Странное дело! Петербург – город русский, столица Российского государства, но в нем имеется всего две труппы актеров, дающих представления на русском языке: одна драматическая и одна оперная, тогда как в то же время трупп, представляющих на иностранных языках, имеется пять, а именно: немецкая, французская, итальянская, театр Буфф и театр Берга. Сюда также можно причислить и шестую группу цирка Гинне, где клоуны бормочут по-французски, по-немецки или по-английски, а собаки и лошади понукаются тоже на этих языках. Неужели это делается в видах обучения нас иностранным языкам? В иноязычные театры идешь иногда поневоле, так как для того, чтобы добыть билет в русский театр, необходимо обладать или особенным счастьем, или физическою силою, или заплатить театральному барышнику двойную цену, или, что еще лучше, отдаться бенефицианту, который иногда сдерет с тебя за билет четвертную сумму. Так, например, я, желая развлечься театральным представлением, но ни разу не могши достать билета в, русский театр, всю прошлую неделю ходил в иноязычные театры и до того насобачился в иностранных выражениях, что сегодня, сев писать для моего журнала «Сын Гостиного Двора» рассказ из народного быта, написал такую ерунду, что даже сам испугался. Все русские слова, как назло, выскочили из головы и заменились иностранными. После всего этого легко попасть и в сумасшедший дом.

Вот какой странный рассказ вышел из-под моего пера.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАНИН И КОКЕТЛИВАЯ ПЕЙЗАНКА
(Новелла из русского национального жанра)
На комфортабельно устроенных антресолях, драпированных батистом, после элегантного фриштика из казеина и бутерброда, лежал русский пейзанин и читал брошюру популярных лекций о гигиене. Против него на козетке фигурировала пикантная пейзанка, кокетливо демонстрировав свою миниатюрную ботинку из-под шемизетки, и цитировала что-то из литературного альбома с гравюрами.

– Эдокси! – сказал пейзанин. – В голове моей возник гениальный проект, детали которого и параграфы я изложу тебе. Ты интеллектуальный субъект, можно сказать ба-бле, и идея моя не будет для тебя терра инкогнита. Ты знаешь, сколь охотно любят абитюе наших таверн все тривиальные экспрессии и цинические бон-мо. За эти бон-мо я хочу предложить нашему пейзанскому сосьете взимать с циников материальный штраф в виде сантимов и сумму эту ассигновать на основание классического лицея, где будут штундироваться наши дети.

– Все это очень распрекрасно, моншер Пьер, – пикировалась с мужем Эдокси. – Я знаю твои гуманные идеи в деле морали и эдюкации и вполне солидарна с ними, но поговорим немного об индивидуальности субъекта. Я питаю симпатию к одному сержанту, стоящему у нас на постое, и вот уже три дня, как нахожусь с ним в интимных отношениях. Будучи субъектом индивидуальным, я не хочу тебя игнорировать и потому анонсирую тебе об этом.

С энергией тигра вскочил Пьер с антресоль, и на физиономии Эдокси послышался громкий аплодисмент.

Эдокси вскрикнула, но дикий Пьер вцепился в ее шевелюру и сорвал шиньон. В это время вбежал бравый сержант и прекратил между ними баталию, встал нейтралитетом.

– Вот тебе и цивилизация! – воскликнула Эдокси, и на нее вдруг напала паника.

– Я ни полигамии, ни полиандрии допустить не могу! – проговорил Пьер и поник головой.

Сержант вынул из кармана полштоф и восстановил между ними мир.

Не правда ли, преизрядная чепуха? А все оттого, что посещаешь одни иноязычные спектакли, да и в русский театр попадешь, так видишь тоже иностранные пьесы, переделанные на русские нравы, а сюжеты этих пьес столько же пристали к русским нравам, сколь к корове пристало седло.

18 декабря

Вчера поутру генеральша призвала меня к себе и сказала:

– Ну, Касьян, теперь я твоей службой вполне довольна. Насчет медиумства ты теперь совсем привык и даже, можно сказать, собаку съел, так что любого француза можешь за пояс заткнуть. Одно только, манер у тебя деликатных нет. Летом мы поедем за границу, и ты этому самому медиумству будешь учиться там у знаменитого и самого главного медиума Юма, а теперь пока нынешнюю зиму привыкай к деликатным манерам. Я хочу, чтобы ты бывал везде, где бывают аристократическое общество и разные графы и генералы. Сегодня в Большом театре идет в первый раз «Комарго»: вот тебе два кресла, возьми с собой горничную Машу и иди.

Вынула из кармана два билета и подает. Взял билеты, но Маше ни слова, а побежал к дьячку Ижеесишенскому.

– Ну, говорю, Фараон, идем в Большой театр балет «Комарго» смотреть.

– Окрестись лучиной! Нечто в театр духовные особы ходят?

– А ты нечто духовная особа? Вот, коли бы волосы длинные носил, тогда дело другое, а теперь кто ни взглянет на тебя, – сейчас скажет: купец из-под Щукина…

Почесал он это в затылке да и говорит:

– А и в самом деле идем. Ни разу балета не видая. Говорят, очень занятно. – Отправились.

Отменное представление! Как мне эти самые голоногенькие девочки понравились, что танцы водили, так просто беда! Пришел домой и на мою Марью Дементьевну глядеть не могу. Та мне: «Здравствуй, Касьян Иваныч, хорошо ли веселился?» А я ей: «Брысь!» Заплакала, ну, да леший ее побери!

Понятное дело: коли ежели человек на ученых актерок нагляделся, так нешто ему может после них нравиться простая женщина? Ни в жизнь!

22 декабря

И зачем я побывал в балете? Созерцание хорошеньких голоногеньких женщин сделало то, что я окончательно перестал находить хоть что-нибудь хорошее в моей Марье Дементьевне. Вот уже четыре дня прошло с тех пор, как я случайно попал в Большой театр на первое представление «Комарго» и среди пестрой толпы танцовщиц заметил одну нежненькую блондиночку в желтом платье, а блондиночка эта до сих пор не идет из моей головы да и только! Так вот и стоит перед глазами, так и дрыгает розовыми ножками! Чувствую, что влюблен и влюблен очень глупо. Боюсь, чтобы не начать писать стихи «к ней» и, таким образом, чтобы не дойти до положения «поэта-солдата» Петра Мартьянова, который, как известно, пишет стихи не только «к ней», но даже «к ее банту», к «ее алькову». Ежели я дойду до положения этой любовной горячки, то это может неблагоприятно повлиять на мой журнал «Сын Гостиного Двора», первый нумер которого должен непременно выйти в первый день нового года. А Марья Дементьевна, как назло, так и лезет ко мне, невзирая на то, что на все ее речи я отвечаю одним коротким ответом: «брысь!»

12 января 1873 г.

О, как я влюбился в неизвестную мне балетную блондинку в желтом платье! Влюбился, как кот в марте месяце, и самым наиглупейшим образом! Лишь только заведу глаза, как она уже стоит передо мною и у самого носа махает голенькой ножкой. Я даже от пищи стал отказываться, хотя питье принимал охотно. С нежнолюбящей меня подругой моей, Марьей Дементьевной, я перестал разговаривать и на все ее вопросы отвечал односложным «брысь». По целым часам просиживал я ночью у окошка и за неимением луны смотрел в то место, где должна быть луна. Я хотел заложить Карповичу шубу и часы и поднести ей букет живых цветов с любовной запиской; раз, незаметным образом, забрался на сцену Большого театра и хотя оттуда был выведен, но, невзирая на это, торжественно задумал поступить в балет на роли чертей, дабы сблизиться с милой блондинкой. С этой целью я начал даже составлять черновое прошение на имя начальника репертуарной части П. С. Федорова. Сотрудники мои по изданию газеты «Сын Гостиного Двора» стали уже опасаться за существование самой газеты. Я похудел. В это время меня навестил дьячок Ижеесишенский, с которым мы не видались со дня первого представления балета «Камарго».

– Что с тобой? Или холера перекатила? Ведь ты тоще попова кота без хвоста! – воскликнул он, всплеснув руками.

Я отвел его в сторону и сообщил, в чем дело. Он почесал затылок и многозначительно понюхал табаку.

– Хочешь, вылечу тебя от этой любвишки? – сказал он. – У меня есть отличное средство. Как рукой снимет!

– Вылечи, голубчик, – прошептал я и от полноты чувств упал к нему на грудь.

– Тащи графин холодной воды!

Я принес.

– Пей! – проговорил он, наливая стакан. Я повиновался.

– Пей другой!..

И таким образом он вкатил в меня целый графин. Я начал дрожать от холода.

– Теперь собирай в узел чистое белье и едем в Туликовы бани!

Был вторник – день банный, и мы отправились.

– Веденей, поддай на каменку по-татарски и в лучшую выпари вот этого господина купца! – крикнул дьячок знакомому парильщику. – Двугривенный на чай!

– С нашим удовольствием, ваше боголюбие, – отвечал парильщик. – Пожалуйте, ваше степенство! – обратился он ко мне.

Я отдался ему, и он повел меня на полок, где уже было приготовлено с десяток распаренных веников.

Дьячок последовал за нами.

– Запоем они страдают, что ли? – спросил про меня у дьячка парильщик.

– Хуже того. Влюблен. Так уже ты постарайся получше!

– Будьте покойны, все до капли вон выхлещем! – отвечал парильщик и принялся хлестать меня веником.

Тщетно ревел я коровой, тщетно хотел убежать с полка, тщетно молил парильщика дать мне легкую передышку, он был непреклонен и до тех пор не спустил меня с полка, пока не обхлестал об мою шкуру весь запас веников и не превратил их в то лекарство, которое некогда считалось нашими педагогами за радикальное средство от лени.

Через полчаса я красный, как вареный рак, сидел уже дома за самоваром и пил чай. Около меня сидела моя подруга Марья Дементьевна… и дивное дело, лицо ее по-прежнему казалось мне приятно, стан гибок, и я снова, как и в былое время, влепил ей в уста сахарные крупную безешку. Любви к балетной блондинке как не бывало!

Лекарство, исцелившее меня, настолько прекрасно, что я смело рекомендую его всем безнадежно влюбленным и опубликую его в ближайшем нумере «Сына Гостиного Двора» и даже, мало того, – подобно Рукину и Истомину, лечащим от запоя, буду лечить от любви. Людям, решающимся на самоубийство вследствие безнадежной любви, советую испытать на себе это средство перед самоубийством: попытка не помешает, а пустить себе пулю в лоб или утопиться всегда можно успеть и после.

Вечером был у меня литератор Практиканов и принес мне богатейший материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора». Материал этот есть не что иное, как интимное письмо Турецкого Султана к Князю Бисмарку о своем житье-бытье. К Практиканову оно попало из мелочной лавки вместе с завернутой в него колбасой. Вот это письмо:

«Другу любезному, Оттону Карлычу, почтение!

Я уведомляю тебя, друг любезный, что я к тебе на именины приехать не могу, а лучше ужо по весне, как поедешь в Вену на выставку, так заезжай-ко сам к нам. Ей-ей, дело-то ладнее будет. С такой, брат, турчанкой познакомлю, что любой француженке нос утрет. Да тебе ехать оно и сподручнее. Ты – немец аккуратный и в дороге не исхарчишься, а наш брат поедет, да, пожалуй, и загуляет. К тому же я теперь стал соблюдать экономию. Сам знаешь, семейство большое: одних жен тысяча штук. Той на платье понадобилось, той на башмаки, другая стонет, что солопишко ветром подбит, третьей шляпку новую подай – и ведь все с меня, с одного вола. К тому же на праздниках и на попов издержался. Ведь наши попы народ алчный. Придет славить, так ты и в руки-то ему дай, да и брюхом-то он вынесет. А я теперь живу смирно и спокойно. Встанешь это поутру пораньше, пойдешь с архиереем нашим Муфтием Иванычем в трактир чайку напиться. Сухари свои берем. Придем и спросим на двоих, а потом коли ежели кто подойдет из знакомых, третью чашку потребуем да на копейку сахару. В двенадцать часов обедаем. Похлебаешь это щец со свининкой да студню, свернешь из нотной бумаги папироску да и на сеновал на бок. На диване совсем нынче не сплю: первое дело материя прорвалась, а обить новой все лень, а второе – столько в нем блох, что и не приведи Бог, больше, чем вашего брата немцев в Питере. За шутку извини. А что, кстати, у вас с восточным вопросом? У нас уже давно эту самую игру бросили, и я велел вынести его на чердак. Теперь по вечерам ежели, так все больше либо в три листика, либо в горку играем. Придет это папа римская, Муфтий Иваныч, евнух мой главный, вот мы вчетвером и засядем по копейке темная, а потом опрокинем по рюмке померанцевой, да и разойдемся по домам. Папа все жилит в игре, потому стар стал и думает, что его надувают. Вчера сцепился с Муфтием Иванычем насчет веры спорить, чья лучше. Потеха, да и только. Ну, наша вера хоть и поганая, а наш Муфтий Иваныч его переспорил, потому он насчет веры собаку съел. И пришли ты мне, друг любезный, Оттон Карлыч, вашу прусскую железную каску. Не думай только, чтобы она мне для войны нужна была, совсем нет; я и стрелять-то теперь разучился, а начал я, видишь ты, теперь постройку новой бани. Ну, сам знаешь, архитекторишки воруют, так я сам хожу по лесам да за десятником наблюдаю, так все боюсь, как бы кирпич мне в темя не упал. А коли на голове железная каска, так оно и спокойнее; к тому же в ней и на пожары ездить сподручнее, а я до пожаров смерть охотник, только воду качать сам не люблю. Коли пришлешь хорошую, то я тебе вышлю такого табаку, что до ошаления им закуришься. Подателю сего письма Меджидке водки не подноси, а то он загуляет и на целую неделю пропадет. Прощай. Жены мои, Фатьма Захаровна, Акулина Селиверстовна, Степанида Петровна, Анна Ивановна № 1, Анна Ивановна № 2, 3 и 4, Каролина Федоровна, Пульхерия Семеновна, Магдалина Федоровна, Тереза Федоровна… Ну, всех не перечтешь! Одним словом, вся тысяча и с ребятишками шлют тебе почтительный поклон и нижайше кланяются.

Султан турецкий Абдул Азисов».

18 января

Материал для моей газеты «Сын Гостиного Двора» так и падает мне в руки, как некогда падала с неба манна евреям, путешествовавшим в пустыне. Я вполне чувствую, что не достоин этих благ, но ведь смешно было бы отказаться от своего счастья. Еще так недавно я приобрел такой богатый исторический документ, как письмо к князю Бисмарку; ныне же я располагаю еще большими драгоценностями, а именно: письмом князя Бисмарка к турецкому малому визирю, письмом папы римской к банкиру Ротшильду, письмом персидского хранителя великой печати к купцу Быстроносову, торгующему внутри Апраксина двора, воспоминаниями городового В. П. Бурнашева о Шекспире и многими другими документами. Получил я их от нашего мелочного лавочника, Ивана Иваныча Иванова, который, узнав через подругу моего сердца, Марью Дементьевну, что мне очень понравилось письмо турецкого султана, самолично явился ко мне на квартиру и любезно доставил все вышепоименованные письма. На вопрос мой, где он их приобрел, он сообщил мне, что ему принес их на святках в куче разной бумаги какой-то неизвестный хмельной шпанец с огромным кинжалом и, обменив на яствия, сознался, что слимонил эти бумаги из библиотеки Эскуриала во время бывшего там в прошлом году пожара. Лавочника Иванова я принял с распростертыми объятиями и угостил чаем.

Заношу в мою записную книжку письма, доставленные мелочным лавочником, и бьюсь об заклад, что ежели редактор-издатель «Русской Старины», М. Семевский прочтет их, то в кровь исцарапается от зависти. Вот они:

I. Письмо князя Бисмарка к турецкому малому визирю.

«Другу бесценному, Абдулу Азисовичу, от друга его любезного, Оттона Карлыча. И посылаю тебе низкий поклон и с любовью низко кланяюсь. И скажу тебе, что у нас поговаривают о походе. Идем с французов недоимки взыскивать. Исправник наш, шельмец, крепко позапустил их и потому мы вступаем скоро против них взыскать недоимки. Работы будет много, но мы, солдаты, не унываем, так как у нас, в Неметчине инженер-механик Лебервурстов изобрел паровую дральную машину, которая, сберегая солдатские силы, будет пороть сразу по сотне человек. Ты пишешь, что все валяешься на сеновале, а по вечерам играешь в трынку с папой римской, мухоеданским архиереем Муфтием Иванычем, а у нас совсем напротив и даже на другой манер. У нас каждый день ученье, каждый день гимнастика, так что некогда урваться в портерную и пивка попить. Ей-ей, не вру. А теперича хоть бы эта самая железная каска. Дерешь, дерешь ее кирпичом каждый день, а толку никакого, а ротный все ругается, зачем не блестит. У нас на этот счет очень строго. Вчера только урвались за вал в орлянку сыграть – вдруг тревога. Не успели и денег разобрать, и я в это время потерял шесть кровных трешников и две семитки. Веришь ли, такая у нас гонка идет, что даже вот уже две недели не могу себе подметок подкинуть, а сапожный товар как куплен, так до сих пор и лежит. Смерть люблю это самое сапожное ремесло, а все времени нет. Вчера еще несчастие случилось: штык сломал. Пошел к знакомой кухарке Ульяне, что у купцов живет, и стал у ней просить денег на починку – не дала. Ты, говорит, с Покрова обещался башмаки мне сшить, да до сих пор жилишь. Дура, говорю, коли ежели бы мы на своей воле были, так неужто бы я стал из-за башмаков мараться? А ведь у нас что ни день, то ученье да тревога. Денег все-таки не дала. Плюнул и ушел. Думаю совсем ее бросить, потому что ж нашему брату солдату с женщиной жить, коли от нее никакой пользы. Солдат – человек бедный и ему взять негде. На казенной-то гороховой колбасе тоже немного напляшешь, а захочешь свининки, пирожка и все эдакое, к тому же нам теперь и лекции читают, что от мяса получаются силы. А силы мне нужны. Прежде вон я живым манером и с одного удара перерубал тесаком медный пятак, а теперь не могу. Ты пишешь, друг любезный, Абдул Азисович, и зовешь меня к себе в Туретчину. Может, и заверну к вам, коли нас на выставку в Вену погонят. А что до турчанки, с которой ты меня хотел познакомить, то присылай ее к нам. У нас она не пропадет задарма. У нас богатых юнкеров много и их полублагородия ее поддержут. А что, кстати, твой евнух Мустафа Захарыч? Мы слышали, что он собирается ехать в Питер и хочет открыть там в Гостином Дворе меняльную лавку. Коли правда, то сообщи. Дочка моя Акулина тебе кланяется. У ней все зубы болят. Вчера ходила к нашему коновалу; заговаривал он ей, да что-то не помогло. Вот все думаю ее замуж отдать за какого ни на есть писарька, да народ-то больно нынче хитер стал. Все требуют денежного приданого, а у ней самовар и перина давно припасены. Также и бурнус ей летом справил. Именины мои прошли благополучно. Ходил с кренделем по начальству и собрал пять рублей с тремя четвертаками.

Прощай, будь здоров и кланяйся супружницам твоим. По именам их не называю, так как их у тебя тысяча штук, да к тому же у меня и бумаги не хватит.

По безграмотству и личной просьбе Оттона Карлова сына Бисмаркова письмо сие писал и к нему руку приложил ефрейтор Василий Федоров Шесток, он же, Бисмарков, ставит три креста***».

II. Письмо папы римской к банкиру Ротшильду.

«Его благородию, господину купцу Мовше Боруховичу Ротшильдову.

Многоуважаемый и боголюбивый Мовша Борухович! Ревнитель красоты храмов и убогой римской обители нашей! Шлю вам поклон и привет, искренние из глубины сердца моего и молю Бога о здравии и благоденствии вашем и всего семейства вашего. Сообщаю вам, Мовша Борухович, что задумали мы в богоспасаемом граде нашем устроить новую обитель, так как старая обитель наша стала быть осаждаема то появлением привидениев во образе безобразных гигантских карликов, то мышами и другими насекомыми, но, не обладая денежными средствами, не можем сего исполнить, не обращаясь к щедротам усердствующих дателей и к вам, как к нашему главному и наибольшему жертвователю.

Много видела обитель наша от вас помощи, и каждая вещь, пожертвованная вами, вселяет в сердца наши теплое чувство молитвы о долголетии вашем, но тем не менее обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою. Поусердствуйте! Рука дающего да не оскудеет и вам воздастся сторицею. Смиренный брат Скорпион, податель сего письма, вручит вам книжку для записи доброхотных жертвований, которую вы и предъявите знающему и уважающему вас купечеству. Вся надежда теперь на купечество. Только в этом сословии тлеет еще искра ревности к украшению монашеских обителей; только в них еще осталось доброжелательство к благосостоянию монашества; только оно еще не тронуто тлетворным духом неверия, а в остальных сословиях заметно крепкое ослабление в вере. Мню, что всему виной злокачественная гидра, именуемая энгелизмом. Она привела к тому, что некоторые дерзают мнить, якобы я не есмь непогрешим. Еще молю вас, не оставьте нас в оскудении, а то дошли теперь до того, что не каждый день и стерляжью уху едим; к тому же и баня совсем развалилась, а какие ежели были бриллиантовые супирчики, то уж давно все у Карповича, а на выкуп их денег нет, да и квитанции заложены. Дошел до того, что нынче к зиме и шубу лисью из старого меха перетряхал и перекрывал новым сукном, а старый спорок подарил кардиналу отцу Василиску. Конечно, пока боголюбивые купчихи Изабелла Фердинандовна Испанская и Евгения Монтиховна Французова были в силе, то они, помогали как снедью, так равно и денежною милостию (даже, бывало, стеариновые огарки присылали), но теперь они торговли больше не производят, так как обанкрутились и ежели бы не убегли, то наверное сидели бы в долговом. Нельзя ли также прислать мне грограну бисмаркового цвета на рясу (цвет сей дикий, вроде цвета гороховой колбасы), а тоже и чаю цветочного, хоть полцибика, да сахару постного московского ящичек, а то насчет этого товару мы крепко поиздержались и по постам пьем либо с изюмом, либо с медом. Братию начал поить нынче липовым цветом да сушеной малиной. Жмутся, а пьют. О себе скажу, что я нынче здоровьем плох, хворость одолела: то поясница болит, то грудь, да и подагра разыгралась. На прошлой неделе накидывал в бане банки на спину, а также и кровь жильную у цирульника пускал, но не помогло. Живем мы тихо и спокойно. Изредка хожу к салтану Абдулу Азисовичу и балуюсь в три листика. Третьего дня, пользуясь своею непогрешимостию, был у него в гареме, да что – не рука нам…

Прощайте, дорогой Мовша Борухович! Целую вас братским целованием, боголюбивый брат наш, кланяюсь всему благочестивому семейству вашему и остаюсь всю жизнь мою молитель за вас, папа римская Пий».

III. Письмо персидского хранителя великой печати к апраксинскому купцу Быстроносову.

«Другу Никите Семенычу! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Толстое почтение с кисточкой, поклон с набалдашником! На прошлой неделе урвался у тятеньки на ярмарку и еду к вам в Питер. Еду налегке и, окромя двух самоваров и трех перин, ничего не взял лишнего. Бочонок кизлярки и погребец со мной. Даже и жен не взял с собою, потому, думаю, что этого добра и у вас довольно. Думаю также посвататься и жениться у вас, коли невеста подходящая выищется. Мы ведь не то что русские купцы, нам и на бесприданнице жениться не стыдно. Это только вашему брату подавай непременно, окромя денег, бархатный салоп да атласное одеяло. По дороге играем в горку. Вчера обыграли проезжего станового. Проигрался он, рассердился и стал нам из-под полы свиное ухо показывать. Ну, да я теперь попривык и мне это наплевать! Не токмо, что ухо, а хоть целую свинью покажи, так и то не рассержусь. С нетерпением жду побывать у вас в Приказчичьем клубе. Говорят, что там наших восточных человеков гибель, и игра в мушку идет отменная. Попытаем счастья. В подарок тебе везу шашку. Коли не понравится, то можешь переделать ее на аршин или на кочергу, а камни с рукоятки употребить жене на серьги. Не знаю, как у вас, в Питере, кобылятина, а у нас дорога. Шесть с четвертаком пуд. Прощай! На постоялом дворе останавливаться не буду, а привалю прямо к тебе на фатеру. Кланяйся жене.

Твой друг Назар Эддинов Музафаров».

IV. Воспоминания городового В. П. Бурнашева о Шекспире.

Примечание. Прошу, пожалуйста, не смешивать воспоминания городового В. П. Бурнашева с воспоминаниями петербургского старожила В. П. Бурнашева, которые были напечатаны в «Биржевых Ведомостях» и в «Русском Вестнике». Это только однофамильцы, и воспоминания моего Бурнашева много достовернее и правдивее, чем воспоминания Бурнашева-старожила.

«Это было еще до потопа. Как сейчас помню, в день Кирика и Улиты я был приглашен на завтрак к его превосходительству Кирику Кузьмичу Безносову, по случаю высокоторжественного дня его ангела. Он в то время жил на Фонтанке в казенном доме, на том самом месте, где теперь протекает Лиговка, и занимал место директора паровой живодерни, состоя в четвертом классе. Швейцар Фомка, у которого во время нашествия гуннов мыши отъели левое ухо, улыбаясь, отворил мне дверь, и я увидел самого хозяина. Он сидел в роскошном вольтеровском кресле, подаренном ему его двоюродной сестрою, Анной Спиридоновной Затыканьевой, урожденной Колумб. Она приходилась теткой датскому принцу Гамлету и была замешана в повстаньи готтентотов во время действия Коммуны. Кресло, на котором сидел хозяин, было сплетено из комариных ног и было выкрашено кровью райских птиц, взятых из Ноева Ковчега. Одет он был в прелестный бухарский халат из паутины писателя Манна и был в опорках на босу ногу. Опорки эти некогда принадлежали историку Геродоту, были привезены из Ярославля книгопродавцом Лисенковым и его превосходительство до самой смерти не снимал их; когда же он умер, то он похоронил их в новом дубовом гробе. Лысые волосы его, окрашенные в зеленую краску, стояли дыбом и были жирно вымазаны патокой. Гости были уже в сборе. Тут был гражданинский сочинитель князь Мещерский, Александр Кач, квартальный надзиратель Держиморда, французский палач Сансон, Гомер, только что написавший тогда свою Иллиаду и продавший ее на Апраксин двор книгопродавцу Маврикию Вольфу по четыре копейки за строчку. Также виднелась седая голова актера Петра Каратыгина и вишневый парик Фаддея Булгарина. Меня особенно поразил один из гостей. Это был молодой человек, лет восьмидесяти пяти, щеки которого цвели, как наливной лимон. Одет он был в серую сибирку, сапоги со скрипом и в суконную фуражку с заломом, какую обыкновенно носят подмосковные фабричные, когда они бывают на дворянских выборах в Китае. Он ходил промежду гостей и обрезывал перочинным ножом с их фраков пуговицы. Тут же были: Павел Иваныч Чичиков, молодой англичанин Давид Копперфильд и испанский Дон-Кихот. Но обратимся к делу.

– Как ваше здоровье, ваше превосходительство? – обратился я к хозяину, учтиво придерживая шпагу, и поцеловал у него руку.

– Ничего, только вот ящер одолел, – отвечал он и крикнул: – Отчего ты не по форме одет?

Я смешался, стал осматривать свой мундир и, к ужасу; моему, заметил, что на мне вместо мундира надет женин чепчик, а вместо шпаги висит казацкая нагайка, которой я за час перед сим дрессировал моего ученого воробья, сбираясь с ним идти на медведя.

– Виноват, ваше превосходительство! – прошептал я.

– То-то, виноват! На сей раз прощается, а в другой раз я посажу тебя на гауптвахту и заставлю читать повести Бажина. Мне его сиятельства-то совестно! – проговорил, он, указывая на Держиморду.

Тот покосился, вынул из-за уха кусок сапожного вару, смазал им свои усы и, выпив рюмку керосину, отправился в Александрийский театр на бенефис Филиппо, где он должен был быть по наряду и брить на барабане лбы купцов, решившихся сесть, вместо райка, в первый ряд кресел.

По уходе его гости оживились и стали играть в чехарду, которая тогда только-только начала входить в моду во всех аристократических домах. Первый раз я играл в нее на балу у Дюка Иллирийского.

– Душевно рад, что ушел этот князь Держиморда, – проговорил хозяин, радостно потирая руки. – Претяжелый человек! – прибавил он. – Вчера я встретил на Елагиной его метрессу, маркизу Помпадур. Едет в коляске на белых мышах и так нос задирает, что просто беда! Я ей поклонился, а она выставила мне язык. Однако соловьев баснями не кормят! Пожалуйте-ка хлеба-соли откушать! Вот, например, отличный жареный крокодил. Его мне прислал в замороженном виде из Архангельска покойник Бетховен. Вот музыкант-то, доложу вам! Одно только, что он не пишет ничего и кроме бабок ни на каком музыкальном инструменте не играет. Пожалуйте, господа! Крокодил отменный, его готовил мой крепостной повар Андрюшка, ученик Ришелье, а я всякий раз перед приготовлением этого блюда всыпаю ему на конюшне тридцать горячих, и мера эта помогает: так вкусно приготовит потом, шельмец, что язык проглотишь!..

Я подошел к крокодилу и хотел у него отрезать себе левое крылышко, но вдруг заметил, что за то же самое крылышко держится восьмидесятипятилетний молодой человек в серой сибирке. Глаза наши встретились и сверкнули. Он обругал меня по-турецки, а я его по-персидски; он обругал меня по-арабски, а я его по-татарски; он меня по-еврейски, а я его по-гречески; он по-латыни, а я уже по-русски! Он вскипятился и схватился за стул, а я поднял нагайку, но в это время хозяин бросился посреди нас и сказал:

– Как, разве вы не знакомы? Рекомендую: Владимир Петрович Бурнашев, а это известный писатель Вильям Шекспир, приехал к нам в Петербург для того, чтобы тайно похитить и увезти в Лондон знаменитого трагика Марковецкого.

– Очень приятно! – пробормотал я, и мы с чувством пожали друг другу руки.

– Однако, Владимир Петрович, вы хорошо образованы, коли ругаетесь на всех языках! – проговорил он на чистом французском диалекте с немецким акцентом.

– Еще бы! – отвечал я. – Да меня еще при Павле хотели сделать за это испанским посланником, но я отказался. Тридцать тысяч курьеров присылали, но я все-таки отказался. Я и теперь мечу прямо в истопники к князю Белосельскому!

– Прочтите что-нибудь из ваших стихотворений? – упрашивал меня Шекспир.

Я поломался и прочел мое известное стихотворение: „Чижик, чижик, где ты был“.

– Роман „Битва русских с кабардинцами“ не ваш? – допытывался он.

– Мой. Все знаменитые романы мои. Даже и „Парижские Тайны“ и „Петербургские Трущобы“ написал я.

– Где вы обыкновенно пишете?

– Я пишу обыкновенно на каланче Московской части. Там уж никто не мешает. А вы?

– А я, напротив, люблю многолюдие, и все мои лучшие драмы и трагедии написаны мною в Туликовых банях.

– Очень приятно, очень приятно! – проговорил я и через четверть часа, поблагодарив гостеприимного хозяина за хлеб, за соль, расстался с ним и отправился домой, но прямо домой не поехал, а завернул к Держиморде и подробно донес ему на Безносова, как тот называл его тяжелым человеком и как ругал его метрессу.

– Благодарю! Сто раз благодарю! – проговорил он. – Ты верный служака! А Безносову достанется! Я упрячу его туда, куда Макар и телят не загонял! Эй, вестовой!

Держиморда ласково распростился со мной и дал мне на чай целковый.

Подъезжая к моему дому, сердце мое трепетало от радости. Я сознавал, что, донеся на гостеприимного Безносова, я исполнил долг службы.»