Был неприветливый осенний день. Свияжские уже давно перебрались в свой городской дом. Надежда Кирилловна стояла у окна и смотрела, как вьются в порывах ветра сорванные листья с ближайших деревьев и, рея разноцветными бабочками, падают: в серую грязь.

Вихрем неслись и мысли красивой жены старого его превосходительства Андрея Григорьевича, неслись так же беспорядочно, но беспрерывно и неустанно, и так же бессильные противостоять могучему порыву, как отпавшие от родимых ветвей древесные листья.

Надежда Кирилловна была одна. Комедию играть было не перед кем, и она не старалась из своего лица делать любезную, красивую, но непроницаемую маску. Брови сдвинулись, губы сложились сурово и надменно, жесткий огонек светился в прекрасных глазах. Есть физиономии, которые способны внушать страх и наводить робость на далеко не робкие души. В данный момент таково было лицо Свияжской, оставаясь все-таки демонически красивым.

«Удивляюсь! Я – и рядом эта хиленькая девчонка! – проносилось в голове Надежды Кирилловны. – Маленький скверный заморыш!.. Однако он любит-то все же ее, а не меня».

Жгучее чувство оскорбленного самолюбия и ревности шевельнулось в тяжело дышащей груди.

«А он-то, он! Армейский, невзрачный офицерик! Экий кумир!» – желая вызвать презрительную улыбку на своих устах, подумала она.

Но улыбнулась скорее страдальчески, где-то в глубине души мучительно шевельнулось:

«А все-таки я его люблю… Ах, как люблю!.. Мой Бог! Что мне делать, что делать? Я раньше так боролась с собою. Я и виду не подавала, была ровна с ним, как и со всеми. Надо сказать правду, думала, что он не уйдет от меня непобежденным. Я ведь и не таких побеждала одним своим словом, одним взглядом, пожатьем руки. Я надеялась… Самое горькое было, когда надежда рухнула. Проклятый день! Его нельзя забыть!»

И живо предстало перед Надеждой Кирилловной недавно минувшее.

Это было на даче. Стоял чудный день. С томиком Вольтера в руке (государыня читала Вольтера, следовательно, надо было читать его и Свияжской, хотя глубины его философии она не понимала и частенько позевывала над книгой) Надежда Кирилловна сидела в беседке, сплошь окутанной плющом. Солнечные лучи едва проникали сквозь зеленый покров и пятнами ложились на покрытом ковром полу. Свияжская чувствовала себя здоровой, бодрой, свежей, полной сил и надежд; она лениво перелистывала страницы, ее мысли витали далеко-далеко и от печатных строк, и от этой беседки. Кровь клокотала, и летели мечты, сладкие грезы, полные страсти и неги.

Вдруг Надежда Кирилловна услышала голоса, и тотчас же унеслись ее грезы, и упала она с неба на землю.

Прильнув лицом к чаще листвы плюща, она увидела, что по дорожке сада идут Ольга и Евгений Дмитриевич Назарьев. Он слегка придерживал девушку за талию, ее рука лежала на его плече.

«Вот они как, вот!» – подумала Надежда Кирилловна и даже вздрогнула от злости.

Но слова, которые послышались совсем близко от нее, еще более наполнили злобой ее сердце.

– Видишь ли, милая, – несколько печально сказал офицер, – я должен тебе признаться, что не надеюсь на счастье нашей любви. Будем, родная, смелы, будем смотреть прямо в глаза опасности. Подумай сама: ты – дочь генерала, богатая невеста, я же – малородовитый и небогатый дворянин. Ты – фрейлина государыни императрицы, я – армейский обер-офицер, живущий почти на одно свое скудное жалованье. Само собой, твой отец никогда не допустит нашего брака.

Голова Ольги была понурена, рука нервно мяла ветку.

– Женя! Оставь! Не стоит говорить об этом! – с тяжелым вздохом промолвила она.

– Погоди! Будем смотреть прямо и смело вперед, не закроем глаз перед опасностью. А твоя мачеха? Ты знаешь, она с радостью отдала бы тебя за последнего нищего, за своего крепостного конюха ради того, чтобы поглумиться и унизить тебя, но за меня не отдаст, если догадается или узнает, что ты будешь со мною счастлива. Мне со стороны виднее то, чего не угадываешь ты. Она умна, умеет скрывать свои чувства, но терпеть не может ни тебя, ни Николая. В ней вообще есть что-то и страшное, и до ужаса притягивающее, как глаза змеи птичку – это я недавно читал во французской книжке, – и… иногда отталкивающее. Николай, конечно, будет за нас, но чем он может помочь? Так, видишь ли, впереди надежд у нас нет. Поэтому, к чему я речь вел, уповать нам надо только на самих себя. В твоей любви я не сомневаюсь; ты ведь в моей, я думаю, тоже?

– Гадкий! – притворно рассердилась Ольга. – Еще смеет спрашивать об этом! Уж я ли не люблю!

Назарьев зажал ей уста поцелуем и продолжал:

– Ну так мы и устроимся независимо от разрешения папаш и мамаш. Я выжидаю время. Более или менее – конечно, до некоторой степени – обстоятельства мои через несколько месяцев поправятся. Я должен получить наследство, небольшое, правда, но все-таки. Я заплачу в селе попу хоть половину всего, что получу, он нас повенчает без разрешения твоего отца и моего начальства, а потом заживем мы не в палатах, а, быть может, в лачужке, да счастливо. Будем надеяться, что родители нас простят, ну а нет – Бог им судья. В крайнем случае увезу тебя на наш хуторок: мой-то батя, знаю, не перечит. Хватит смелости?

– Без родительского благословения?.. Самокруткой… Как грустно, как грустно! Но, конечно, я за тобою всюду. Поделим и грех, и счастье. Только бы быть с тобою да любить друг друга! – пылко воскликнула молодая девушка.

Назарьев заключил ее в объятия.

– Кто-то идет! – сказал она, вырываясь.

На боковой тропинке действительно раздались шаги. Показался чуть ли не бежавший лакей.

– Не видали ль барыни? Их превосходительство ждут, потому из Питера прибыли с важным гостем.

А Надежда Кирилловна сидела, притаясь в беседке, вся клокоча от злобного волнения и боясь дышать, чтобы не выдать своего присутствия.

Лакей убежал, ушли и влюбленные. Только тогда Свияжская покинула свое убежище. И тогда же поклялась в душе, что лучше умрет, чем увидит счастье Ольги с ним.

Вспомнилась эта сцена Надежде Кирилловне, и даже дух заняло у нее от озлобления.

– Я вам покажу, голубки!.. – прошептала она сквозь стиснутые зубы.

А мысли вились:

«Попробовать бороться? Смять эту девочку? Самое лучшее было бы удалить ее от него. Выдать, например, замуж. Вот хотя бы за князя Дудышкина. Небось, Олька была бы рада…»

И она невольно усмехнулась, представив себе противную фигуру князя рядом с эфирной, небесной Ольгой.

«Дудышкин! Дудышкин! Вот ей действительно пара! А князь имеет виды на нее. Развратник, скверненький человек, вероятно, в долгах. Это будет отлично! Господи, как я ненавижу Ольгу!.. Этот брак ее будет моей местью. Надо уломать Андрея, намекнуть Дудышкину, что он не получит отказа. Мне давно хотелось этого брака Ольги с князем. Во всяком случае она должна, должна удалиться из нашего дома. Она мне во всем помеха. Евгений Дмитриевич, верно, быстро охладеет к ней после ее замужества, а в том, что она с ним не станет водить амуров, и сомневаться нельзя: хоть и не будет любить мужа, а изменять не станет, знаю я ее характер. Быть может, тогда Назарьев… Э, что далеко загадывать! Интересно знать, придет он сегодня? Ольги и Николая нет дома, муж занят у себя… Может быть, и поговорили бы по душам».

При мысли о Назарьеве словно теплом повеяло Надежде Кирилловне. Она прошлась по комнате, потом опустилась в кресло.

«Напротив сел бы он. Стали бы говорить. Неужели Ольга так-таки его всего и захватила? Неужели уж так-таки он на меня и внимания не обратит?»

Ей страстно захотелось увидеть лицо молодого офицера, услышать его голос.

«Господи! Хоть бы пришел! Как я была бы рада, рада!.. Фу! Я волнуюсь, как пятнадцатилетняя девчонка».

И вдруг Свияжская насторожилась: раздался звонок, которым гайдук, исполнявший роль швейцара, давал знать о прибытии гостя.

«Бог мой! Неужели он? – мелькнуло в голове у Надежды Кирилловны, и она вся замерла в напряженном ожидании, причем была почему-то почти уверена, что приехал Назарьев. – Сейчас он войдет. Милый, хороший!..»

Лакей бесшумно отворил дверь и доложил:

– Его сиятельство князь Дудышкин.

XII

Во второй половине сентября 1768 года и в первых числах октября при дворе и в высших кругах петербургского общества царило странное, никогда прежде не бывавшее настроение. Точно все чего-то ждали и знали об ожидаемом, но хранили про себя это знание тайны. При иностранцах иногда даже у людей говорливых вдруг язык немел, и очи смущенно опускались долу: видно, говоривший сам себя ловил, что сболтнул лишнее и чуть не коснулся секретнейшего прожекта, задуманного императрицей.

Часто среди царедворцев слышались вздохи: «Ах, что-то еще будет!». Часто также один сановник, встретившись с другим, таинственно спрашивал:

– Но скажите по совести: неужели и в самом деле решено?

– Решено, – отвечал тот шепотком.

– Ска-а-жите! Мне сказывали, что уже и этот англичанин приехал.

– Как же… Давно!

– Да, дела. Как-то все это пройдет?

– Не говорите!

И сановники смотрели друг на друга боязливо и печально.

Причина волнения крылась в том, что ходил упорный слух о намерении императрицы привить себе оспу. Для нас прививка оспы кажется только благодетельной и совершенно безопасной; не так думали люди XVIII столетия: в то время вопрос о прививке оспы был очень спорным и имел как убежденных сторонников, так и ярых врагов, причем последних было больше. К числу защитников оспопрививания принадлежала Екатерина II, в числе ее противников имелись такие люди, как, например, король Фридрих Великий. Оспа в описываемую эпоху составляла бич населения Европы, а России в особенности. Императрица верила в спасительность прививки, и, чтобы положить конец недоверию масс к оспопрививанию, решила, для примера другим, сама подвергнуться этой, в глазах многих весьма рискованной операции.

Свою решимость на это государыня поясняет в письме к Фридриху II:

«С детства меня приучали к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целых пять месяцев отсутствовала в городе, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с себя самой: ну как ввести оспопрививание, не подавши примера? Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа. Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное».

Таково было твердое решение великой государыни.

Из Англии был выписан доктор Дженнер, известный тем, что у него из шести тысяч людей, которым он произвел операцию, умер только один ребенок.

Несмотря на осеннюю пору, императрица переехала из Петербурга в Царское Село, чтобы там, удалившись от дел, на покое привести в исполнение свое намерение…

* * *

Князь Дудышкин вошел в комнату с необычайной поспешностью.

– Я только что из Царского Села, – заговорил он, приложившись к руке Надежды Кирилловны. – Конечно! Теперь это уже не секрет: императрица привила оспу. Ах, не погубил бы государыни этот заморский лекарь своей прививкой. Но какова решительность нашей обожаемой монархини! А? Мы должны следовать ее примеру. Должны!

Надежда Кирилловна едва слышала, что он говорит. Она рассеянно роняла: «Да. Конечно!». Но в то же время думала: «Какой он надоедливый. Противный!»

– А Ольги Андреевны разве дома нет? – вдруг спросил князь. – Хотелось бы засвидетельствовать ей мое почтение.

При имени падчерицы Свияжская встрепенулась.

– Нет, она уехала за какими-то покупками, – ответила она, а затем, окончательно овладев собой, продолжала с обычной живостью: – О мачехах обыкновенно думают, что они ненавидят своих падчериц и пасынков. Быть может, это и справедливо по отношению к другим. Возможно, что я являюсь только исключением, но… Я люблю этих бедных сирот, отданных на мое попечение. Люблю и Николая, и Ольгу одинаково. Ненавидеть их – это как-то дико звучит для меня!

– О, я знаю! – пробормотал князь, несколько недовольный тем, что разговор сбился с предложенной им темы об оспопрививании вообще и о предстоявшей ему подобной операции в частности, ведь он хотел себя выставить героем, не боящимся страданий и едва ли не смертельной опасности.

Между тем Свияжская продолжала:

– Возьмите Николая. Что за милый юноша! Всегда скромный, вежливый, почтительный. Да, право, трудно найти молодого человека лучшего, чем он, в наше время. А Ольга! Да ведь это ангел. Я часто, глядя на нее, с тоскою думаю: «Боже мой! Неужели такого ангельчика отнимут у меня?». Но, – добавила она со вздохом, – таков удел девушек: выросла – покидай родительский дом. А для моей милой Олечки опасность этого удаления тем большая, что она – завидная невеста: отец в больших чинах, со связями при дворе, богат и наверно даст хорошее приданое; при этом сама Ольга обворожительна. Право, я часто сетую, что я не мужчина: уж я бы не упустила такого клада; зевать нельзя, женихов не убережешь: хлоп – и упорхнула пташка.

Князь сидел, странно насторожившись, и, обыкновенно болтливый, молчал, ловя каждое слово.

– Но, как бы то ни было, – продолжала Надежда Кирилловна с видом покорности судьбе, – если бы действительно порядочный человек попросил руки Ольги, я, хотя и с сердечной болью перед предстоящей разлукой, поддержала бы его предложение. Поддержала бы, потому что судьба моей падчерицы дорога мне, как своя собственная, если еще не дороже. Простите, князь, – вдруг переменила она тон, придавая лицу дружески-теплое выражение, – что я разболталась так обо всем этом. Но ведь вы у нас почти свой, а, знаете, иногда хочется, так сказать, отвести душу сердечной беседой. Наскучила я вам, а? Ну что же об оспе? Рассказывайте.

– Нисколько не наскучили, помилуйте! – заговорил князь. – Напротив! Я крайне польщен, и для меня честь…

Громкий звонок, оповещавший, что кто-то приехал, прервал его речь. (Заметим, кстати, что Андрей Григорьевич, перепоров многое множество докладывавших казачков, состоявших на посылках у дежурящего возле подъезда гайдука, нашел их службу все же неисправной, и их обязанности стал исправлять шелковый шнур, прикрепленный к звонкому серебряному колокольчику.)

Свияжская, заслышав звонок, поморщилась: в данный момент, несмотря на все отвращение к Семену Семеновичу Дудышкину, ей было неприятно, что беседа прервалась, так как она ожидала от нее весьма полезных результатов, которые могли существенно отразиться на судьбе Ольги.

Лакей доложил:

– Их благородие Александр Васильевич.

Генеральша, как звали Наталью Кирилловну за глаза слуги и захудалые родственники, вторично поморщилась. Посещения новоиспеченного гвардейца ей были вообще не по сердцу, так как она не видела ни смысла, ни пользы от него и притом чувствовала в нем человека, мало расположенного к ней. В данный момент его приход был тем более нежелателен, что юный прапор служил помехой к продолжению «сердечного» разговора; но день был приемный, и волей-неволей гостя приходилось принимать.

Александр Васильевич, узнав от прислуги, что ни Николая Андреевича, ни Ольги Андреевны нет дома, думал было уйти, но затем ему показалось неловким сделать это, так как «старые» Свияжские должны были узнать от лакеев, что он заходил, и могли обидеться на его уход. Поэтому он решил зайти ненадолго и потом удрать, сославшись на дела.

Когда он вошел в гостиную, его неприятно поразило присутствие Дудышкина, но он уже настолько искусился в светском лицемерии, что ничем не выдав себя, любезно поздоровался с князем и Надеждой Кирилловной и стал якобы с величайшим вниманием прислушиваться к разговору, тему которого князь моментально переменил, едва лакей доложил о прибытии гостя.

– Как я и говорил, любезнейшая Надежда Кирилловна, – болтал Семен Семенович, играя огромным лорнетом, – мы должны последовать примеру государыни. Вы знаете, – обратился он к Кисельникову, – событие совершилось: императрице сегодня сделана прививка оспы.

– Я уже слышал, мне в полку говорили, – ответил Александр Васильевич. – Матушка государыня жизни своей не жалеет ради пользы отечества.

– Я надеюсь, что были приняты все меры, чтобы здоровье императрицы не пострадало, – вставила свое слово Свияжская.

– Какие же могут быть меры? Тут риск, опасность несомненные, – сказал князь. – Но, несмотря ни на что, я ей подвергнусь: я решил сделать себе прививку. – Он посмотрел на своих собеседников с геройским видом; его белесые глазки самодовольно блестели: «Знайте, дескать, на что я способен!» – Да, да! – продолжал он, захлебываясь и выпячивая грудь. – Я – верный подданный моей монархини, и я это сделаю. Я не стану восхвалять себя, самохвальство не в моей натуре, но скажу прямо, что я не трус. Хотя я не бывал в сражениях, но наверно трусости не выказал бы, если бы довелось биться за мою родину и за матушку царицу. Это несомненно. Я и теперь нисколько не боюсь. Прививка опасна, слов нет. Быть может, я умру. – Князь сделал печальное лицо. – Быть может, захвораю, и болезнь меня обезобразит (Надежда Кирилловна кинула на него насмешливый взгляд), но я отважусь на все, я готов пострадать. Этого требуют моя совесть, мой долг, – напыщенно закончил князь.

Кисельникова коробило от этого пустого самохвальства, и он подумал:

«Ишь, ты, ферт. Черт знает, что думает о себе!» Он злился, но старался не показать виду. Однако цельная натура провинциального жителя взяла свое, и Александр Васильевич не выдержал.

– Полагать надо, – грубым тоном сказал он, насмешливо смотря на Дудышкина, – что матушка царица меньше говорила о предстоящей прививке, чем вы. А она – женщина, вы же – мужчина, да еще офицер. Стыдно вам бахвалиться! И скажу я вам, что вы трусите, оттого столько и трезвоните. А вот государыня все исподтишка да молчком устроила. Вот ею дивиться действительно можно. А вы себя за что же превозносите? Мы и все привьем оспу, так что же из того? Или нам тоже об этом кричать?

Надежда Кирилловна с удивлением смотрела на вспылившего юношу. Дудышкин сперва словно оцепенел, его лицо покрылось багровыми пятнами, он потерялся и опешил.

– Как же это? Вы?.. – пробормотал он.

– Так же, – дерзко ответил Кисельников и поднялся. – Прощайте, Надежда Кирилловна: некогда мне, дела ждут, – сказал он, прикладываясь к руке Свияжской.

– Вы смели!.. А!.. Сатисфакцию надо, – продолжал бормотать князь, сидя как пришибленный.

– Если пожелаете, можно, – ответил Александр Васильевич и, слегка поклонившись Семену Семеновичу, вышел.

По его уходе Дудышкин вдруг осмелел.

– Нет, я покажу этому мужлану! Я покажу, что значит князь Дудышкин! – воскликнул он, вскочив с кресла.

– Оставьте!.. Стоит ли обращать внимание? – промолвила его собеседница, едва сдерживая улыбку.

– Грубиян! Мужик! Сатисфакция незачем, не стоит мараться. Я иначе. Он узнает! – говорил князь, расхаживая по гостиной.

Приезд Ольги положил конец его волнению. Князь пересилил себя и с места в карьер повел речь о своем намерении привить оспу и о предстоящей ему опасности.

Девушка слушала его со скучающим видом и думала: «Какой он отвратительный!». А мачеха со злою полуулыбкой смотрела на падчерицу и Дудышкина, размышляя:

«Погоди, матушка, я тебе устрою.»

* * *

Примеру императрицы последовало множество знати. При встречах знакомые спрашивали друг друга вместо обычного вопроса о здоровье:

– Что? Прививали?

Государыне оспа была привита 12-го октября. Операция прошла успешно.

«Я была очень удивлена, – написала императрица, – увидевши после операции, что гора родила мышь. Я говорила: стоило ли возражать против этого и мешать людям спасать себе жизнь такими пустяками! Я не ложилась в постель ни на минуту и принимала людей каждый день. Генерал-фельдцейгмейстер, граф Орлов, этот герой, подобный древним римлянам лучших времен республики по храбрости и великодушию, привил себе оспу и на другой же день после операции отправился на охоту в страшный снег».

Через неделю была сделана прививка и великому князю Павлу Петровичу.

22-го ноября сенаторы, депутаты комиссии по составлению нового уложения, члены коллегий и канцелярий, после торжественного молебствия в соборе Рождества Богородицы, отправились во дворец благодарить государыню и поздравлять с выздоровлением.

Семилетний мальчик, Александр Марков, от которого была взята оспенная материя, был возведен в потомственные дворяне и переименован в Оспенного; врач Дженнер был пожалован в бароны, лейб-медики, награжден чином действительного статского советника и ежегодной рентой в пятьсот фунтов стерлингов.

Еще высшее петербургское общество не успело успокоиться от волнения, вызванного событием прививки оспы, как было взволновано новою и на этот раз печальною вестью: Турция объявила войну России.