Музы героев. По ту сторону великих перемен

Семейное счастье

2 февраля 1788 года был подписан брачный контракт, согласно которому отец давал за дочерью 400 тысяч ливров и еще 100 тысяч с рассрочкой платежа на десять лет и без процентов. Состояние жениха включало в себя два особняка в Париже и один в поместье Фонтене-о-Роз недалеко от столицы, 830 тысяч ливров и 60 тысяч годового дохода, обеспечиваемого его должностью королевского советника. После завершения всех формальностей, 21 февраля 1788 года в парижской церкви Св. Эсташа, после обязательной публикации извещений о предстоящем событии, молодых людей обвенчали. Из-за недавней смерти одного из родственников Жан-Жака обряд совершили без особой помпы, длина шлейфа свадебного платья невесты составляла всего четыре локтя. Зато свидетелями со стороны Терезы помимо дяди Лалана и мадам Буажелу, мысленно радостно подсчитывавшей луидоры, заработанные ею на удачном сватовстве, были генеральный консул Хосе Окариз и посол Испании во Франции граф Фернан де Нуньес. Присутствие таких важных лиц говорило о том, что положение отца Терезы в Испании коренным образом изменилось.

– Улыбайтесь, дорогая, – нашептывала на ухо невесте мадам де Буажелу, закрепляя на ее волосах испанскую мантилью из старинных кружев. – Для таких красавиц как вы личная жизнь с замужеством не заканчивается, а только начинается! Теперь вы обретаете истинную свободу!

Тереза прекрасно понимала, о чем идет речь. Девен де Фонтене не относился к числу тех мужчин, с которыми она в своих девичьих мечтах хотела бы пойти под венец, но в супружестве с ним приобретала статус знатной дамы, доступ в избранные салоны Парижа, недурную финансовую обеспеченность и свободу любить, кого ее душе угодно. Вскоре после бракосочетания муж Терезы за 400 тысяч приобрел наследственный маркизат, дабы окончательно и непоколебимо утвердиться в положении титулованного аристократа.

Они считались идеальной парой. Тереза выделялась своей красотой и принесла в семью хорошее приданое. Жан-Жак обладал всеми качествами истинно светского человека, в первую очередь, был англоманом. Высшие круги французского общества охватило поветрие на все, что приходило с противоположного берега Ла-Манша: английские экипажи, скаковые лошади, за которыми ходили английские грумы и объезжали английские жокеи, лошадиные скачки, английские охотничьи псы и такой предмет одежды как редингот^[4], который носили как мужчины, так и женщины. Супруг Терезы также не отставал и в прочих светских характеристиках: за полночь засиживался за игрой в карты и, чтобы не вставать из-за стола, подкреплялся бутербродами, которые ввел в моду лорд Сандвич. Дабы не прослыть человеком узких интересов, по необходимости он мог принять участие в интеллектуальной беседе и при этом не ударить лицом в грязь.

Тереза же производила фурор в парижских салонах самой высшей пробы. Вот как барон Монбретон де Норвен описал ее появление в одной из гостиных, где уже царила самая знаменитая красавица Парижа, виконтесса де Ноай: «Необходимо признать: виконтесса де Ноай, прелестная. очаровательная француженка с головкой, увенчанной короной золотистых волос, была свергнута с трона восхитительной андалузкой, блиставшей великолепными черными как смоль волосами длиной до пят ее крошечных ножек, набором человеческих совершенств, которыми Творец осыпал эту головку во время райского праздника, дабы показать свету образ красоты матери рода человеческого».

Для своего времени Тереза обладала довольно высоким ростом, пять футов шесть дюймов, отчего заслужила прозвище «Диана-охотница». У нее был идеальный овал лица, маленькая головка, длинные шелковистые черные волосы, большие выразительные карие глаза, выгнутые дугой, будто выписанные тончайшей кисточкой брови, густые длинные ресницы, маленький ротик, алые губы, между которыми поблескивали белоснежные зубы, очень белая кожа. Она излучала здоровье и радость жизни, по выражению современников, «соединяя в себе французскую живость с испанской чувственностью». Каждое утро она убивала пропасть времени на туалет, глубокомысленную беседу с парикмахером по поводу нового фасона прически и решение важнейшего вопроса: куда прикрепить очаровательную мушку из черной тафты? Решение этой сложной проблемы определяло характер действий на целый день. Тереза никогда не наносила мушку на свой прекрасный лоб – высоко справа это означало «затворница», несколько слева и поближе к переносице – «неприступная», ни та, ни другая позиция не отвечала ее стратегиям. Другое дело прилепить ее рядом с наружным уголком левого глаза – «страстная», правого – «готовность» или слева поближе к кончику носа – «дерзкая»; в нижней части правой щеки – «нерешительная», на противоположной стороне – «склонная к галантным приключениям», справа от уголка рта – «кокетка», пониже левого уголка рта – «скромница», почти посередине в верхней части подбородка – «игривая». Она заранее набирала в свою свиту множество поклонников, чтобы, хладнокровно оценив все их стати, затем отдаться наилучшим из них.

2 мая 1789 года мадам Девен де Фонтене, которой не исполнилось еще и 16 лет, родила первенца Теодора и на том сочла свой супружеский долг исполненным. Правда, она и здесь не упустила повода для того, чтобы подтвердить свою приверженность во всем следовать моде. Обычно состоятельные дамы нанимали кормилицу и няньку, заглядывая в детскую только для того, чтобы перекрестить чадо на ночь. Однако Жан-Жак Руссо, принеся с собой новые идеи материнства, образованности, чуткости и гуманности, положил начало моде на все естественное, утверждая, что женщина должна лично кормить свое дитя. Наиболее прогрессивные женщины немедленно последовали его совету, причем самые рьяные занимались этим на виду у гостей, собиравшихся в их салонах. Так далеко Тереза заходить не стала, но с полгода свой материнский долг аккуратно исполняла. Не сказать, чтобы кормление разбудило в ней чувство привязанности к ребенку, зачатому и рожденному в нелюбви, и впоследствии она признавалась, что этот процесс порождал в ней всего-навсего ощущение дойной коровы.

Но вот единственной модной тенденцией, которой не поддалась Тереза, было полное неприятие ею столь популярной тогда романтической чувствительности. Манеру по мельчайшему поводу тонуть в слезах быстро усвоила виконтесса Роза де Богарне, прилюдно разразиться рыданиями могла даже деятельная мадам де Сталь. То ли Тереза переняла от отца способность трезво оценивать обстановку и не распускать нюни понапрасну, то ли природная жизнерадостность не позволяла ей тратить душевные силы на оплакивание всякой ерунды, но чувствительность ей была совершенно не свойственна. Она хотела жить и наслаждаться жизнью, а потому не собиралась терять время на всякие ненужные мелочи и немедленно обзавелась двумя любовниками.

Одного из них звали граф Александр де Ламет (1760-1829), он вместе с двумя братьями провел несколько лет в Америке, сражаясь в Войне за независимость колонии от Великобритании, был дружен с президентом Джефферсоном. Вторым был красавец-блондин Феликс Лепелетье де Сен-Фаржо (1767-1837)^[5], обоим было суждено играть видную политическую и военную роль в истории Великой французской революции. Оба прекрасно знали, что являются соперниками, но проявлять чувство ревности считалось недостойным для людей, принадлежавших к классу избранных. Они осознавали, что превосходство подтверждается делами и из кожи вон лезли, изыскивая средства, дабы ублажить Терезу. Что же касается до маркиза де Фонтене, тот вовсю развлекался с красотками на стороне. Это вовсе не было чем-то из ряда вон выходящим, супруги следовали правилам сосуществования всех французских пар.

Жизнь à la mode^[6]

Тереза завела свой салон, который охотно посещали многие видные деятели того времени. Она хорошо усвоила себе ту истину, что общество жаждет постоянных изменений, живет в лихорадочной погоне за новыми, еще неизведанными удовольствиями, а потому необходимо идти в ногу с новыми веяниями, еще лучше – немного забегать вперед. Все французское стало считаться тяжеловесным и архаичным, регулярные французские парки начали заменять английскими, сколь возможно близкими к природным пейзажам. Тереза часто устраивала для друзей пикники в Фонтене-о-Роз. Там дамы, облаченные в белые муслиновые платья и широкополые соломенные шляпы на «простых волосах» изображали из себя пастушек, лакомясь из корзиночек, украшенных разноцветными лентами, свежеиспеченными булочками, печеньем и мороженым, приготовленными с использованием молока утреннего удоя и свежих яиц. Вечером в Париже надлежало время от времени посещать театр; днем – прогуливаться в центре города в сопровождении либо одного любовника, либо обоих.

Надо сказать, что наряду с обретением свободы любить кого захочешь и славы украшения парижских салонов, Терезе было суждено познать оборотную сторону этих привилегий: она стала столь же желанным объектом нападок скандальной прессы и всяческих пасквилей, ходивших по рукам. Например, ее сыну Теодору до самой смерти так и не удалось отмыть свою репутацию от измышлений (по утверждению его матери, совершенно клеветнических), что отцом его является вовсе не маркиз Девен де Фонтене, а граф Александр де Ламет.

Но очень скоро это привычное времяпрепровождение коренным образом изменилось. Население постепенно охватывала предреволюционная лихорадка, которая уже завладела имущими классами, где процветали идеи Просвещения. Опыт правления просвещенных монархов, таких как императрица всея Руси Екатерина II, Иосиф II Австрийский, Фридрих II Великий, Густав III Шведский, сильно разочаровал передовые умы Европы. Постепенно наиболее здравомыслящим французам становилось ясно, что без существенных изменений в королевстве не обойтись. Тереза с ее тонким чутьем на все новое и многообещающее мигом уловила, что муслиновые платья, пикники на лоне природы и банальное кокетство – вчерашний день! Если хочешь прослыть передовой личностью и не растерять поклонников, необходимо срочно заняться политикой. Даже не блиставший особым умом Жан-Жак де Фонтене понял, что бездумное прожигание жизни – не самый оригинальный способ, чтобы удержаться в среде избранных.

Итак, супруги окунулись в бурную политическую жизнь Франции. Финансовое положение государства было катастрофическим, отчаянное положение в стране усугубили погодные катаклизмы, доведшие народ, в особенности крестьян, до крайней степени нищеты и голодания. Супруги де Фонтене поначалу сблизились с умеренными политиками, выступавшими за учреждение конституционной монархии. Они посещали заседания Генеральных штатов, Учредительного собрания, позднее Законодательного собрания и Конвента. Тереза была принята в Олимпийскую ложу свободных масонов и Клуб 1789, близкий к якобинцам, наиболее ярым противникам абсолютизма. Поступала она таким образом не из-за наличия каких-то твердых политических пристрастий, но для того, чтобы оставаться на виду и не отставать от новых политических течений. Тереза также сделала попытку посещать несколько женских клубов, но вскоре поняла, что они играли чисто декоративную роль. Их создавали уж совсем убогие умом женщины, дабы также не отставать от моды. Маркиз де Фонтене стал членом Якобинского клуба, но ничем себя там не проявил. Когда Парижский парламент был распущен, он в декабре 1790 года сделал попытку избраться судьей, но набрал всего несколько голосов.

Вокруг кипели политические страсти. Поскольку для ораторов настало полное раздолье, они бросились изучать опыт римских трибунов, а потому в моду постепенно начало входить все, связанное с древним Римом. Многие, подобно Мирабо, стали брать уроки дикции и жестикуляции у знаменитых актеров. Все стремились воссоздать эпоху, считавшуюся расцветом цивилизации, особенный пыл проявили скульпторы и художники во главе с Жаком-Луи Давидом. Его холст «Клятва Горациев» стал визитной карточкой новой эры в сфере культуры и положил начало моде на принесение клятвы верности всему чему угодно, каковая продержалась довольно долго. Все прочие жрецы искусства также соревновались в разработке классических тем и композиций. Тереза со своей стороны постаралась внести античность в ритуал приема гостей. Отныне, когда в загородный дом, Фонтене-о-Роз приезжали гости, их у ворот встречали девушки, подносившие каждому по две красные розы. С одной стороны, это было некое символическое указание на название поместья, с другой – в древнем Риме розы подносились победителю.

Как известно, 14 июля 1789 года мятежный народ штурмом взял Бастилию, слывшую оплотом самодержавия и беззакония. Никто не знал конкретно, что творилось в стенах этого узилища, построенного еще в ХIV веке, но репутация у острога для представителей знати за века сложилась прескверная. Немалый вклад в возмущение озверевшей общественности внес дурной памяти маркиз де Сад, содержавшийся там с 1784 года.

Надо сказать, ему на условия заключения жаловаться не приходилось. Маркизу позволили обставить его камеру со всем возможным комфортом, включая личную библиотеку из более чем сотни книг и флаконы одеколона и парфюмерной воды с ароматом розы и флердоранжа. На содержание этого труженика пера сомнительной чистоты отпускалось девятнадцать ливров в сутки – и это в то время, когда подавляющая часть населения буквально умирала с голода. Узник принимал деятельное участие в картежных играх и сражениях на бильярде между заключенными и охранниками. Правда, где-то за месяц до июльских событий с ним поступили совершенно бесчеловечно, лишив ежедневных прогулок за зубцами стены, ибо он имел обыкновение оскорблять прохожих самыми последними словами, а также швырять в них камнями или поливать содержимым ночного горшка.

Оказавшись лишенным свежего воздуха, маркиз не успокоился и принялся подстрекать чернь к противозаконным действиям. Он соорудил из старого ночного горшка и трубы нечто вроде громкоговорителя и регулярно оповещал прохожих о бесчинствах, творящихся в застенках.

– Комендант намерен умертвить всех заключенных!

– Как раз сейчас перерезают горло сорока невиновным!

Или:

– Народ должен освободить нас, пока не будет слишком поздно!

По мнению коменданта Делонэ, он погружался в такое опасное состояние возбуждения и потери рассудка, что дней за десять до взятия Бастилии маркиза отправили в приют для умалишенных в Шарантоне. Тем не менее, остановить озверевшую толпу, часть которой составляли женщины и дети, не удалось, и вскоре окровавленную голову Делонэ пронесли на пике по улицам Парижа, а узников освободили. Их оказалось всего семь (по характеру король Людовик ХVIII был добрейшим человеком и почти не пользовался так называемыми lettres de cachet^[7]): некий граф, лишенный свободы по настоятельной просьбе его семьи за слишком распутный образ жизни, четыре фальшивомонетчика (во все времена подобная деятельность считалась государственным преступлением) и двое душевнобольных. Не обнаружилось и камеры пыток; в качестве доказательств истязаний заключенных толпе предъявили зубчатое колесо пресса для производства масла из оливок и ржавый кусок древней металлической лестничной ограды. Тем не менее, толпа разнесла символ самодержавия по камешкам, которые тут же обрели материальную ценность, ибо стало модным вставлять их в серебряную или даже золотую оправу колец, браслетов и булавок для одежды. Высшим шиком у ювелиров считалось окружать их сакральными словами «свобода», «равенство» и «братство», инкрустированными драгоценными камнями, лучше всего трех цветов, ставших символом революции.

Три цвета времени

Французы всегда придавали огромное значение элегантности оформления и даже в годы бурных потрясений не отказались от этой привычки. Революционная смута расползалась по стране, повсюду процветали грабежи и беспорядки, разгонялись старые органы управления городами. Новые власти решили создать нечто вроде гражданской милиции, в Париже числом примерно до пятидесяти тысяч человек. С одной стороны, эта новая Национальная гвардия была должна, насколько возможно, подавлять народные беспорядки, с другой – давать отпор попыткам вмешательства королевских военных сил. Естественно, это народное ополчение должно было иметь какие-то знаки отличия, ибо ввиду полного отсутствия средств об обеспечении единой формой одежды и думать было нечего. Решили снабдить гвардейцев кокардами, и тут же встал вопрос о выборе цвета. Сначала остановились на зеленом, издавна считавшимся цветом надежды, но тут же столкнулись с протестами, ибо зеленый был цветом брата короля, графа д'Артуа. Поступило предложение употребить цвета города Парижа, красный и синий. Однако это также были и цвета герцога Орлеанского, кузена короля. Правда, он активно принимал участие в революционных бурлениях, открыл для всеобщего доступа дворец Пале-Рояль и его сады, что несколько смягчило отношение публики к нему. Помимо этого герцог заявил, что вступает в ряды третьего сословия, за что тут же получил прозвище «Филипп-Эгалите»^[8]. Поскольку с его молчаливого согласия в Пале-Рояле вовсю торговали памфлетами, поносившими короля и его супругу, красное и синее не сочли непатриотичным сочетанием. Как заявил один из популярных ораторов Камилл Демулен:

– Синий представляет небесный цвет будущей конституции, а красный – крови, которую надлежит пролить, чтобы заполучить ее.

Поскольку лозунгом революции была провозглашена известная троица «свобода, равенство, братство», к двум цветам добавили еще белый, и эта трехцветная кокарда надолго определила собой палитру красок революционного времени. Даже королевскую чету обязали носить трехцветные кокарды, чему они были вынуждены подчиниться: Людовик прикреплял ее на шляпу, а Мария-Антуанетта – либо на прическу, либо на грудь.

Наиболее дальновидные аристократы начали уезжать за границу и советовали королю сделать то же самое. Впрочем, титулы тогда еще не считались большим грехом, ибо все больше и больше дворян присоединялись к третьему сословию, чтобы реализовать создание реформированной формы правления – конституционной монархии. Что же касается самой Терезы, не следует забывать, что ей еще не исполнилось восемнадцати лет, в голове у нее была полная мешанина, единственное твердое направление, которого она придерживалась – не отставать от моды.

А мода менялась очень быстро и самым коренным образом. Мужчины отказывались от париков в знак того, что порвали как с прошлым, так и с монархией, и сблизились с народом. Странным образом приверженность к парику сохранил Робеспьер, который пудрил волосы до того дня, как положил голову под нож гильотины. Мужчины вместо расшитых цветных кафтанов перешли на черные или темно-серые костюмы более простого покроя и черные чулки. В моду входило подражание санкюлотам, «голодранцам». Эти представители народа обычно щеголяли длинными волосами до плеч и пышными усами. Они носили не облегающие панталоны до колена, а широкие и длинные до щиколоток, объемную рубашку, короткую куртку «карманьола», красный фригийский колпак (ранее это был головной убор бедняков и каторжников на галерах) и деревянные башмаки. Женщины выделялись широкими сборчатыми юбками до щиколотки из грубой ткани, поверх блузки они набрасывали на плечи большой платок, который туго стягивали узлом на груди.

Вместе с модами упрощались и нравы. Естественно, после отмены всех дворянских титулов были запрещены также устаревшие «мадам» и «месье», а в ход пошли «гражданин» и «гражданка». Для укоренения ощущения равенства и братства было изгнано обращение на «вы», и все прибегали к доселе непривычному «ты».

Революция покусилась и на святое святых – религию. Церковь была национализирована, ее собственность конфискована и распродана, связь с римским папой разорвана. Священники становились кем-то вроде госслужащих, которые должны были присягать на верность конституции, принятой Учредительным собранием. Для празднования годовщины падения Бастилии был устроен так называемый праздник Федерации, долженствующий продемонстрировать всеобщую радость. Ожидалось прибытие до миллиона человек, так что для проведения столь грандиозного мероприятия не могло быть выбрано иное место кроме Марсова поля. Там десятки тысяч рабочих насыпали огромный пирамидальный холм из земли, покрытый дерном, и воздвигли на его вершине некий алтарь Отечества. В день торжества туда стеклось около трехсот тысяч человек, и епископ Отенский Талейран, к тому времени избранный председателем Учредительного собрания, в сопровождении присягнувших Конституции 60 священников отслужил торжественную мессу. В отличие от обычного белого стихаря поверх ризы они щеголяли непривычными взору патриотичными трехцветными. Естественно, Тереза присутствовала на этом событии в шляпе с перьями все той же революционной расцветки. Правда, духоподъемное зрелище сильно подпортил проливной дождь, хлынувший с неба в самый неподходящий момент.

Постепенно обстановка усложнялась. Терезе пришлось отказаться от приемов в своем салоне, ибо 21 марта 1792 года вышел закон об установлении местными комитетами общественной безопасности слежки за лицами, рожденными за границей. Ей не помогло даже то, что она порвала связи с большей частью своих знакомых, выступавших за конституционную монархию, и будто бы примкнула к якобинцам. Тереза своим тонким нюхом учуяла тренд на предпочтении публикой более решительных взглядов на дальнейшее развитие революции. Из Испании приходили неутешительные вести: ее отец в результате интриг людей, завидовавших его быстрому обогащению, был арестован и заключен в тюрьму. Это окончательно испортило ее и без того неважные отношения с мужем. Как мы помним, по брачному контракту Франсиско Кабаррюс бы обязан выплатить зятю сто тысяч ливров в течение 10 лет. Теперь эти поступления прекратились, и де Фонтене обвинял жену во всех финансовых неурядицах семьи и вообще во всех бедах, которые с каждым днем все больше отравляли жизнь французам.

20 апреля 1792 года Франция объявила войну Австрии, и ее войско вторглось на территорию родины ненавистной королевы. Для противодействия им была создана коалиция из Австрии, Пруссии и Сардинского королевства, которая как следует потрепала деморализованные силы французов и дошла до Вердена. Масла в тлеющий огонь брожения народных масс подлил «Манифест герцога Брауншвейгского», главнокомандующего коалиционными войсками, в состав которых входило немало французских дворян-эмигрантов. Он грозил Франции немыслимыми бедами, а Парижу полным разрушением, если королевской семье будет причинено «хоть малейшее оскорбление, хоть малейшее насилие». Вместо того, чтобы вселить в народ священный ужас, манифест произвел ровно обратное действие: 10 августа 1792 года в Париже произошло восстание, вылившееся в штурм королевского дворца Тюильри, защитники которого, швейцарские гвардейцы, были перебиты, а король низложен. Однако же слухи о том, что находившиеся в тюрьмах аристократы и не присягнувшие республике священники ожидают подкрепления в виде оружия и денег для поднятия мятежа, курсировали все более настойчиво. Они вылились в сентябрьские убийства, когда в течение 2-3 дней в начале сентября в тюрьмах Парижа восставшие горожане умертвили около двух тысяч человек.