Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)

– Прекрасно, прекрасно понимаю, – заверил Дэнис. – Но вы не находите, что космос порой посылает нам весьма неадекватные сигналы?

– Я этого не допускаю, – отрезал мистер Барбекью-Смит. – Я все пропускаю по разным каналам к разным турбинам, генерирующим энергию моего сознания.

– Наподобие Ниагары? – предположил Дэнис. Иные высказывания мистера Барбекью-Смита напоминали цитаты – без сомнения, цитаты из его собственных сочинений.

– Именно. Наподобие Ниагары. И вот как это делается. – Он снова наклонился вперед и продолжил развивать мысль, постукивая указательным пальцем в такт своей речи. – Чтобы привести себя в состояние транса, я сосредоточиваюсь на предмете, который желаю сделать объектом своего вдохновения. Предположим, я пишу о скромном героизме; за десять минут до того, как впасть в транс, я не думаю ни о чем другом, кроме как о сиротах, растящих своих братьев и сестер, о той унылой повседневной работе, которую они выполняют терпеливо и хорошо, и фокусирую мысли на таких великих философских истинах, как очищение и возвышение души через страдание и алхимическое превращение свинца пороков в золото добра (Дэнис снова мысленно расставил цепочку кавычек), в результате чего в какой-то момент отключаюсь. А два-три часа спустя, очнувшись, обнаруживаю, что вдохновение сделало свое дело. Тысячи слов – умиротворяющих, возвышающих душу слов – лежат передо мной. Я аккуратно переписываю их на своей машинке – и они готовы в печать.

– Звучит на удивление просто, – заметил Дэнис.

– Это так и есть. Все великое, прекрасное и одухотворенное в жизни действительно на удивление просто. (Еще одни кавычки.) Если мне нужно сочинить один из моих афоризмов, – продолжал мистер Барбекью-Смит, – я в преддверии транса листаю сборник цитат или «Шекспировский календарь» – что попадется под руку. Это, так сказать, дает ключ, гарантирует, что космос будет вливаться в мое подсознание не сплошным потоком, а каплями афоризмов. Схватываете идею?

Дэнис кивнул. Мистер Барбекью-Смит сунул руку в карман и достал блокнот.

– Несколько таких «капель» упало на меня сегодня в поезде, – сказал он, листая страницы, – и я записал их, когда вышел из транса, сидя в угловом кресле купе. Я вообще нахожу поезда весьма продуктивной средой для работы. Ага, вот они. – Он прочистил горло и прочел: – «Горная дорога может быть крутой и трудной, но воздух на вершине чист, и именно с вершины далеко видно». «То, что действительно важно, свершается в сердце».

Забавно, размышлял Дэнис, как бесконечность иногда повторяется.

– «Видеть – значит верить. Да. Но верить – тоже значит видеть. Если я верую в Бога, я вижу Бога даже в том, что представляется злом».

Мистер Барбекью-Смит оторвался от блокнота.

– Этот последний афоризм особенно тонок и изящен, не правда ли? Без вдохновения он никогда не пришел бы мне в голову, – похвастался он и еще раз прочел свою максиму, медленнее и более торжественно. – Это послание прямо из бесконечности, – задумчиво прокомментировал он и перешел к следующему афоризму: – «Пламя свечи дает свет, но оно же и обжигает». – На лице мистера Барбекью-Смита обозначились морщинки недоумения. – Я сам не до конца понимаю, что это значит. Слишком афористично. Конечно, это можно отнести к высшему образованию, которое просвещает, однако же и провоцирует низшие классы на недовольство и революции. Да, полагаю, так и есть. Но как афористично, как афористично!

Он задумчиво потер подбородок. Снова раздался гонг, на сей раз он звучал нетерпеливо и, казалось, умоляюще: обед стынет. Это вывело мистера Барбекью-Смита из задумчивости. Он повернулся к Дэнису.

– Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я рекомендую вам культивировать в себе вдохновение. Пусть ваше подсознание работает за вас; впустите в себя Ниагару бесконечности.

На лестнице послышались шаги. Мистер Барбекью-Смит встал, легко коснулся плеча Дэниса и сказал:

– Больше – ни слова. В другой раз. И помните: я целиком полагаюсь на вашу скромность в этом деле. Есть глубоко интимные, сокровенные вещи, которые человек не хочет выносить на всеобщее обозрение.

– Разумеется, – заверил Дэнис. – Я прекрасно это понимаю.

Глава 7

Все кровати в Кроме являлись предметами старинной, переходящей по наследству из поколения в поколение мебели – огромные, как четырехмачтовые шхуны с убранными парусами сияющего чистотой цветного постельного белья. Были кровати резные и инкрустированные, окрашенные и позолоченные, ореховые и дубовые, а также сделанные из экзотических пород дерева – словом, самые разные кровати всех эпох и моделей от времен сэра Фердинандо, построившего этот дом, до времен его тезки, жившего в конце восемнадцатого века, последнего представителя рода, но все – грандиозные и величественные.

Самой чудесной была та, на которой спала Анна. Сэр Джулиус, сын сэра Фердинандо, заказал ее в Венеции для своей жены, которая ждала тогда первого ребенка. В ней воплощены все причуды венецианского искусства начала семнадцатого века. Остов кровати напоминал огромный квадратный саркофаг. По всей деревянной поверхности была выполнена глубокая резьба в виде розовых кустов, в которых резвились амуры. Рельефы на черной деревянной основе отшлифовали и покрыли золотом. Золоченые розовые плети спиралями вились по четырем столбцам в форме колонн, на вершинах которых сидело по херувиму; столбцы поддерживали деревянный балдахин, украшенный такими же резными цветами.

Анна читала, лежа в постели. На маленьком столике рядом с кроватью горели две свечи; в их насыщенном свете ее лицо, обнаженная рука и плечо приобретали теплый оттенок покрытого легким пушком персика. Тут и там на балдахине над ее головой между глубокими тенями мерцали золотом лепестки роз, и мягкий свет, падавший на спинку кровати, беспокойно метался между замысловато вырезанными розами, ласково задерживаясь на пухлых щечках, животиках с ямочками пупков и тугих, несуразно маленьких ягодицах рассевшихся на ветвях херувимов.

В дверь деликатно постучали. Анна подняла голову от книги.

– Входите, входите.

Круглое детское личико под глянцевым колоколом золотистых волос просунулось в щель. Розовато-лиловая пижама делала гостью еще больше похожей на ребенка.

Это была Мэри.

– Я решила заглянуть на минутку, пожелать вам спокойной ночи, – сказала она, садясь на край кровати.

Анна закрыла книгу.

– Очень мило с вашей стороны.

– Что вы читаете? – Мэри взглянула на книгу. – Второсортное чтиво, не правда ли?

Тон, которым Мэри произнесла слово «второсортное», подразумевал крайнюю степень презрения. В Лондоне она привыкла общаться только с людьми первого сорта, которые признавали лишь первосортные вещи, притом она знала, что таких вещей на свете очень, очень мало, а те, что есть, преимущественно французские.

– А мне, уж простите, нравится, – ответила Анна.

Больше сказать было нечего. Последовало весьма неловкое молчание. Мэри нервно теребила нижнюю пуговицу на пижамной кофте. Откинувшись на высоко взбитые подушки, Анна ждала: что же дальше?

– Я так страшно боюсь последствий подавления чувств, – проговорила наконец Мэри и вдруг, на удивление, разразилась бурной речью. Она произносила все слова с придыханием в конце, ей не хватало воздуха, чтобы закончить фразу.

– И какие же чувства вас так гнетут?

– Я не сказала, что какие-то чувства меня гнетут, я сказала, что мне приходится подавлять чувства.

– Ах, подавлять! Понимаю, – кивнула Анна. – И какие же это чувства?

Мэри вынуждена была объяснить.

– Естественные сексуальные инстинкты… – начала она наставительно, но Анна ее перебила:

– Да, да. Отлично. Понимаю. Подавление влечения, старые девы и все такое. Но к вам-то какое отношение имеют эти чувства?

– Прямое, – ответила Мэри. – Я их боюсь. Это очень опасно – подавлять свои инстинкты. Я начинаю замечать у себя симптомы, похожие на те, о которых пишут в книгах. Мне постоянно снится, что я падаю в колодец, а иногда даже – что я карабкаюсь по лестнице. Это в высшей степени тревожно. И эти симптомы очевидны.

– Неужели?

– Так недолго и нимфоманкой стать, если не принять меры. Вы представить себе не можете, какие серьезные последствия влечет за собой подавление чувств, если вовремя это не прекратить.

– Думаю, вы сгущаете краски, – выразила сомнение Анна. – Но я не вижу, чем могла бы вам помочь.

– Мне просто хотелось поговорить с вами об этом.

– Ну, разумеется; охотно и с радостью, дорогая.

Мэри откашлялась и издала глубокий вздох.

– Полагаю, – нравоучительно начала она, – полагаю, можно считать само собой разумеющимся, что у здравомыслящей молодой женщины двадцати трех лет от роду, выросшей в цивилизованном обществе в двадцатом веке, предрассудков нет.

– Должна признаться, что у меня кое-какие есть.

– Но они не имеют отношения к подавлению чувств.

– Нет, таких не много, это правда.

– Или, точнее говоря, к тому, как избавиться от необходимости подавлять чувства.

– Именно.

– Тогда примем это как базовый постулат, – сказала Мэри. Каждой черточкой своего юного круглого лица она демонстрировала исключительную серьезность, ее же излучали большие синие глаза. – Теперь переходим к желательности обретения опыта. Надеюсь, мы согласны в том, что наличие знания желательно, а неосведомленность – нет.

Покорная, как один из почтительных учеников Сократа, от которых тот мог добиться любого нужного ему ответа, Анна согласилась и с этой предпосылкой.

– Равным образом мы, надеюсь, едины во мнении, что замужество – это то, что оно есть.

– То, что оно есть, – механически повторила Анна.

– Отлично! – воскликнула Мэри. – И подавление чувств – это тоже то, что оно есть…

– Конечно.

– Из всего этого возможен единственный вывод.

– Но это я знала еще до того, как вы начали, – заметила Анна.

– Да, но теперь этот вывод доказан, – парировала Мэри. – Нужно во всем следовать логике. Теперь вопрос состоит в том…

– Да какие же тут могут быть вопросы? Вы ведь обосновали свой единственно возможный вывод логически, это больше, чем могла бы сделать я. Остается лишь донести информацию до того, кто вам мил – кто вам мил по-настоящему, в кого вы влюблены, если позволите выразиться столь откровенно.

– Так вот именно здесь и кроется вопрос! – вскричала Мэри. – Я ни в кого не влюблена.

– Ну, тогда я бы на вашем месте подождала, пока это случится.

– Но я не могу больше ночь за ночью видеть во сне, как я падаю в колодец. Это слишком опасно.

– Что ж, раз это так опасно, вам, конечно, надо что-то делать; вы должны кого-нибудь найти.

– Но кого? – Морщинка появилась на лбу Мэри. – Это должен быть человек интеллектуального склада, с интересами, которые я могла бы с ним разделить. В то же время он должен испытывать подобающее уважение к женщинам, быть готовым серьезно говорить о своей работе и своих идеях – и о моей работе и моих идеях. Как видите, совсем непросто найти подходящего человека.

– Что ж, – задумалась Анна, – в настоящее время в доме есть три свободных и умных мужчины. Начнем с мистера Скоугана, правда, он, наверное, слишком «антикварен». Есть еще Гомбо и Дэнис. Видимо, надо признать, что выбор сводится к этим двоим.

Мэри согласно кивнула.

– Думаю, нам бы следовало… – проговорила она и замялась в некотором смущении.

– Что, в чем дело?

– Я подумала… – Мэри вздохнула. – Действительно ли они свободны? Быть может, вы… быть может, вам…

– Очень любезно, что вы подумали обо мне, дорогая, – сказала Анна с едва заметной кошачьей улыбкой, – но что касается меня, то они оба совершенно свободны.

– Я очень рада, – с облегчением выдохнула Мэри. – И теперь перед нами встает вопрос: который из двух?

– Ну, тут я вам не советчик. Это вопрос вашего вкуса.

– Это не вопрос моего вкуса, – заявила Мэри, – это вопрос их достоинств. Мы должны взвесить и тщательно и беспристрастно оценить их достоинства.

– Взвешивать должны вы сами, – возразила Анна; в уголках ее губ и вокруг полуприкрытых глаз все еще оставался след от улыбки. – Я вам советовать не рискну – боюсь ошибиться.

– Гомбо более талантлив, – начала Мэри, – но менее благовоспитан, чем Дэнис. – Интонация, с которой она произнесла слово «благовоспитан» придала слову особый, дополнительный смысл. Она артикулировала его очень тщательно, оно сошло с ее губ с легким шипением на звуке «с». Ведь на свете так мало благовоспитанных людей, и они, как и первосортные произведения искусства, имеют преимущественно французское происхождение. – Хорошее воспитание чрезвычайно важно, вы так не думаете?

Анна протестующее подняла руку.

– Я не стану давать советов, – повторила она. – Вы сами должны принять решение.

– Семья Гомбо, – задумчиво продолжила Мэри, – ведет свой род из Марселя. Если вспомнить о принятом у романских народов отношении к женщине, – весьма опасная наследственность. С другой стороны, я иногда задаюсь вопросом, достаточно ли серьезен Дэнис, не свойственен ли ему дилетантизм. Очень трудно решить. А вы что думаете по этому поводу?

– Я этого даже слушать не хочу, – отрезала Анна. – И отказываюсь брать на себя какую бы то ни было ответственность.

Мэри вздохнула.

– Что ж, – сказала она, – наверное, мне лучше пойти лечь и поразмыслить об этом.

– Тщательно и беспристрастно, – подхватила Анна.

Уже в дверях Мэри обернулась.

– Доброй ночи, – пожелала она и подумала: интересно, почему Анна так странно улыбается? Впрочем, вероятно, ничего за этой улыбкой и не кроется, решила она. Анна часто улыбалась безо всякой видимой причины; возможно, это просто привычка. – Надеюсь, сегодня мне не приснится, что я падаю в колодец, – добавила Мэри.

– Лестницы еще хуже, – напомнила Анна.

Мэри кивнула.

– Да, лестницы куда опаснее.

Глава 8

По воскресеньям завтрак подавали на час позже, чем в будние дни, и Присцилла, обычно не появлявшаяся на людях до середины дня, сегодня удостоила его своим присутствием. В черном шелковом облачении, с рубиновым крестом и неизменным жемчужным ожерельем на шее, она сидела во главе стола. Развернутая во всю ширь воскресная газета скрывала от внешнего мира все, кроме верхушки ее прически.

– Вижу, «Суррей» победил, – произнесла она с набитым ртом. – В четырех иннингах. Солнце в созвездии Льва – этим все объясняется!

– Чудесная игра – крикет, – горячо подхватил мистер Барбекью-Смит, не обращаясь ни к кому конкретно. – Сугубо английская.

Дженни, сидевшая рядом с ним, вдруг встрепенулась:

– Что? – переспросила она. – Что вы сказали?

– Игра исключительно для англичан, – повторил Барбекью-Смит.

Дженни посмотрела на него в изумлении.

– Для англичан? Разумеется, я англичанка.

Он начал было объяснять, но тут миссис Уимбуш опустила воскресную газету и явила присутствующим квадратное, густо присыпанное лиловато-розовой пудрой лицо в обрамлении оранжевого великолепия.

– Они запускают новый цикл статей о последующем мире, – сказала она, обращаясь к мистеру Барбекью-Смиту. – Сегодняшняя названа «Край непреходящего лета и геенна»

– «Край непреходящего лета», – эхом отозвался мистер Барбекью-Смит, прикрыв глаза. – «Край непреходящего лета». Прелестное название. Прелестное, прелестное.

Мэри позаботилась о том, чтобы оказаться за столом рядом с Дэнисом. После глубоких размышлений, которым предавалась всю ночь, она остановила выбор на нем. Возможно, Дэнис и не так талантлив, как Гомбо, возможно, ему чуточку недостает серьезности, зато он кажется более надежным.

– Много ли стихов вы пишете здесь, в деревне? – спросила она с невероятной серьезностью.

– Вообще не пишу, – коротко ответил Дэнис. – Я не привез сюда свою пишущую машинку.

– Вы хотите сказать, что не можете писать без машинки?

Дэнис покачал головой. Он ненавидел разговаривать во время завтрака, а кроме того, хотел послушать, что говорит мистер Скоуган на другом конце стола.

– … Относительно того, как надо поступить с церковью, мой проект восхитительно прост, – излагал мистер Скоуган. – В настоящее время англиканские священнослужители только воротнички носят задом наперед. Я бы обязал их не только воротнички, но и всю одежду – сутану, жилет, брюки, обувь – носить так, чтобы каждый из них являл миру гладкий фасад, целостность которого не нарушают ни пуговицы, ни шнуровки, ни иные застежки. Введение подобного облачения служило бы предупреждением всякому намеревающемуся приобщиться к клиру. В то же самое время это, как совершенно справедливо высказался архиепископ Лод, придало бы безмерно больше «красоты святости» тем немногим несгибаемым, коих ничем не запугать.

– Похоже, в преисподней, – возмутилась Присцилла, снова обратившись к своей воскресной газете, – дети развлекаются тем, что сдирают кожу с живых ягнят!

– Ах, дорогая мадам, но это же просто символ! – воскликнул мистер Барбекью-Смит. – Материальный символ высокодуховной истины. Ягнята символизируют…

– То же с военной формой, – продолжал между тем мистер Скоуган. – Когда изобилующие пурпуром претенциозные мундиры были заменены формой цвета хаки, кое-кто с ужасом приготовился к грядущей войне. Но постепенно, увидев, сколь элегантно новое обмундирование, как изящно оно облегает талию, как соблазнительно объемные боковые карманы подчеркивают линию бедер, и, оценив потенциальные удобства бриджей и высоких ботинок, все взбодрились. Лишите обмундирование этой военной элегантности, оденьте всех в одинаковую мешковатую форму из грубой ткани – и вскоре вы обнаружите, что…

– Кто-нибудь сегодня собирается со мной на утреннюю службу? – спросил Генри Уимбуш. Вопрос остался без ответа, и он попробовал закинуть удочку с приманкой: – Как вы знаете, из Библии нынче читаю я. Ну, и мистер Бодиэм, конечно, будет. Иногда его проповеди заслуживают того, чтобы их послушать.

– Спасибо, спасибо, – сказал мистер Барбекью-Смит, – лично я предпочитаю молиться в беспредельном храме Природы. Как там у Шекспира? «… и книги в ручейках, и молитвы в громадных камнях…». – Он сделал широкий жест в сторону окна, при этом смутно, но от того не менее настойчиво ощущая, что цитирует не совсем точно. Какое-то слово было не на месте. Молитвы? Книги? Камни?

Глава 9

Мистер Бодиэм сидел у себя в кабинете в доме приходского священника, построенном еще в девятнадцатом веке. Готические окна, узкие и остроконечные, свет пропускали скупо; несмотря на то, что стоял солнечный июльский день, в комнате было сумрачно. На стенах рядами висели покрытые лаком коричневые книжные полки, уставленные теми толстыми тяжеленными фолиантами теологических трудов, которые букинисты обычно покупают и продают на вес. Каминная доска и стенная панель над ней – высокое сооружение из длинных веретенообразных столбиков и маленьких полочек между ними – также были из коричневого покрытого лаком дерева. Такими же оказались письменный стол, стулья и дверь. Темный красновато-коричневый ковер с узорами устилал пол. В этой комнате все было коричневым, даже запах казался коричневатым.

Посреди этого коричневого уныния за письменным столом восседал мистер Бодиэм – ни дать ни взять Человек в железной маске. Лицо оттенка серого металла, железные скулы и узкий железный лоб; железные морщины, твердые, навсегда застывшие, перпендикулярно рассекали щеки; нос напоминал железный клюв какой-то тощей, хрупкой, но хищной птицы. Глаза в обрамленных железом глазницах были карими, а кожа вокруг них – темной, словно опаленной. Череп покрывали густые жесткие волосы; когда-то черные, но теперь седые. Уши – очень маленькие и изящные. Нижняя часть щек, подбородок и верхняя губа там, где они были выбриты, – темные, как железо. Скрипучий голос, даже когда мистер Бодиэм просто говорил, а уж особенно когда повышал его, вещая с амвона, скрежетал, как железные петли редко отворяемой двери.

Приближалась половина первого. Мистер Бодиэм только что вернулся из церкви, осипший и усталый после проповеди. Проповедовал он яростно, со страстью – железный человек, секущий цепом души своей паствы. Но души верующих в Кроме были каучуковыми, и цеп рикошетом отскакивал от них. В Кроме привыкли к мистеру Бодиэму. Его цеп обрушивался на застывший каучук, но тот чаще всего оставался спящим.

В то утро темой его проповеди, как это нередко случалось и прежде, была природа Бога. Он пытался заставить их осознать, что́ есть Бог и как страшно оказаться под его карающей десницей. Но они воспринимали Бога как нечто мягкое и милосердное. Они не желали видеть факты, более того, они не желали верить Библии. Когда «Титаник» шел ко дну, его пассажиры пели «Ближе, Господь, к Тебе». Сознавали ли они, к чему мечтают приблизиться? К белому огню праведности, к пламени гнева…

Когда проповедовал Савонарола, люди рыдали и стенали в голос. Вежливой тишины, с которой мистеру Бодиэму внимал Кром, не нарушало ничто – разве что изредка легкое покашливание или тяжелый вздох. На первой скамье сидел Генри Уимбуш, спокойный, благовоспитанный, красиво одетый. Случалось, мистеру Бодиэму хотелось спрыгнуть с кафедры и хорошенько встряхнуть его, чтобы он очнулся, а порой он бы с удовольствием избил и даже убил всю свою паству.

Сейчас он удрученно сидел за своим столом. Земля за готическими окнами была теплой и восхитительно мирной. Все было так, как испокон веков. И все же, все же… Вот уже четыре года как он выступил с той памятной проповедью на тему седьмого стиха двадцать четвертой главы Евангелия от Матфея: «Ибо восстанет народ на народ и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам». Почти четыре года. Ту проповедь он напечатал; было чрезвычайно, жизненно важно, чтобы весь мир узнал то, что он тогда сказал. Экземпляр брошюры лежал у него на столе – восемь маленьких серых страниц, отпечатанных на машинке, литеры которой, как зубы старого пса, обкрошились от бесконечного шамканья по валику. Мистер Бодиэм открыл книжечку и стал перечитывать ее вот уж в который раз.

«Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам»^[19].

Девятнадцать веков истекло с тех пор, как Господь наш произнес эти слова, и ни один из них не обошелся без войн, эпидемий, голода и землетрясений. Могущественные империи рушились и обращались в прах, болезни уполовинивали население планеты, случались масштабные природные бедствия – наводнения, пожары, ураганы, – в которых гибли тысячи людей. Это повторялось снова и снова на протяжении всех девятнадцати веков, но ничто не привело Христа обратно на землю. То были «знамения времени» в той мере, в какой они являлись свидетельствами Божьего гнева на неисправимую греховность человечества, но не предвестия Второго пришествия.

И если ревностные христиане сочли нынешнюю войну знаком грядущего возвращения Господа, то не только потому, что вовлеченными в нее оказались миллионы людей по всему свету, не только потому, что голод схватил за горло все страны Европы, не только потому, что страшные болезни, от сифилиса до сыпного тифа, поразили воюющие народы. Нет, не по этим причинам мы рассматриваем нынешнюю войну как истинное Знамение времени, но потому, что ее первопричина и весь ее ход отмечены ясными, не подлежащими сомнению чертами, предсказанными Священным Писанием в пророчестве о втором пришествии Господа.

Позвольте мне перечислить особенности нынешней войны, которые с наибольшей определенностью указывают, что она и есть Знак, предвещающий близость Второго пришествия. Господь сказал: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец»^[20]. Хотя было бы самонадеянно с нашей стороны судить, когда Господь сочтет масштаб обращения в христианство достаточным, мы можем, по крайней мере, искренне надеяться, что сто лет неустанных миссионерских трудов хоть немного приблизили исполнение этого условия. Да, приходится признать, что бо́льшая часть жителей Земли остается глуха к проповеди истинной религии, но это не умаляет того факта, что Евангелие продолжает проповедоваться «во свидетельство» всем неверующим – от папистов до зулусов. Ответственность за то, что число неверующих до сих пор преобладает, лежит не на проповедниках, а на тех, кому они проповедуют.

С другой стороны, общепризнано, что пересыхание вод великой реки Евфрат, упомянутое в шестнадцатой главе Откровения, есть аллегория угасания и полного упадка турецкого могущества и знак скорого приближения конца света. Взятие Иерусалима и успешное наступление в Месопотамии – это крупные шаги вперед на пути к сокрушению Османской империи, хотя следует признать, что галлиполийский эпизод доказал: рога пока не обломаны, и турки все еще обладают определенной силой. В исторической ретроспективе обмеление османской мощи длится уже целое столетие; в последние два года процесс заметно ускорился, и не может быть сомнений в том, что не за горами ее полное усыхание.

Сразу же вслед за словами о высыхании Евфрата идет пророчество о грядущем Армагеддоне, этой вселенской битве, с которой тесно ассоциируется Второе пришествие. Начавшись, вселенская война может закончиться только с возвращением Христа, и приход Его будет внезапным и неожиданным – как появляется тать в нощи.

Давайте обратимся к фактам. В истории, точно так же, как в Евангелии от Иоанна, вселенской войне непосредственно предшествует высыхание вод Евфрата, то есть упадок турецкого могущества. Одного этого факта достаточно, чтобы сравнить настоящий военный конфликт с Армагеддоном и таким образом удостовериться в скором наступлении Второго пришествия. Однако можно привести и еще более убедительные и неопровержимые доказательства.

Армагеддон вызывают три нечистых духа в жабьем облике, которые выползают из уст Дракона, Зверя и Лжепророка. Если мы сумеем в жизни распознать эти три силы зла, мы прольем на данный вопрос значительно больше света.

В истории все они – Дракон, Зверь и Лжепророк – могут быть опознаны. Сатана, который способен действовать только через человека, использовал эти три силы в долгой войне против Христа, которая велась все девятнадцать последних столетий, изобиловавших религиозными распрями. Дракон, как достаточно убедительно доказано, – это языческий Рим, а дух, выходящий из уст его, – это дух неверия. Зверь, иногда принимающий женское обличие, это, несомненно, папская власть, а дух, им изрыгаемый, – это папизм. Есть только одна сила, которая отвечает описанию Лжепророка, этого волка в овечьей шкуре, слуги дьявола под личиной агнца, и эта сила называется иезуитами. Дух, исходящий изо рта Лжепророка, – это дух ложной морали.

Итак, три духа зла – это неверие, папизм и лжемораль. Являются ли эти три силы истинной причиной нынешнего конфликта? Ответ очевиден.

Дух неверия представляет собой самую суть немецкого критицизма^[21]. «Критицизм высший»^[22], как его иронически называют, отрицает возможность чуда, предсказания и истинного наития и пытается трактовать Библию с точки зрения естественного научного развития. Медленно, но верно на протяжении последних восьмидесяти лет дух неверия лишил немцев их Библии и их веры, превратив Германию в страну безбожников. «Высший критицизм» сделал нынешнюю войну такой, какая она есть, ибо ни для одного христианского народа было бы совершенно немыслимо вести войну методами, используемыми Германией.

Теперь мы переходим к духу папизма, который повинен в развязывании войны ничуть не меньше, чем неверие, хотя, возможно, это и не так очевидно с первого взгляда. Со времен франко-прусской войны папская власть во Франции неотвратимо слабела, между тем как в Германии она неотвратимо усиливалась. Сегодня Франция – государство антипапистское, в то время как в Германии образовалось могущественное римско-католическое меньшинство. Два контролируемых папской властью государства, Германия и Австрия, воюют с шестью антипапистскими странами – Англией, Францией, Италией, Россией, Сербией и Португалией. Бельгия, разумеется, абсолютно папское государство, и можно почти не сомневаться, что присутствие на стороне союзников такого в сущности враждебного элемента причинило большой вред нашему правому делу и явилось источником наших относительных поражений. Таким образом, то, что дух папизма стоит за этой войной, достаточно очевидно по тому, как сгруппированы силы противника, и мятеж в римско-католических областях Ирландии лишь подтверждает вывод, и без того ясный любому непредвзятому уму.

Дух ложной морали сыграл в этой войне такую же большую роль, как и два остальных злых духа. Инцидент с «клочком бумаги»^[23] – последний и самый очевидный пример немецкой приверженности этой антихристианской, по сути своей, или иезуитской морали. Конечная цель Германии – мировое господство, и для достижения этой цели все средства оправданы. Это и есть основополагающий принцип иезуитства в применении к международной политике.

Итак, идентификация завершена. Как и было предсказано в Откровении: когда власть Османской империи подошла к концу, три злых духа выступили на авансцену и объединились, чтобы развязать вселенскую бойню. «Се иду, как тать» – предупреждение, сделанное для живущих сегодня: для вас, для меня, для всего мира. Нынешняя война неотвратимо приведет к Армагеддону, и конец ему положит лишь возвращение самого Господа на землю.

А что же произойдет, когда он вернется? По словам святого Иоанна, те, кто во Христе, званы будут на Вечерю Агнца. Те, о ком известно, что шли они против Него, – на Вечерю Бога Всемогущего, на безжалостный пир, где угощаться будут не они, но ими. Ибо сказано святым Иоанном: «И увидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим по средине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих»^[24]. Все враги Христа сокрушены будут мечом Сидящего на коне, «и все птицы напитаются их трупами». Такова будет Вечеря Бога Всемогущего.

Это может статься скоро или, по человеческим меркам времени, нескоро, но рано или поздно это случится неминуемо: Господь сойдет на землю и избавит мир от нынешних бед. И тогда горе тем, кто будет зван не на Вечерю Агнца, а на Вечерю Бога Всемогущего. Лишь когда окажется уже поздно, осозна́ют они, что Господь – это не только Бог прощения, но и Бог гнева. Бог, наславший медведей на тех, кто насмехался над Елисеем, чтобы пожрать их, Бог, сразивший насмерть египтян, упорствовавших в грехах своих, без сомнения, покарает смертью и их, если они не поспешат раскаяться. Впрочем, вероятно, уже слишком поздно. Кто знает, быть может, завтра или даже через минуту Христос, явившись как тать, настигнет нас и застанет врасплох. Совсем скоро, быть может, кто знает? И ангел, стоящий на солнце, начнет скликать воронов и прочих стервятников, затаившихся в скальных ущельях, на пир разлагающейся плоти миллионов неправедных, сраженных гневом Божиим. А посему готовьтесь, ибо пришествие Господа не за горами, чтобы могли вы ждать Его с надеждой на спасение, а не со страхом и трепетом».