Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

Глава 7

Был вернисаж для представителей прессы. Начали прибывать рецензенты; мистер Олбермэл вращался среди них с княжеской приветливостью. Его юный помощник вертелся у всех под ногами, прислушиваясь к тому, что говорят великие люди, и изо всех сил делал вид, что он не подслушивает. Картины Липиата висели по стенам, а каталог Липиата, распухший от предисловия и множества примечаний, был у каждого в руках.

– Очень сильно, – повторял мистер Олбермэл. – В самом деле, очень сильно! – Это был его пароль на сегодняшний день.

Маленький мистер Клью, представлявший «Дневную почту», был склонен восторгаться.

– Какое замечательное предисловие, – сказал он мистеру Олбермэлу, подняв глаза от каталога. – И какие картины. Что за impasto^[57].

Impasto, impasto, – юный помощник незаметно проскользнул к своему столу и взял это слово на заметку. Надо будет посмотреть в «Словаре художественных терминов» Грэбба. Он снова пробрался, сторонкой и как будто случайно, поближе к мистеру Клью.

Мистер Клью принадлежал к числу тех немногих людей, которые относятся к искусству с подлинной страстью. Он любил живопись, всякую живопись, без разбора. В картинной галерее он чувствовал себя, как турок в гареме: он обожал всех решительно. Он любил Мемлинга так же пламенно, как Рафаэля, он любил Грюневальда и Микеланджело, Хольмана Ханта и Мане, Ромни и Тинторетто; как счастлив он был бы с ними со всеми! Иногда, правда, он ненавидел; но это бывало лишь до тех пор, пока привычка не порождала любовь. Так, на первой выставке постимпрессионистов, в 1911 году, он занял непримиримую позицию. «Это непристойный фарс», – писал он тогда. Теперь, однако, он был самым страстным поклонником Матисса. Как знаток и Kunstforscher^[58], мистер Клью пользовался большим авторитетом. Ему приносили какую-нибудь грязную старую картину, и он сейчас же восклицал: «Ну да, это Эль Греко или Пьяццетта» – или называл еще какое-нибудь подходящее имя. На вопрос, откуда он это знает, он пожимал плечами и говорил: да тут в каждой линии подпись имярека. Его уверенность и энтузиазм были заразительны. С тех пор как в моду вошел Эль Греко, он открыл несколько десятков ранних полотен этого великого художника. Для одной только коллекции лорда Питерсфилда он нашел четыре ранних Эль Греко, все произведения учеников Бассано^[59]. Лорд Питерсфилд питал к мистеру Клью неограниченное доверие; поколебать его не могла даже история с итальянскими примитивами. История была грустная: на Дуччо лорда Питерсфилда появилась трещина; плотнику, постоянно работавшему в имении лорда, поручили осмотреть дерево, на котором была написана картина; он осмотрел. «Никогда в жизни, – сказал он, – не видывал хуже выдержанной доски из иллинойсского ореха». Затем он осмотрел Симоне Мартини^[60]; к этой вещи он отнесся, напротив, чрезвычайно одобрительно. Хорошо отполированная, выдержанная – эта доска не даст трещин, нет, даже через сто лет. «Лучший кусок дерева не выходил из Америки». Он отличался склонностью к гиперболам. Лорд Питерсфилд был страшно разъярен; он тут же рассчитал своего плотника. После этого он заявил мистеру Клью, что ему нужен Джорджоне, и мистер Клью отправился и добыл ему картину, в которой каждая линия была как бы собственноручной подписью Джорджоне.

– Мне это очень нравится, – сказал мистер Клью, тыкая пальцем в одну из мыслей, которыми Липиат уснастил предисловие каталога. – «Гений, – он поправил очки и стал читать вслух, – это жизнь. Гений – это сила природы. В искусстве гений – единственное, что имеет значение. Современные импотенты, боящиеся гения и завидующие ему, изобрели для самозащиты понятие “художник”. Художник с его чувством формы, стилем, преданностью чистой красоте и так далее, и тому подобное. Но понятие “гений” включает в себя понятие “художник”; каждый Гений обладает, между прочим, и теми качествами, которые импотенты приписывают Художнику. Художник, не обладающий гением, – это строитель фонтанов, из которых не течет вода». Очень верно, – сказал мистер Клью. – Удивительно верно. – Он отметил абзац карандашом.

Мистер Олбермэл произнес пароль.

– Очень сильно сказано, – сказал он.

– Я тоже всегда так чувствовал, – сказал мистер Клью. – Эль Греко, например…

– С добрым утром! Что вы тут говорите насчет Эль Греко? – одним духом произнес чей-то голос. Тощий, длинный, обтянутый кожей скелет мистера Малларда возник перед ними, как призрак нечистой совести. Мистер Маллард писал каждую неделю в «Еженедельном обозрении». Он обладал огромными познаниями в области искусства и питал искреннее отвращение ко всему прекрасному. Из современных художников он признавал одного лишь Ходлера. Со всеми прочими он расправлялся с беспощадной жестокостью: в своих еженедельных статьях он разрывал их в клочья со священным рвением кальвинистического иконоборца, вдребезги разбивающего изображения Пресвятой Девы. – Так что вы говорите об Эль Греко? – повторил он. К Эль Греко он относился с особенно страстной ненавистью.

Мистер Клью улыбнулся мистеру Малларду с таким видом, точно желая его умилостивить: он боялся его. Восторги мистера Клью ломаного гроша не стоили по сравнению с учеными и логичными презрительными отзывами мистера Малларда.

– Я просто хотел привести его в качестве примера, – сказал он.

– Надеюсь, в качестве примера неумелого рисунка, хаотической композиции, отсутствия формы, кричащего колорита и истерической тематики. – Мистер Маллард угрожающе оскалил зубы цвета старой слоновой кости. – Творчество Эль Греко может служить примером всего этого, и только этого.

Мистер Клью нервно рассмеялся.

– А каково ваше мнение об этих? – сказал он, показывая на полотна Липиата.

– Весьма посредственная мазня, – ответил мистер Маллард.

Молодой человек слушал, совершенно потрясенный. Похоже было, что в этом деле, сколько ни старайся, все равно ничего хорошего не получится.

– И все-таки, – мужественно сказал мистер Клью, – мне нравится эта ваза с розами на окне с пейзажем позади. Номер двадцать девятый. – Он заглянул в каталог. – И тут насчет этой вещи прелестные стишки:

 
О красота розы,
Источающей добро и аромат!
Кто созерцает эти цветы
 
 
На фоне голубых холмов и спелых нив, тот знает,
Куда ведет долг, и знает, что безымянные Силы
В розе обретают свой голос.
 

Просто прелесть! – Мистер Клью сделал еще отметку в каталоге.

– Но тривиально, тривиально. – И мистер Маллард покачал головой. – Во всяком случае, стихи не могут служить оправданием плохой картины. Какое грубое сочетание тонов! И как неинтересна композиция! Эта отступающая вглубь диагональ – прием, истрепанный до последней степени. – Он тоже сделал отметку в каталоге – крестик, а над ним кружок, нечто вроде Адамовой головы на пиратском флаге. Все каталоги мистера Малларда были испещрены этими значками; они символизировали его осуждение.

Мистер Олбермэл тем временем отошел в сторону, встречая вновь прибывших. Рецензенту из «Экрана новостей» нужно было объяснить, что портретов знаменитостей на выставке нет. Репортеру из «Вечерней планеты» – сказать, какие картины самые лучшие.

– Мистер Липиат, – диктовал он, – не только художник; он также и поэт и философ. Его каталог – это – гм! – своего рода декларация.

Репортер застенографировал эти слова.

– И очень милая к тому же, – сказал он. – Крайне благодарен вам, сэр, крайне благодарен. – И он поспешил к выходу, чтобы попасть на выставку крупного рогатого скота до прибытия короля. Мистер Олбермэл ласково обратился к рецензенту из «Утреннего земного шара».

– Я всегда считал эту галерею, – сказал громкий жизнерадостный голос, похожий на хор быков и канареек, – положительно mauvais lieu^[61]. Чего только здесь не выставляют напоказ! – И мистер Меркаптан выразительно пожал плечами. Он остановился, ожидая свою спутницу.

Миссис Вивиш отстала: она шла медленно, читая на ходу каталог.

– Да это целая книга, – сказала она, – полная стихов, статей, даже рассказов, насколько я могу понять.

– Ах, обычный фейерверк афоризмов, – рассмеялся мистер Меркаптан. – Могу рассказать вам, не заглядывая в книгу: «Заботьтесь о прошлом, а будущее само позаботится о себе»; «Бог в квадрате минус Человек в квадрате равно Искусству плюс Жизнь, умноженному на Искусство минус Жизнь»; «Чем больше Искусства, тем меньше Морали»; только это, пожалуй, слишком умно для нашего друга Липиата. Но я знаю все это заранее. Могу придумать еще сколько угодно таких словечек. – Мистер Меркаптан был в восторге от самого себя.

– Давайте я вам прочту одно из них, – сказала миссис Вивиш. – «Картина – это химическое соединение пластической формы с духовным значением».

– Ну и ну! – сказал мистер Меркаптан.

– «Те, кто считает, что единственно важное в картине – это пластическая форма, подобны тем, кто воображает, что вода состоит из одного водорода».

Мистер Меркаптан скорчил гримасу.

– Что за слог! – воскликнул он. – Le style, c’est l’homme^[62]. У Липиата стиль отсутствует. Следственно – неизбежный вывод, – Липиат не существует. Нет, вы только посмотрите! Какие кошмарные nu! Вроде Карраччи с кубическими мускулами.

– Самсон и Далила, – сказала миссис Вивиш. – Вам прочесть?

– Ни в коем случае.

Миссис Вивиш не настаивала. Казимир, подумала она, вероятно, думал о ней, когда писал это стихотвореньице о Поэтах и Женщинах, распятом гении, страданиях и шедеврах, рождающихся в муках. Она вздохнула.

– А эти леопарды очень недурны, – сказала она и снова заглянула в каталог. – «Животное – символ, и его форма полна глубокого смысла. В длительном процессе приспособления эволюция утончила, упростила и сформировала тело, так что каждая часть его выражает одно желание, одну-единственную цель. Тело человека, ставшего тем, что он есть, путем не специализации, но обобщения, ровно ничего не символизирует. Человек – символ всего решительно, от самой уродливой и свирепой животности до высшей духовности».

– Какой ужас, – сказал мистер Меркаптан.

Они подошли к полотну, где были изображены горы и огромные облака, похожие на рождающиеся статуи.

– «Воздушные Альпы», – прочла миссис Вивиш.

 
Воздушные из янтаря и снега Альпы,
Юноны плоть и алебастр грудей,
Изваянных рукой неверной ветра…
 

Мистер Меркаптан заткнул уши.

– Не надо, не надо, – взмолился он.

– Номер семнадцатый, – сказала миссис Вивиш, – называется: «Женщина на космическом фоне». – Женская фигура стояла, прислонившись к столбу, на вершине холма, а позади нее простиралась синяя звездная ночь. – Внизу написано: «Для одного, по крайней мере, она больше, чем звездная Вселенная». – Миссис Вивиш вспомнила, что Липиат сказал ей однажды нечто весьма похожее. – Очень многие вещи Казимира напоминают мне, – сказала она, – итальянские рекламы вермута. Знаете – Чинцано, Бономелли и тому подобное. Мне очень жаль, но это так. Эта женщина в белом, достающая головой до Большой Медведицы… – Она покачала головой. – Бедный Казимир!

Мистер Меркаптан ревел и визжал от хохота.

– Бономелли, – сказал он, – совершенно точно. Вы – великий критик, Майра! Преклоняюсь перед вами. – Они двинулись дальше. – А это что за маскарад? – спросил он.

Миссис Вивиш заглянула в каталог.

– Судя по названию, Нагорная проповедь, – сказала она. – И знаете, мне это почти нравится. Вся эта толпа на склоне холма и единственная фигура на вершине, по-моему, это очень драматично.

– Но послушайте, – возмутился мистер Меркаптан.

– И все-таки, что ни говорите, – сказала миссис Вивиш, вдруг почувствовав себя неловко оттого, что она каким-то образом предала Липиата, – он в самом деле очень милый, знаете. Очень, очень милый! – Ее умирающий голос звучал весьма убежденно.

– Ah, ces femmes, – воскликнул мистер Меркаптан, – ces femmes!^[63] Все они Пасифаи и Леды. Все они в глубине души предпочитают зверя человеку, дикаря цивилизованному существу. Даже вы, Майра, как это ни прискорбно. – Он замотал головой.

Миссис Вивиш не обратила внимания на этот взрыв возмущения.

– Очень милый, – задумчиво повторила она. – Только немного скучный… – Ее голос окончательно испустил дух.

Они продолжали осматривать выставку.

Глава 8

Критическим оком, в трюмо примерочной мистера Бодженоса, Гамбрил рассматривал себя сбоку и сзади. Надутые воздухом Патентованные Штаны выпячивались, явно выпячивались, и это придавало его фигуре изящную полноту, которая в представительнице другого пола могла бы показаться восхитительно-естественной. Но у него, вынужден был признать Гамбрил, эта полнота казалась несколько неуместной и парадоксальной. Конечно, чтобы быть красивым, надо страдать; следовательно, чтобы не страдать, надо быть некрасивым. С практической точки зрения брюки были необыкновенно удачны. Гамбрил плюхнулся на жесткую деревянную скамью, стоявшую в примерочной, а впечатление было такое, точно он уселся на эластичнейший пружинный матрац; безусловно, Патентованные Штаны не побоятся и мрамора. А сюртук, утешал он себя, будет скрывать своими полами слишком явное выпячивание. Ну, а если не будет, тогда что ж, ничего не поделаешь. Придется мириться с выпячиванием, только и всего.

– Очень мило, – объявил он наконец.

Мистер Бодженос, молча оглядывавший своего клиента с улыбкой вежливой, но в то же время, отметил Гамбрил, несколько иронической, слегка кашлянул.

– Смотря по тому, – сказал он, – что вы называете «милым».

Он склонил голову набок; тонкий нафиксатуаренный кончик его уса был теперь, как стрелка указателя, направлен на какую-то отдаленную звезду.

Гамбрил не сказал ничего, но, посмотрев еще раз на отражение своей фигуры сбоку, нерешительно кивнул головой.

– Если милым, – продолжал мистер Бодженос, – называть удобное, тогда все в порядке. А если речь идет об элегантности – тогда, мистер Гамбрил, боюсь, что я не могу согласиться.

– Но элегантность, – сказал Гамбрил, безуспешно пытаясь разыграть философа, – понятие относительное, мистер Бодженос. У некоторых африканских негров, например, элегантным считается протыкать губы и растягивать их деревянными дощечками, пока рот не станет похож на клюв пеликана.

Мистер Бодженос засунул руку за пазуху и сделал полупоклон.

– Охотно верю, мистер Гамбрил, – ответил он. – Но ведь мы, извините, не африканские негры.

Гамбрил был сражен – и заслуженно. Он опять посмотрелся в трюмо.

– Скажите, мистер Бодженос, – спросил он после небольшой паузы, – вы разве против всякой эксцентричности в костюме? Вы хотите всех нас нарядить в свой элегантный мундир?

– Что вы, что вы, – ответил мистер Бодженос. – Есть некоторые занятия, при которых эксцентрический вид – это просто sine qua non^[64], мистер Гамбрил, или даже de rigueur^[65].

– А разрешите мне спросить вас, мистер Бодженос, какие занятия? Вы, может быть, имеете в виду художников? Широкополые шляпы и байроновские воротники и, пожалуй, даже вельветовые брюки? Хотя в наше время все это, пожалуй, несколько устарело.

Мистер Бодженос загадочно улыбнулся, – игривый сфинкс. Он засунул правую руку глубже за пазуху, а левой покрутил кончик уса, заострив его еще больше.

– Нет, не художники, мистер Гамбрил. – Он отрицательно покачал головой. – Конечно, вид у них бывает немножко эксцентрический и неряшливый. Но им это вовсе не требуется. Это требуется только политическим деятелям. Это, можно сказать, de rigueur только в политике, мистер Гамбрил.

– Вы меня удивляете, – сказал Гамбрил. – Мне-то как раз казалось, что в интересах политического деятеля иметь возможно более респектабельный и обычный вид.

– Да, но еще больше в его интересах, как вожака, иметь вид, отличный от других, – возразил мистер Бодженос. – Нет, не то, – быстро поправился он, – а то вы подумаете, что они всегда отлично одеваются, а это, с прискорбием должен признать, далеко не всегда бывает так, мистер Гамбрил. Я хотел сказать, отличительный.

– Эксцентричность – их знак различия, – предложил Гамбрил. Он наслаждался, сидя на Патентованных Штанах.

– Вот это да, – сказал мистер Бодженос, покручивая ус. – Вожак должен быть непохожим на всех остальных. В доброе старое время они всегда носили свои различительные знаки. У вожака была своя ливрея, как у всякого человека. Это было разумно, мистер Гамбрил. В наши дни у него нет знака – по крайней мере на каждый день; я ведь не считаю судейские мундиры и прочие костюмы для ежегодных маскарадов. Ему ничего не остается, как эксцентрично одеваться и стараться быть менее похожим на других людей по внешнему виду. Способ очень ненадежный, мистер Гамбрил, очень ненадежный.

Гамбрил согласился.

Мистер Бодженос продолжал, сопровождая свои слова аккуратными, неширокими жестами.

– Одни из них, – сказал он, – носят огромные воротники, как мистер Гладстон. Другие носят орхидею в петлице и монокль, как Джо Чемберлен. Некоторые отращивают волосы, как Ллойд Джордж. Некоторые надевают странные шляпы, как Уинстон Черчилль. Некоторые ходят в черных рубашках, как Муссолини, а некоторые – в красных, как Гарибальди. Некоторые носят усы концами вверх, как Вильгельм II. Некоторые носят их концами вниз, как Клемансо. Некоторые отращивают бакенбарды, как Тирпиц. Я уж не говорю о всяких там мундирах, орденах, украшениях, париках, перьях, коронах, пуговицах, татуировках, серьгах, шарфах, саблях, тренах, тиарах, уримах, тумимах и прочих предметах, мистер Гамбрил, которые раньше и в других частях света служили для того, чтобы отличить вожака от всех остальных. Мы знаем нашу историю, не так ли, мистер Гамбрил, и мы знаем все насчет этого.

Гамбрил скромно отмахнулся.

– Говорите только за себя, мистер Бодженос, – сказал он.

Мистер Бодженос поклонился.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Гамбрил.

Мистер Бодженос поклонился еще раз.

– Так вот, мистер Гамбрил, – сказал он, – смысл всего этого, как я уже имел честь говорить, в том, чтобы вожак отличался от стада по внешнему виду, чтобы его стадо могло узнать его по первому coup d’oeil^[66], можно сказать. Потому что человеческое стадо, мистер Гамбрил, никак не может обойтись без вожака. Взять, например, баранов – никогда не видал, чтобы у них были вожаки; у грачей тоже. У пчел зато они есть. По крайней мере, когда они роятся. Поправьте меня, мистер Гамбрил, если я ошибаюсь. Естественная история никогда не была, можно сказать, моим «форте»^[67].

– Моим тоже, – оправдывался Гамбрил.

– Что же до слонов и волков, то здесь, мистер Гамбрил, мои познания слишком слабы. Насчет лам, саранчи, голубей и леммингов я тоже ничего не скажу. Зато про людей я могу говорить вполне авторитетно, простите мне, мистер Гамбрил, такую нескромность, а не так, как какой-нибудь писателишка. Я специально изучил их, мистер Гамбрил. И профессия у меня такая, что сталкиваться мне приходилось с многочисленными экземплярами этой породы.

Интересно, невольно подумал Гамбрил, на какую полочку в своем музее мистер Бодженос поставил его, Гамбрила?

– Человеческому стаду, – продолжал мистер Бодженос, – необходим вожак. И у него должны быть какие-нибудь приметы, отличающие его от стада. В его же интересах, чтобы его легко можно было узнать. При виде младенца, вылезающего из ванночки, вы сейчас же думаете о мыле Пирса, при виде седых волос, развевающихся по ветру, вы думаете о Ллойд Джордже. Вот в чем секрет. Но, по-моему, мистер Гамбрил, прежняя система была куда разумней: дайте им мундиры и знаки различия, пусть министры носят на голове перья. Тогда все будут обращать внимание на узаконенный символ вожачества, а не на отдельные особенности частных лиц. Бороды и шевелюры и потешные воротники меняются, а хороший мундир всегда остается одинаковым. Пусть носят перья, вот что я вам скажу, мистер Гамбрил. Достоинство государства от перьев возрастет, а значение личности уменьшится. А от этого, мистер Гамбрил, – с пафосом закончил мистер Бодженос, – кроме пользы, ничего не будет.

– Так, по-вашему, – сказал Гамбрил, – если я покажусь толпе в своих надутых воздухом брюках, я сделаюсь вожаком – так, что ли?

– Ах нет, – сказал мистер Бодженос. – Для этого нужно еще, чтобы у вас был талант говорить речи и приказывать. От перьев гениальным не станете; перья могут только усилить эффект от того, что уже есть.

Гамбрил встал и принялся снимать Патентованные Штаны. Он отвинтил клапан – воздух с затихающим свистом вырвался наружу. Гамбрил тоже вздохнул.

– Странное дело, – задумчиво сказал он, – но у меня никогда не было потребности в вожаке. Я не встречал до сих пор никого, кем я мог бы от души восхищаться или в кого я мог бы верить, никого, за кем я хотел бы следовать. А ведь должно быть приятно поручить себя кому-нибудь еще. Наверно, при этом чувствуешь себя тепло, уютно, одним словом, как нельзя лучше.

Мистер Бодженос улыбнулся и покачал головой.

– Мы с вами, мистер Гамбрил, – сказал он, – не такие люди, чтобы на нас действовали перья или хотя бы речи и приказания. Мы сами, может быть, не вожаки. Но зато мы и не стадо.

– Не главное стадо, может быть.

– Никакое не стадо, – гордо настаивал мистер Бодженос.

Гамбрил с сомнением покачал головой и застегнул брюки.

Теперь, когда он об этом подумал, он решил, что, пожалуй, он принадлежит ко всем стадам понемногу, в порядке почетного членства или по временам, подобно тому, как можно состоять в каком-нибудь обществе не своего университета или ходить в военно-морской клуб в те дни, когда в вашем клубе идет ежегодная уборка. Стадо Шируотера, стадо Липиата, стадо мистера Меркаптана, стадо миссис Вивиш, архитектурное стадо его отца, педагогическое стадо (но оно, к счастью, блеет теперь на своем пастбище без его участия), стадо мистера Бодженоса – он принадлежал ко всем им понемногу и ни к одному из них целиком. Никто не принадлежал к его стаду. Иначе быть не могло. Хамелеон не может чувствовать себя удобно на клетчатом пледе. Он надел сюртук.

– Я пришлю вам ваши одежды сегодня вечером, – сказал мистер Бодженос.

Гамбрил вышел из мастерской. У театрального парикмахера на Лейстер-сквер он заказал белокурую веерообразную бороду под цвет своих собственных волос. Он будет по крайней мере хоть своим вожаком; он будет носить отличительный знак, символ авторитета. И Колмэн сказал, что этот символ помогает завязывать опасные связи.

Ну конечно, теперь он на время включился в стадо Колмэна. Как все это огорчительно.