Лёха

Менеджер Лёха

Насморк замучил. Тем более, что поболеть должным образом, как это можно было сделать в оставшемся черт знает где будущем-прошлом, сейчас было невозможно. Ни поваляться в уютной постели под пухлым одеяльцем, не шибко страдая от хвори и одновременно тихо радуясь, что не надо вставать утром и переть на работу. Какая, к черту, постель – от ночлега на ветках в виде матраса и с шинелью вместо одеялка ломило все кости и тупо болели все мышцы. Ни чаю с лимоном, ни теплой ванны. Мама поила горячим молоком… Ну, молока-то сейчас было полно, но хоть и вкусное, и теплое – но никак толку от него не получалось. И даже нос было нечем вытереть – эх, бумажные нежные салфетки, где вы? Лёха всерьез страдал – от всего этого неудобья, от холодрыги ночью, от комаров днем, от диковинных «тухель», как иронично окрестил чоботы из шинельных рукавов ехидный солдат по фамилии Петров. А тут еще и сопли вожжой. И нос распух. Все время очень хочется жрать. Пельменей бы простых сюда хотя бы. Или доширака. Только чтоб горяченького чего, а то от молока пузо барабаном пучит-дует. Но с этим проблемы. Жратвы нет совсем. И неизвестно, когда будет. И еще вопрос, что это будет за жратва.

Трое спутников как-то переносили все это достаточно спокойно, как дикари какие-то. Даже зловещего вида мясо сожрали, которое откуда-то приволок этот дояр-колхозник. Воняло мясо падалью так, что и опухший нос учуял. А они ничего – пожарили на костерке и без соли слопали. Ну, чисто дикие люди.

Опять же, очень неприятно было то, что они все время ожидали от него, от Лёхи каких-то невиданных откровений и суперзнаний. Особенно донимал злобный Петров. Лёха четко чуял: этот его невзлюбил сразу. Сталинист, наверное, да еще и коммунист упертый, вероятно. То-то он так разволновался, когда Лёха спроста рассказал то, что слышал о распаде СССР. Зря, наверное. Особенно про репрессии и про Берию с школьницами. Про это – точно зря. Не подумал. Хотел-то как лучше, тем более еще в школе учителя толковали, что Сталина все ненавидели, все были репрессированы, СССР развалился потому, что никто из его граждан не хотел, чтобы это уродливое образование существовало дальше, все хотели свободы и благополучия с демократией.

Наоборот, думал порадовать ребят – ведь злодеяния прошлого оценены в будущем по заслугам. Теперь явно себе врага нажил. Еще хорошо, что догадался на их попреки спросить: а будь они на его месте и попади они сами лет на 70 назад – чем бы они там были полезны? Остыли эмоции, да.

Но сам-то Лёха понимал, что ему сказать нечего. Попытался было этому Петрову рассказать про телевизоры и компьютеры. Не получилось. Не потому, что тот не понял рассказанного – понять-то понял, да взъелся на то, что Лёха не может внятно объяснить, как они делаются, эти новые девайсы. Вот прямо начиная с теории и с сырья. Силициум, Кремниевая долина – пустой звук… Лёха неплохо разбирался в компах, вполне мог и программу поставить, и узел заменить – ну, не совсем лопух. Но как вся эта байда работает? Сам Лёха думал, что знает. А вот рассказать оказалось невозможно. Про космос и спутники тоже не заладилось – как только Петров стал выспрашивать, на каком топливе вся эта лабуда взлетает. И про мобилы вяло вышло. Пес его знает, как эта вся роуминговая система работает. А про фаст-фуды и бомж-пакеты Лёха и сам понял, что не надо.

Теперь сам себе он задавал вопрос: а что он вообще может рассказать? Ведь ясно было сказано: его должны доставить к вышестоящему субьекту, чтоб тот разобрался. И с чем тот будет разбираться? Ну, расскажет Лёха, что автомат Шпагина стал легендарным оружием. Так они это и сами знают. Или что винтовка Мосина всю войну прошла. И что в этом полезного? Про тот же Сталинград Лёха помнил, что там немцы конкретно попали, но было это в 1942 или 1943 году – ни за что не смог бы сказать точно. Опять же – что проку? Никакого проку, как в прогнозах Павла Глобы. Виденное в кино тоже никак не годилось. Ну, расскажет он, что готовили в НКВД детей-камикадзе. И что с того? Или что немок насиловали всех. Это никого сейчас не парит, до тех немок еще тыщи километров. Не, к тому же в кино, бывало, казали такой лютый бред, вроде танков под парусами и бомбардировок дырявыми ложками, что даже и инет не надо было читать, чтобы усомниться. Доводилось читать несколько книжек «провойну», но они тоже никак не годится. Ну, там написано было, что все красноармейцы хотели сдаться немцам в плен и сдавались, как только подворачивалась возможность – а эти трое, да и их командир, сдаваться всяко не собирались, хотя немцы, конечно, оказали бы раненому помощь, и он, возможно, выжил бы. Непонятно – вроде же обычная солдатня, пехота. Были бы там пограничники – еще куда ни шло.

Эх, попал бы Лёха в мир Варкрафта – он себя куда как проявил бы! Скрафтить что или там подкачаться – у него вполне получилось бы, он даже одно время подрабатывал тем, что качал персов на продажу. И фармил он удачно. И на ауке барыжил ловко и уверенно. Но тут мир вовсе не тот. Куда более жуткий, простой и свирепый. Штычком-то в спину… Неприятно. Колл оф Дюти? Вот там есть полезное – амеры в Нормандии высадились. А когда? Трава зеленая была, листья. Лето, наверное. Или во Франции зима тоже без снега? Черт, не ясно. И с годом тоже. Там писали наверху экрана даты, но Лёха, как нормальный юзер, на это внимания не обращал. Тоска, в общем. Разве что про автомат Калашникова рассказать? Вопрос: а что рассказать? Лёха его в руках не держал, а уж там чертеж начертить или принцип разъяснить… Не, как мог, он попробовал – Петров сразу отрезал, заявив, что отвод пороховых газов как принцип действия автоматики вот как раз был в Дегтяре этого самого дояра Семенова. И в винтовках Токарева, что были в их взводе. И в чем гениальность? Пес его знает, в чем.

Одна радость, что пронырливый дояр нашел небольшую деревушку, где немцев не было. Деревушка произвела на менеджера тягостное впечатление: полтора десятка народу, куча босых детей. Одеты, как с помойки. Заплаты на одежке! И не стильные, дизайнерски разработанные, как на модных трендах, а как попало. Вонь, даже сквозь насморк. Лапти! Самые настоящие лапти на ногах у деревенских! А вечером вместо электричества – лучину жгли! Накололи тонких длинных щепок – и палили вместо ламп или хотя бы свечей. Африка какая-то! Хотя в Африке жарко и вроде в лаптях не ходят. Но что хорошо, радушные хозяева оказались: накормили от души, выставили совершенно чужим солдаперам и самогонки мутной, и картошки вареной, и хлеба, и даже квашеная капуста нашлась заодно с луком, чесноком и огурцами. Петров намекнул насчет сала – так и сало нашлось. Все это Лёху сильно удивило, чтоб так посторонних угощать. И на вкус все это было вполне съедобно. Надо же, гости дорогие… В его жизни таких гостей пустили бы в пешее эротическое путешествие, а тут вон – кормят, и спать уложили на сеновале. Сено густо и одуряюще пахло, кололось, и мыши попискивали в нем, но зато наконец-то стало тепло, и Лёха впервые выспался по-человечески. А на завтрак дали яичницу. Впервые подумалось, что в прошлом тоже жить можно. Хреново, но можно. А еще обещали баньку истопить.

Его спутники уже корячились во дворе: Жанаев, как заведенный, пилил дрова на пару со стариком, а Петров с дояром и парой мужиков гремели какой-то странноватой ржавой железякой – издалека выглядело так, что они ее чинят. Детвора вертелась тут же, и как только Лёха появился из ворот сеновала, так сразу же окружили его и принялись глазеть, выдерживая безопасную дистанцию. Лёха хмыкнул про себя – сейчас-то он выглядел вполне себе: вчера ему притащили откуда-то гимнастерку, брюки навыпуск и ботинки. Все было почему-то мокрым, но подсохло и стало вполне впору. Теперь пришелец из будущего смотрелся вполне себе пристойно – не то что вначале. Вначале-то он бы этим деревенским устроил незабываемое зрелище. Правда, ботинки ноги намяли, и ходить в них теперь было больно, но Лёха терпел, надеясь, что разносится обувка. Чуни были в разы хуже, и в них как-то невозможно было себя уважать. А так – даже с распухшим носом – все же вид был почти бравый.

Боец Семенов

Все получилось, как нельзя лучше, даже удивительно. Начать с того, что еще на подступах к деревушке встретился толковый пацаненок, потому как, хоть и говорил тот не совсем по-русски, а все было понятно в разговоре. Так и оказалось: немцев в деревушке нет, и вряд ли приедут – мостик через топкий ручеек кто-то недавно разобрал, а за деревней дальше лес – тупичок тут, в общем, и нечего тут немцам делать. Старший из пятерых мужчин, что тут жили, опять же, очень удачно оказался сам бывшим воякой – осел тут еще во время Империалистической, женился, да так и жил, и часть жителей была теперь его прямой родней. Так что общий язык нашли быстро. Поторговались, конечно, не без этого, но и сапоги, и корову Семенов пристроил весьма удачно. Получили и хлеба, и картошки, и сала.

Еще и вечерять посадили как званых гостей, с почетом. Народу набилось – вся деревня, считай, благо, что маленькая. Ну, Семенов с Петровым знали, что такое манеры, держались как подобает – церемонно, сдержанно, Жанаев тоже не подкачал, а вот потомок подкачал: лопал, как свинья, и стаканчик держал неправильно – без оттопыренного мизинца, некультурно. А ему как раз стакан дали, стеклянный, настоящий городской. Остальные-то пили из разномастной посуды, а потомка уважили, потому как были на нем летная диагоналевая гимнастерка с голубыми петличками и старшинской «пилой» из четырех рубиново-красных треугольничков, хорошие хромовые ботинки и брюки полушерстяные, что для крестьян сразу показывало: он тут в группе самый старший. Красавец, как на картинке. Зато потомок, пока лопал, помалкивал, и Семенова это вполне устраивало.

Поддерживать беседу пришлось, таким образом, самому Семенову, что он аккуратно и делал, стараясь больше слушать. Хозяин, назвавшийся Евграфом Филипповичем, после третьей чарки сам разговорился, благо нашел свежих слушателей, а вот остальные поскучнели физиомордиями – видно, слышали это от деда не в первый раз.

Дед оказался бравым, георгиевский крест получившим за захват германского броневика, и по рассказу судя – да, ловко у него получилось: и пулю в смотровую щель водителю загнать, и по люку грохнуть прикладом, и рявкнуть «Ком хераус!» так, что и впрямь бронекатчики пошли делать хераус, заодно отстрелив деду два пальца на руке, а он их в ответ прикладом зашиб. Дед горделиво показывал искалеченную клешню, потом поведал, что попал сюда, в эту местность, на излечение, а тут и войне конец, и началась рррреволюционная катавасия, от которой голова кругом пошла. Но он решил в это не впутываться. Повоевал уже – хватит, и потому по возможности не ввязывался в разборки тех и этих, а бегало тут много всяких – не только белых и красных. Вот и остался жив и здоров, а кто драться лез – тут их по лесам и болотам много лежит.

Семенов вежливо слушал, кивал и соображал, что как-то уж очень намекающе речь старика звучит. Не, ну тут понятно: время уборки на носу, сено, опять же, убирать надо, работы сейчас полно, потому в деревушке лишние руки не были бы обузой. Это-то ясно. Опять же, вон молодайка на потомка смотрит зазывно – ясно дело, не прочь бы охмурить и замуж выйти, за летчика-то любая рада, вон он какой сидит пышный и даже «курица» на рукаве золотом вышита… С красным носом, правда, кавалер. Но женщине-то это не помеха – еще и полечит, и поухаживает. Нет, точно глаз положила: как человек опытный и бывалый – как-никак женат уже три года и дети есть, – Семенов был совершенно уверен, что томные взгляды молодухи он совершенно правильно оценил.

Вот Жанаев спокойно сидел и чинно, не торопясь, ел, и на него таращились только детишки, возможно, впервые увидев такого диковинного азиатского человека. Там, где сидел Петров, как раз стало шумно – токарь, накатив на грудь, распустил пышный павлиний хвост, расписывая свои героические подвиги, и вот его внимательно слушали. В общем, застолье шло, как подобает, достойно и приятно. Наконец, и потомок набил брюхо и стал не так выделяться своим поведением. Семенов успокоился, только посматривал на деда – мало ли, вдруг затеет старый хрыч послать кого для того, чтобы новую власть известить, что тут-де окруженцы есть… Оно, конечно, вряд ли. Но бдительность терять не следует. Потому пил Семенов аккуратно.

Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей. Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов, так это то, что Жанаеву было хорошо, только хотелось ему обратно воевать. Не потому что он любил воевать – просто он знал, что пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой.

И Евграф Филиппович, ветеран империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович Советскую власть, хотя и не сказать, чтобы сильно от нее потерпел. Однако мыслей, чтоб не пустить или сдать германцам вояк, и в голову не пришло. Да и как это сдать – германцам! Это ж дело такое, что красные али белые – это одно, а германцы – они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно те – германцы… И все тут!

Потому мысли у Евграфа Филипповича были совсем другие: как бы уговорить этих крепких молодых мужиков не искать ходу до своих, а остаться тут. И работа, и защита, да и бабы, опять же, вон как смотрят… В этом Семенов – как крестьянин – угадал верно. Но и тут старик глядел немного иначе. Семенов ожидал подсознательно, что дед обратится к нему. Но для старика Семенов был не той фигурой – в знаках различия старый солдат разбирался неплохо, и потому сразу решил для себя, что старший здесь – летчик. С ним говорить и надо. Но напрямую Евграф сказать все не решался – вон, старшой-то их, из этих, что на еропланах летают – сидит себе молча, ни слова не говорит. Умный, значит, командир, хоть и молодой.

А с умным торопиться не след.

Да и помнил Евграф Филиппович насчет воинского долга и прочего – вспоминать не любил, да и не забудешь, что с иными за отказ воевать было. Потому решил отложить это на потом. Пока решил послушать, что заливает тут солдатик с городскими ухватками. И слушал.

Семенов тоже слушал и немного удивлялся тому, что его городской приятель, в общем-то, даже и не привирает. Что особенно удивило – в общем, простецкие ситуации в изложении языкатого черта Петрова становились красочнее и впечатлительнее, что ли. И первый налет ревущих дурниной самолетов, и бесконечное окапывание, и трупы на дорогах, и вонь горящей техники, и первый бой – все это становилось не просто обыденной жизнью сотни мужиков, а прямо кино каким-то. Тем более, что сам Семенов мог бы вспомнить особенно тяжелые моменты только какими-то кусками, словно смотрел в трубку. А Петров – гляди-ка – засек такие детали и нюансы, какие и Семенов не увидел. Вроде на одно смотрели, а видели разное. Да и рассказать бы все это так цветасто, как токарь, Семенов точно не смог бы. А если бы и изложил – получилось бы очень сухо и сдержанно. Да и не стал бы многое рассказывать – ни к чему.

Ну вот, например, зачем говорить посторонним людям, что когда серо-синий немецкий танк остановился совсем близко и стал разворачивать башенку в сторону ячейки, где в этот момент Семенов судорожно пытался заменить пулеметный диск, который заело, и никак не получалось оторвать тяжеленный стальной блин, жизнь перед глазами не проносилась. А тоска свинцовая одолела, впору выть было от злости, когда коротенький стволик танковой пушки неудержимо накатывался черной дыркой прямо в живую душу пулеметчику. И Семенов оплошал, испугался и не нашел ничего лучшего, как присесть в своей тесной вертикальной ячейке, которая в тот момент показалась вертикальной могилкой. И даже на молитвы не хватило времени, когда над головой тошно и оглушающее жахнуло и по спине тяжко ударило, прерывая дыхание. Кому это важно и интересно? Только себя позорить.

Семенов с неудовольствием вспомнил, как не мог разогнуться, и страшно стало, что так и будет медленно умирать на дне своей ячейки. Скрюченным, бессильным, нюхая до последнего момента оставшейся жизни кислую вонь сгоревшего пороха из наваленных на дне стреляных гильз. Не сразу понял, что это не позвоночник перебило, а просто свалился сверху сбитый взрывом покореженный пулемет. И кому это интересно? Да никому, и рассказывать такое стыдно и не нужно. Надо же – опытный обученный красноармеец, а не сообразил пулемет с собой захватить в ячейку, на бруствере бросил. У Петрова же все получалось картинно и героически, но при том не вызвало скуки, как высокопарные газетные статьи про героизм.

– Тут Габайдуллин нагреб гранат из ящика, свернул из них связку: четыре ручки в одну сторону, пятая – в другую, потом вторую такую же проводом обмотал и, как уж прямо, скользнул в траву. Смотрю, а он уже около этого танка, рукой махнул – полетела связка. Да неудачно. Железяка эта довернула – и на него. А его, видать, взрывом уже повредило, смотрю – возится, да слабо так. Когда почти наехала – он так рукой еле – еле пошевелил, да вторую связку и сунул прямо под гусеницу. Как долбануло! Габайдуллина отшвырнуло метров на пять, а гусеницу порвало, аж траки в разные стороны полетели, причем здоровенное колесо ведущее в щепки разнесло! Колесо в половину человеческого роста, огромное – а вдрызг снесло. Напрочь! Танк перекосило, стрелять перестал, а наш взводный это увидел и орет: «Раз назад нам нельзя – а ну все вперед, кто меня слышит! За мной!» Ну, и кто живой был – поднялись и за ним…

– Страсти-то какие, – ужаснулась соседка Лёхи, зазывно на него поглядывая.

– Не могли гранаты так железное колесо разнести, – твердо и уверенно сказал Евграф Филиппович. Не то чтобы осадить говоруна-рассказчика захотел, а скорее для порядку. Чтобы не очень заливал тут бабенкам. Танк с деревянными колесами, как же. Тут хотя и деревня, а про танки наслышаны.

Петров осекся на полуслове. Семенов, с одной стороны, порадовался, что вот опять горожанина в лужу посадили. С другой стороны, нехорошо получалось: все-таки токарь – сослуживец и товарищ, а его раз – и срезали. Тем более что Семенов не видел сам-то как Габайдуллин танк подбил, но когда этот самый Петров выдернул его за шкирку из ячейки и поволок в атаку, то и порванный труп Габайдуллина, и перекосившийся танк – без переднего здоровенного колеса, кстати, – сам своими глазами Семенов видел. Но вот разлетелось ли колесо в щепки – этого он сказать не мог.

Совершенно неожиданно на выручку токарю пришел потомок, решительно допивший самогон из стакана и, косясь на глядящую обожающим взглядом соседку, твердым, хотя и немного гнусавым голосом отчеканил:

– Если это был французский танк Рено ФТ-17 или, как его называли немцы, Pz.Kpfw.18R 730(f), то вполне возможно, что ведущее колесо разлетелось в щепки – на ряде машин оно было из дерева с обтяжкой железом. Несмотря на противопульную броню, танк превосходил ряд образцов немецких панцерваффе и потому использовался в количестве нескольких сотен штук.

– Кхм! – внятно сказал Семенов. Потомок уловил намек и заткнулся. Он, честно говоря, и сам не понял, что это вдруг его понесло вспоминать случайно прочитанное на форуме игры «Ворлд оф танкс». Не иначе, самогон, да еще упругое круглое бедро соседки, которым она то и дело, словно случайно, касалась его ноги.

– Вот он как раз и был, – с места в карьер продолжил свое повествование Петров. А Евграф Филиппович неожиданно спросил:

– А вы, значит, в том бою не вместе бились?

– Откуда! Мы же пехота – царица полей, а он – залетный, – несколько с намеком ляпнул Петров.

– Понятно, понятно, – успокоился Евграф Филиппович. Для него это было как раз хорошо: раз артель сбродная, значит, уговорить их остаться будет проще.

– А як так вышлось, что танк французский, а за немцев? – по-прежнему зазывно поглядывая на образованного соседа, волнующим голосом спросила прижавшаяся бедром к Лехиной ноге женщина.

– Это-то понятно, – отозвался Евграф Филиппович – Франции сейчас нет, а все ее добро германцам в наследство досталось. Да и от других стран тоже добра мусить перепало немало. Европа ж!

Петров кивнул и продолжил заливаться, как они по лощинке выскочили прямо на нескольких немцев и свалили их стрельбой в упор и штыками, а потом их героический взводный сунулся лицом в траву, и его пришлось тащить с собой, тяжелораненого. Но вот – сумели оторваться. И теперь они тут.

Другая из сидевших за столом женщин, пожилая, спросила – и Семенов понял, хотя язык и не был привычным русским – куда делся взводный, а после разъяснений взгрустнула и предложила выпить за упокой души всех павших. После этого уже Семенова сильно разморило, и он кивнул своим товарищам, что пора бы и честь знать. Застолье закончилось, поблагодарили радушных хозяев и отправились на боковую – на сеновал.

И даже не караулили этой ночью, расслабились.