полупереваренной пищи и желудочного сока стелилась от кушетки до противоположной стены. Купчик вспомнил фильм, напугавший его в детстве, про одержимую дьяволом девочку. Коричневатая жижа подсыхала на рабочем столе, на папках с документами. Досталось плакатам, пропагандирующим зарядку и здоровый образ жизни. Кусочки еды попали в карикатурного алкаша и перечёркнутую маковую головку. Сержанту захотелось полюбоваться японцем, умудрившимся блевануть столь мощно.

«Жрут свои суши, – подумал он, – а нормальную еду уже не воспринимают».

Купчик сделал осторожный шажок к кушетке, на которой сидел школьником, скрестив ноги, чтобы скрыть эрекцию.

Его глаза вылезли из орбит, а мятная жвачка прилипла к верхним молярам в распахнувшейся пасти. Отныне, смутно понял Купчик, фельдшерский пункт не будет ассоциироваться у него с сексом.

На вздувшемся линолеуме в полосе рвотных масс лежал человеческий палец. Дистальный фаланг с остатками кремового лака на ногте.

5.

Глеб Миронов переселился в Койск десять лет назад. Он скрывался от дьявола.

Дьявол обитал в его голове, но Миронов заметил, что чем дальше он от родного города, от Казахстана, тем реже мучают галлюцинации. Когда встал выбор между разводом и переездом, Мироновы выбрали второй вариант. В Койске жила тёща Глеба. В Койске можно было начать всё с чистого листа.

Это были хорошие десять лет. Миронов бросил пить и дослужился до капитана. Наладились отношение с Юлей. Дочь взрослела, из смешной квакушки превратилась в настоящую красавицу. Скоро уедет учиться на материк, а Мироновых ждёт тихая старость в заснеженной глуши… Покойная тёща говорила, что на Таймыре особенные сопки: залезешь на них, и всю жизнь видно, до самой смерти.

Наверное, Миронов смотрел не туда.

Дьявол вернулся в первый день полярной ночи. У дьявола было имя: Ким Ескалиев. У дьявола был автомат.

Весной девяносто девятого Миронов пошёл в армию по контракту. Он служил на казахстанско-китайской границе. Погранпост располагался в горах. Там не было никакой дедовщины, и никто не измывался над тихим замкнутым Ескалиевым, никто не смеялся над его картавостью. Солдаты гоняли браконьеров и граждан КНР, собирающих лечебные травы, и писали воодушевлённые письма близким. Сирота Ескалиев писем не писал, свободное время он проводил, играя с овчаркой, которую тоже убил. Перерезал ей горло ножом уже после того, как хладнокровно прикончил восемь военнослужащих и егеря. Он выпустил три обоймы из «Калаша». Сначала часовой. Потом сонные и безоружные сослуживцы. Трупы облил бензином и поджёг. Мобильный пост сгорел дотла.

Что руководило Ескалиевым, так и не выяснили. Его обнаружили в день государственного траура, объявленного Назарбаевым в связи с инцидентом. Ескалиев дошёл до чабанской зимовки в двадцати километрах от места массового убийства и там застрелился из пистолета Макарова. Предсмертной записки он не оставил.

Часовым в ту страшную ночь был контрактник Миронов. Ескалиев отвёл его подальше от лагеря и выстрелил в упор. Пуля пробила плечо и столкнула часового в двадцатиметровую пропасть. Падение (и деревья внизу) спасли ему жизнь. Ескалиев поленился лезть в лощину, чтобы проверить пульс и добить товарища.

Перед тем, как спустить курок, Ескалиев сказал:

– И буду подобен дьяволу. И жизнь вечную обйету.

Он повторял это снова и снова, плюгавый Ким Ескалиев. В госпитале, прячась за занавесками. Дома, из-под кровати. В автобусе, в толчее, склоняясь синими губами к уху Миронова.

Миронову снились погибшие пограничники: фельдшер с черепом, взорвавшимся под градом свинца. Сгорающий заживо инструктор-собаковод. Повар-срочник, изрешечённый пулями, но продолжающий кричать.

Ескалиева он видел наяву.

– Капитан!

Миронов вздрогнул, отворачиваясь от залитого кровью бассейна. В разбитое окно врывался пронизывающий ветер. Метель скрадывала пейзаж, исчезли в белой пурге ущелья, хотя до них было рукой подать. Бассейн в посёлке с полутысячным населением – абсурдная расточительность, но сюда любила ходить Марина. Его дочь плавала в искусственном водоёме, который теперь был красным от крови – не различить расчерченных дорожек на дне. Словно в нём выпотрошили свинью. Но где останки свиньи?

– Капитан. – К Миронову приблизился сержант Маутин, рослый детина в ушанке. – Я связался с родителями этой Лены… Елены Рябцевой. Она ушла из дому утром и не возвращалась.

– Отличненько, – пробурчал Миронов, хотя отличненького было мало. В который раз он обвёл взглядом помещение.

Полицию вызвал сторож. Он утверждал, что глава ПГТ Вересаев пропал из бассейна, вместе с гражданкой Рябцевой, несомненно, его любовницей, что в здании выбито окно, и кровь везде.

Не нужно было служить в органах семнадцать лет (а Миронов служил), чтобы понять, что в бассейне произошло убийство. Но где же трупы?

В голову Миронову лез нелепый образ: голый Вересаев проламывает стеклопакеты и уходит в тундру, у него на руках – убиенная (из ревности?) девушка.

Но снаружи не было никаких следов. Они изучили снег.

Миронов дотронулся до пульсирующей вены на виске. Тупая боль нарастала в черепной коробке. За спиной Маутина то формировалась, то исчезала тень.

В Койске служило пять сотрудников органов внутренних дел: четыре участковых уполномоченных и представитель отдела по вопросам миграции. Четырёх полицейских хватало, чтобы обеспечивать порядок. Здесь не случалось громких преступлений, квартирных краж, грабежей, не было наркомании. Если кто-то и покупал на материке марихуану, он тихо выкуривал её дома. Полиция занималась пьяными драками, незарегистрированным оружием и семейным насилием. Школьный сторож Толик Козлов, выпивая, лупил супругу, но та же супруга через час слёзно умоляла выпустить драчуна из каталажки. В здании РОВД располагалась клетка для буйных задержанных, и без Толика и пары алкашей, её замок давно бы заржавел.

Основной заботой койской полиции были не люди, а звери. В их обязанность входило защищать граждан от белых медведей. Как только мишка забредал в посёлок, включалась сирена, стражи порядка садились в вездеход и шумом прогоняли залётного. Год назад Маутин приютил в РОВД медвежонка. Марина с одноклассниками кормили его сгущёнкой и печалились, когда приёмыша отправили в Новосибирский зоопарк.

Койск был дырой, но дырой, в которой любое преступление раскрывалось за час. Четверо полицейских на двести тысяч квадратных километров от акватории Ледовитого океана до ближайшего населённого пункта – вполне достаточное количество.

Но сегодня утром, отдёрнув душевую шторку, Миронов увидел дьявола. Призраки прошлого нашли его тут, в двухстах километрах от Северного полюса. В умывальник струилась тёплая вода (вода текла постоянно, тонкой струйкой, чтобы не заледенела канализация). Из спальни Марины пела Карди Би – страшная бездарность, по мнению Миронова, но Миронов уважал вкусы дочери. В ванне, в форме и фуражке, стоял Ескалиев. На плече его болтался автомат.

– Подобен дьяволу, – сказал призрак.

Миронов зажмурился и сосчитал до десяти. Затем залез под душ в пустую, конечно, ванну.

Он подумал, ловя пересохшим ртом струи из лейки, что перемены грядут, тревожные перемены под небом без солнца.

Спустя несколько часов позвонил охранник бассейна, а в процессе осмотра места преступления звякнул Купчик, известил, заикаясь, что некий турист выблевал в фельдшерском пункте человеческий палец и смылся.

Миронов надеялся, это последние дурные новости на сегодня.

Он ошибся. Сильнее он ошибался разве что в девяносто девятом, беспечно шагая к краю пропасти за рядовым Ескалиевым.

6.

В четырнадцать двадцать Марина Миронова вышла из подъезда, чтобы выгулять единственного в Койске той-терьера. Температура падала, ветер толкал в спину, натриевые лампы на мачтах доблестно сражались с полумраком. Под подошвами уггов скрипел снег, перемешанный с солью. В наушниках Билли Айлиш пророчила всем хорошим девочкам ад, а Марина была хорошей девочкой.

Тина мелко тряслась в меховой шубке и тявкала.

Марина обогнула родную панельку, водружённую на сваи. Койск застраивался с учётом ураганных ветров – дома возводились так, чтобы микрорайон имел здание, защищающее собой другие сооружение, стену, перекрывающую сильный воздушный поток. Отсюда – пятнадцать минут до школы по прорезанной в снежных завалах тропинке. Если бы в торце дома были вырублены окна, они выходили бы на холм, утыканный запломбированными пятиэтажками.

«В смысле пропали?» – набросала Марина сообщение. Варежка болталась на верёвочке, голая рука мёрзла, но Марина не замечала холода. Она переписывалась с одноклассником. Тимка Латынин – симпатичный паренёк, но какой-то… провинциальный? Влюблён в неё по уши, думает, она не знает… Марина планировала поцеловаться с Тимкой на выпускном – французский поцелуй, но не больше.

«В прямом!» – написал Латынин. В смысле, в смысле прямом. – «На станции ни полярников, ни Буранчика, здесь дыра огромедная в стене, всё перевёрнуто вверх дном!».

«Да ладно», – написала Марина. Решив, что это не похоже на Тимку – разыгрывать таким способом, стёрла и написала: «Ты моему папе позвонил?».

«Конечно. Он уже едет».

«А ты там? Иди домой».

«Тут я. Ещё китаец бродит вокруг и, по-моему, у него белка».

Тина залаяла и метнулась обратно к дому. Марина выпутала ноги из поводка, рассеянно сменила маршрут.

«Я вспомнил про экспедицию Дьявола», – написал Тимка. Исправил своеволие Т9:

«Дятлова*».

«Ну тебя», – написала Марина.

Он шла за Тиной, глядя в телефон. Если бы она подняла голову, то увидела бы того, кто этим утром убил главу Койска и забрал полярников. Того, кто стоял на холме и смотрел на посёлок.

7.

Тимур рассказал о случившемся за обедом. Он черпал ложкой куриный суп и говорил взахлёб. Отец слушал, нахмурившись, теребя в руках очки.

– Я, конечно, не эксперт, – сказал Тимур полушёпотом, – но, по-моему, стену выбили снаружи. Вся столовая в осколках кирпича.

– Можно мне ещё раз посмотреть?