О народной литературе и Н. Н. Златовратском

В ряду народных беллетристов г. Златовратский занимает по своему таланту очень заметное место; но нигде та односторонность основной тенденции, о которой мы сейчас говорили, не выразилась с такой полнотою и ясностью, как именно в его произведениях. Г. Златовратский, можно сказать, влюблен в народ, и, как все влюбленные, он не может и не хочет видеть недостатков любимого предмета. Он не преувеличивает хороших сторон народа, он не фантазерствует, не сходит с почвы реальных фактов, но он видит только казовую сторону предмета и только ее одну тщательно и правдиво описывает. Мы никак не можем сказать, чтобы это была только манера письма: это значило бы крупной вещи давать слишком мелкое название. Это – именно односторонность миросозерцания, односторонность, которую поставить в упрек г. Златовратскому было бы несправедливо, но констатировать которую совершенно необходимо. Иногда г. Златовратский заходит в этом направлении даже очень далеко, так что дает право думать, что для него как для истого влюбленного народ не по хорошу мил, а по милу хорош. Встречаясь с каким-нибудь некрасивым, даже прямо безобразным фактом, он дает ему такое мягкое, любовное, благодушное освещение, что описываемое им явление совершенно утрачивает в его передаче свой острый вкус, свой горький и тяжелый смысл и представляется читателям чем-то совершенно невинным или незначительным. В одной из лучших его повестей – «В артели» – рассказывается, например, такая сцена. Муж-водовоз упрекает и гонит от себя свою жену-кухарку за то, что та не рожает ему детей, причем высказывает положительное, хотя ровно ни на чем, кроме бездетности несчастной женщины, не основанное убеждение, что она занимается «паскудными делами» («В артели», 32–33). Это, можно сказать, «обыкновенная история» в сфере семейных отношений нашего народа, сфере, вообще представляющей собой, как известно, панораму очень невеселых в большинстве картин, идеализировать которые трудно. Не заметить этого бревна в глазу народа г. Златовратский, конечно, не мог, но не попытаться доказать, что это бревно – простая соломинка, он тоже оказался не в состоянии. На следующих страницах тот же водовоз, несправедливый и жестокий муж, превращается в самую нежную и внимательную сиделку для совершенно посторонней роженицы, полуслучайно попавшей в «артель». В психологическом смысле тут, конечно, нет никакой несообразности. Но мы находим очень характерною ту поспешность, с какою г. Златовратский хватается за этот якорь спасения, кладет эту черту, совершенно, повторяем, психологически естественную, но, очевидно, нисколько не типичную, не общую. В действительности эти дела происходят попроще и гораздо погрубее… Или другой пример из той же повести. Г. Златовратский рисует фигуру «артельного ростовщика». Амплуа ростовщика настолько непрезентабельно само по себе, что скрасить его, казалось бы, очень хитро. Тем не менее г. Златовратский и тут ухитрился. Обыкновеннейшее кулацкое обдирание (на 10 р. ссуды под залог – «рубль лишку») он покрывает комическим колоритом, заставляя ростовщика смехотворно сокрушаться над громадностью выдаваемой суммы: «Ах ты, Боже мой! Ведь это – какая махина деньжищев… Десять целковых! Ведь это для мужика…» и т. д. (72). Благодаря такому приему автора впечатление, получаемое читателем от этой сцены, не только не тяжелое, но даже очень приятное.