Клуб свекровей

Новый свитер

Примета: дежурный врач не должен ложиться спать в носках – обязательно потревожат. Так и ложимся прикорнуть без носков.

Выезд на проникающее ранение, поножовщина. На месте уже братья наши меньшие – служба 02, пакуют злоумышленника. Оба, преступник и пострадавший, хорошо приложившись, но держатся на ногах. Раненый сидит на земле согнувшись, держится обеими руками за рукоятку ножа. Колотая рана плеча с проникающим инородным телом (ножом). Причитает:

– Ну Серёга, ну гад, в жизнь не прощу! Новый свитер… Только, падла, купил! Ни разу не надёванный…

Думали, у человека агональное состояние – нет, вполне адекватен, фотореакция зрачков нормальная, ситуацию осознаёт, на вопросы отвечает разумно. Но едва бросит взгляд на торчащую из плеча рукоятку – мотание лохматой головой и рычание: «Новый свитер, поносить не успел, продырявил, падла, теперь на выброс!»

Кто его раздевает – тот слёзки проливает

Не угадали: не лук. Это бомжик в приёмном покое. Рассказывал знакомый врач (впрочем, знающие люди говорят, байка-то с бородой).

Примета: в приемном отделении принято гасить свет и сидеть в полумраке, так как известно: «скорые», как бабочки, на свет летят. Также для этой цели у входа в приёмное отделении ставится веник кверху прутьями.

Уличный вызов: у женщины отошли воды. Она в окружении нескольких заботливых кавалеров, все распьяным-пьянёшеньки и все, по-видимому, отцы. От группы благоухает сложной смесью спирта, скисшей еды, многомесячной немытости, человеческих выделений. Пациентка, женщина лет сорока, горько оплакивает не рождённого ребёнка.

Животик тянет, самое большее, на пять месяцев. Мокрые, завязанные обрывками верёвочек джинсы снять представляется невозможным, да и в замкнутом пространстве машины режет глаза. Мы-то привычные, а новичок водитель сомлел.

На вопрос, какой срок, женщина вялым языком объясняет, что срок условный, полтора года и совершенно ни за что: украла из овощной лавки у некоего Арсена пол-коробки абрикосов.

Везём в гинекологию, где выясняется: беременностью тут и не пахнет: дама элементарно описалась.

– Тошни-ило по утрам и в животе прям ворочалось…

– С абрикосов, с чего ещё? – находят авторитетное объяснение кавалеры. Действительно, их нежные желудки не приемлют южных фруктов в качестве закуски.

Союз лома и лопаты

Оптимизируют не только больницы, но и железные дороги. Недавно в городе закрыли «лишний» железнодорожный переезд. Теперь, чтобы добраться в частный сектор, скорой приходится делать обширный круг по городу километров в восемь. К этому прибавьте пробки на кольцах у путепровода.

Вызов ночью – пробок нет. Но на окраине тьма египетская, фонари единичны, дороги разбиты. Водитель, как я уже говорил, новенький, всё время сверяется с навигатором, заворачивает не туда. На многих домах нет номеров. Едем осторожно, но быстро: и так сильно задержались, а там у человека острый живот.

Вдруг в свете фар – две огромные (оптический обман), сливающиеся с собственными тенями фигуры мужиков – один с ломом, другой со штыковой лопатой наперевес.

– Всё, ребята, – выдыхает фельдшер. – Пациент не дождался, откинулся, нас будут бить. А может, даже убивать.

Хренов юморист… В это время водитель высвечивает номер нужного дома и устремляется к нему. Мужики, угрожающе размахивая ломом и лопатой, бегут за нами и что-то кричат.

– Саня, не выходи, осторожно, в самом деле. Чего им надо?

Мужик согнутым толстым пальцем стучит в стекло.

– Что же вы, доктор, мы вам кричим… Ась? Лом-то с лопатой для чего? Так у нас по ночам бродячие псы с садовых обществ наведываются. Схватили что под руку подвернулось – и вас встречать. У нас тут с нумерацией без пол-литры не разберёшься.

В частном секторе тО хорошо, что, когда в три часа ночи будим соседей «играть в войнушку» – то бишь, тащить носилки – никто не отказывается. Все друг друга знают, в отличие от «дружных» подъездов многоэтажных домов.

Сообщили в больницу, чтобы готовили операционную: у пациента признаки зажатой грыжи белой линии живота. А вообще, в ту ночь смена выдалась – до утра не продохнули. Фельдшер обвиняет меня:

– Найди себе уже, наконец, бабу для секса. Монах-схимник выискался.

Примета: перед сменой нужно непременно заниматься сексом – и добротно, без этих, знаете, поблажек и снисхождений. В противном случае, известно: не хочешь трахаться дома, затрахаешьсяся на работе.

За дверями

По идее, тоненькие фанерные двери врачебных кабинетов нужно устанавливать чиновникам – чтобы были в курсе насущных проблем населения, а также какого мнения посетители о хозяевах кабинета. Чиновничьи же двери-сейфы с мощной звукоизоляцией, с «предбанниками» – переставить в кабинеты врачей.

Ничто так не раздражает и не отвлекает, как говорильня вполголоса и прослушка под дверями. Какое священнодействие, какая врачебная тайна, бог с вами.

Я и о себе узнаю много интересных вещей. Что молод и набиваю руку на пациентах, как на подопытных зверюшках, поэтому ко мне в регистратуре можно достать талоны: лучшие-то врачи разбежались по платным клиникам. Что ручкой в истории болезни махать – не землю пахать. Что вся молодёжь в медвузы идёт за длинным рублём. Что у врачей-рвачей в глазах по рублю, а государство их, между прочим, бесплатно учило…

Это не считая знакомой коридорной какофонии:

– У меня ребёнок дома…

– У всех ребёнки дома!

– Куда без очереди!

– Я занимала, только отходила.

И, как всегда, война Белой и Алой розы: воюют те, кто «по записи» с теми, кто «в порядке живой очереди», ревнители и блюстители справедливости – с теми, кто «только спросить». Эх, дорогие мои пациенты!

Звуки короткой ожесточённой борьбы под дверью – в кабинет клубком вкатываются три женщины – раскрасневшиеся, запыхавшиеся, слегка растрёпанные. Все тянут талоны, все начинают говорить одновременно. Из советов старших товарищей уже знаю, как разрулить подобные ситуации.

– Так, раздевайтесь!

Переглядываются, пожимают плечами, смущённо усмехаются, начинают расстёгиваться.

– Ложитесь на кушетку!

Происходит заминка, самая бойкая плюхается, раскидывает ручки-ножки и задорно посматривает на соперниц.

– Нахалка! – определяют аутсайдерши и, ворча, выходят в коридор.

Медсестра качает головой:

– Цирк!

Н-да, каждый вечер на арене…

Более лучшая машина

Однажды я понял, каково это – оказаться на месте родственников… Мчимся со «цветомузыкой» на ДТП: во дворе жилого дома девочка лет 8—10 на велосипеде попала под колёса «пьяного» авто. И – называют адрес, где живёт бывшая жена с девятилетней дочкой. Велосипед я подарил ей на день рождения в начале лета.

…На асфальте, раскинув ручки, крестиком лежала дочкина ровесница, бескровная, бледная, почти голубенькая, такая ушедшая – среди застывших вокруг контрастно загорелых, живых и тёплых людей, на мягком от зноя асфальте.

Водила, дотумкав, что натворил, рванул в гаражи – там у него в холодке томился ящик водки. Страшно кричала мать, отец стоял белый как бумага, их увели. Лёгонькую как пёрышко девочку мы не довезли до реанимации.

Через некоторое время Лена (бывшая жена) рассказала: пьянице дали два года поселения.

– За детскую жизнь?!

– Откупился. Как это называется: дело закрыли по примирению сторон. Долго торговались, потом сошлись. Родители девочки купили новую «ауди». Прежнюю продали и приобрели более лучшую машину.

Лена обожает собирать слухи и стрекотать с дворовыми женщинами – в отличие от меня, она ярко выраженный экстраверт. Губы у Лены поджаты, в голоске чувствуется осуждение в адрес родителей. Хотелось сказать: зачем ты мне это рассказываешь?

Кто мы, чтобы осуждать? Бог судья и родителям, и вам за ваши, и мне за мои грехи. Девочку не вернёшь, а они ещё молоды. Чтобы отвлечься от горя, поедут на новой машине к морю. Всё остальное у них есть: дом, дача. Отдать деньги на милосердие, открыть какой-нибудь фонд имени дочки, чтобы помогать детям, попавшим под «пьяные» колёса – у нас не принято. Да и, наверно, сложно пробиться сквозь бюрократические препоны регистрации. И почему-то такие фонды быстро прибираются к чужим липким рукам.

Поставить «более лучший памятник» – чтобы люди ахнули, «заценили» их великую скорбь? А дочке оно надо?

Но отчего, отчего скребут кошки на душе?

Старушка в беспомощном состоянии

Сигнал поступил по линии МЧС. Приехали – полна коробочка: полиция, аварийная ЖКУ, пожарные, МЧС, мы. Газовики и водопроводчики перекрыли стояк. Жильцы толпятся, свешиваются с балконов и лоджий, спрашивают, утечка бытового газа или подъезд топит?

Не газ и не вода. Железная дверь захлопнулась на английский замок, внутри осталась бабушка с букетом: гипертония, диабет, хроническая сердечная недостаточность. Из описания близкой женщины, возможно, разворачивающаяся сенильная деменция. Способна на неадекватные действия. Не исключено, сразу придётся госпитализировать. Больше всех мечется, волнуется эта крепкая моложавая женщина – дочь? Соседка? Подружка?

Резать железную дверь не дала – с бабушкиной пенсии новую не больно поставишь. Молодой паренёк из жэка ковыряется в замках со слесарным инструментом – не получилось. МЧС-ники решили спускаться с верхнего этажа на лоджию и бить стёкла. Пожилая то ли дочь, то ли соседка взвыла, что на бабушкину пенсию новые стеклопакеты не больно поставишь, а от грохота сыплющегося стекла и джеки чанов на верёвках у старушки точно случится инфаркт.

Тут – слава слесарю! – замки поддаются, нас с чемоданчиком пропускают вперёд. Квартира пуста! Где старушка?

А это я, скромно говорит моложавая дочь-соседка. Я, говорит и есть старушка в беспомощном состоянии. Как всё было: вышла дворовых собачек кормить – дверь сквозняком и захлопнулась. Хорошо, в кармане лежал телефон. Звонила в аварийки – везде выезды за деньги, а откуда у бабушки с её пенсии деньги? Сказали, бесплатно только к людям, оставшимся в закрытой квартире в беспомощном состоянии.

– А вот оформим ложный вызов, – грозится бравый шварценегерр из МЧС, но, скорее, для формы.

– Ой-ёй, – закатывает бабушка глаза и начинает тихо оползать – едва успеваем подхватить. – Ой-ё-ёшеньки! Моченьки нет, ноженьки не держат. Сердечушко моё…

Укладываем на диван, мерим давление, снимаем ЭКГ. Артериальное давление 120/80, ЧСС (частота сердечных сокращений) 70 в минуту. Никаких «кошачьих спинок» и экстрасистолий, даже электрическая ось сердца нормальная. Эх, нам бы всем такие показатели!

Харассмент

Знакомый хирург также внёс вклад в мою копилку примет: обронил на пол во время операции инструмент – всю ночь будешь оперировать. Следует придавить упавший инструмент правой ногой. Если всё же инструмент приходится поднять – операционная сестра должна постучать им о пол и трижды повторить «Сиди дома!»

Если нечаянно пролился спирт – после смены налакаешься в зюзю.

Хирург решил уволиться: а то и в самом деле сопьёшься либо посадишь печень на дарах пациентов в виде дрянного фальсифицированного коньяка. Прошёл курсы, подался в мануальные массажисты. Денег больше, нервов меньше. Хотя с нервами не угадал – их ему хорошенько помотали. Одна клиентка обвинила его, ни много ни мало, в сексуальных домогательствах. Трогал тут… Хватал за это… Задевал там… При том, что у него семья, жена красавица, любимая дочка.

Задержание, арест, статья серьёзная. К счастью, коллеги ещё раньше надоумили свежеиспеченного частника установить в кабинете камеру наблюдения. Из записи стало чётко видно: дама о-о-очень сильно выдаёт желаемое за действительное.

Плёнку отдавали на экспертизу, специалисты вынесли единодушное решение: все манипуляции врача носят сугубо профессиональный, более того, целомудренный – насколько позволяет специфика работы – характер. Если и был харассмент – то со стороны дамы. Вот она, несмотря на предупреждение не обнажаться, сдёргивает спортивный топик. По просьбе врача, неохотно и даже обиженно надевает обратно, но на протяжении сеанса у неё так и норовят из тугого трикотажа вывалиться роскошные, но дряблые формы.

При малейшей возможности клиентка порывается дотронуться до врача – что является признаком скрытой симпатии. Именно неприступность и «холодность» доктора, по-видимому, глубоко уязвила даму…

Как водится, подоспели корреспонденты, раздули историю на полстраны. Видео с камер успело просочиться в Интернет. Нет худа без добра: лучше рекламы было не придумать.

– Ах, какой красавчик! Какие бицепсы, какой торс! Как нежно и сильно он мнёт и «выламывает» пациенток… Так… И эдак…

Теперь «к тому самому мануальщику» не пробиться, очередь расписана на полгода вперёд. А он установил ещё одну камеру: чтобы уж со всех ракурсов, не подкопаться.

Обмылок

Лена позвонила, поставила ультиматум: чтобы мы с дочкой по воскресеньям не шатались по паркам и аттракционам, не лопали мороженое – а с пользой проводили время. Я должен купить фортепиано, а дочка – учиться музыке. Хватит ей, Лене, биться как рыбе об лёд, в конце концов, я отец или кто?

Ищу по объявлению учителя музыки – нахожу довольно быстро. В воскресное утро встаю в отличном настроении, в кои-то веки выспавшийся. В строго оговорённое время – звонок. На пороге худенькая молодая женщина. Кого-то напоминает.

В прихожей предлагаю учительнице гостевые тапочки, она отправляется в ванну мыть руки. Тотчас выглядывает оттуда, лукаво вертя мыльницу с мылом – вернее, с его остаточными раскрошившимися элементами. Улыбается:

– Господин доктор, что же вы репетитору обмылок предлагаете? У вас-то точно было время его поменять.

Её зовут Любовь Сергеевна. Люба. Тихим покоем веет от этой женщины-девочки – такой не современной, не продвинутой, не напористой, не шумной. С дочкой сразу поладили, хотя она у меня своенравная, вчера закатила скандал: «Не хочу музыке учиться – хочу жениться на мальчике со второй парты, его вот на такущем джипе в школе привозят».

– Как ваш папа?

– Спасибо, тихонько ходим.

Прислушиваясь к «до-ре-ми» из комнаты, готовлю чай им с дочкой на кухне: устанут за час-то занятий. Пирожные куплены ещё с вечера. А потом можно проведать папу-сердечника – имею полное право, в конце концов, он мой пациент или кто?

БОСИКОМ ПО ТРАВЕ

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам приятное известие. К нам едет…

– … Главный редактор издательства Эксмо с предложением, от которого трудно отказаться.

– Я, Пётр Афанасьич, балуюсь фантастикой, но не до такой степени. А едет к нам госпожа Крамская, не спрашивайте, та самая!

Приятное ошеломление, отставленные чашки с чаем, переглядывания, поднятые брови: что забыла в их захолустье звезда с отечественного небосклона современной литературы? Оказывается, в рамках госпрограммы «Культура в массы» московские творцы должны посвятить периферии энное количество часов.

– Понятно. Это как раньше профессоров посылали на базу перебирать гнилую картошку. Противно, но не отвертишься, – это снова Пётр Афанасьевич.

– Ну почему противно. За кругленькую сумму.

– А, это у них типа чёс по аборигенам.

– Товарищи, товарищи, откуда столько яду. Итак, нам следует разработать встречную программу. Не ударить в грязь лицом. Конкурс на самый интересный вопрос, совестная фотография, взаимное дарение книг, обмен мнениями, так сказать, коллег с коллегами по писательскому цеху. Круглый стол за чашкой чая (дамы, блесните кулинарными талантами, домашняя выпечка приветствуется).

Гремя стульями, оживлённо переговариваясь, члены литкружка потянулись к выходу.

– Петя, а вы придумали, какой вопрос зададите Крамской? – это в дверях поэтесса Гжельчик.

– Ну что вы, как можно. Она же Мессия от литературы. Я буду сидеть и внимать.

Гжельчик была хорошенькая миниатюрная брюнетка. Пётр Афанасьич иногда представлял её на месте жены. Но дальше как вообразить поэтессу в халатике и с сигаретой – дело не шло. Зато супруга была выбита рядом на века, как в чугуне: весомо, грубо, зримо, с фирменными борщами, с пирогами, с красными руками и зычным голосом.

Когда Пётр Афанасьевич садился за письменный стол и просил не отвлекать, фыркала: «Ха, было бы от чего отрывать». Но это так, остаточные явления, последняя туча рассеянной бури. А по молодости до вызова участкового доходило: когда она одной рукой с грохотом двигала на плите кастрюлю, другой трясла орущего младенца, а Пётр Афанасьевич дрожащими руками брился, затягивал галстук: собирался на пятничное литературное объединение. Это святое, не пропустил ни разу за тридцать лет.

– К сучке этой своей намылился? – жена что-то чуяла своим бабьим нюхом, имея в виду ничего не подозревающую, бедняжку, прелестное дитя Гжельчик. – Писа-атели сраные, кому вы нужны? Пристрелить бы, чтоб не мучились!

Он кинулся к ней и задушил бы галстуком, если бы не ребёнок на руках. А ведь, когда познакомились, ей даже нравилось: другие мужья в гаражах пиво пьют, а у неё книжки пишет. За свои деньги, правда, и по 50 экземпляров… Но она тогда в подробности не вдавалась.

На его беду она подглядела отрывки из романа, запомнила – память у неё тоже была бабья, цепкая – и во время ссор всячески насмехалась, приводя перевранные, исковерканные цитаты. Потом-то он установил в документах пароль.

Нынче, когда Пётр Афанасьевич строго, не глядя на жену, раскладывал на столе бумаги, она молчала – но столько было в этом молчании тихой, застарелой тяжёлой ненависти. Когда он засобирался встретить сноху из роддома – жена раскинула руки в дверях:

– Куда?! Чего потерял, без тебя обойдёмся. Дуй давай на сеновал к своей царице грёз или как там. Нету у тебя внуков.

Зря он тогда её не придушил.

Пётр Афанасьевич знал, почему жена психует. Другие отцы с ипотекой, с квартирами детям помогают, на пенсии в сторожа устраиваются, а он, полюбуйтесь, босиком по траве.

Ну, тянет на природу – так заведи домик в деревне, пасеку, внучат медком, свежими овощами балуй, по выходным банькой встречай. А он с блокнотиком под мышкой чешет по полям – лесам. Писа-атель, тьфу! Вон, Лев Толстой и босой ходил, и какие тыщи заработал и имения отгрохал.

Крамская открыла глаза, зевнула. Номер лучший в гостинице, по столичным меркам – так себе. Какая разница, лишь бы с потолка не капало и без тараканов. Зато вокруг провинциальная почтительность и славянские лица.

Бедная, казённая гостиничная чистота. Дома у неё родной творческий беспорядок, залежи бумаг на столе, на подоконнике и немножко на полу. На всём груды одежды (всё от кутюр) – на спинках кресел и кровати, на дверях, на обогревателе, тренажёре и даже на отключённом вентиляторе. Удобно, всё под рукой в развёрнутом виде, на все случаи жизни, от рынка до ресторана ЦДЛ, натянула не заморачиваясь и пошла.

Соскочила с широкой кровати, прошлёпала в махровых тапках к окну. На ходу сделала несколько гимнастических упражнений, помахала руками в широких рукавах: всегда возила с собой мужнину рубашку вместо ночной сорочки. Пахнет им, просторная, мягко обнимает тело. Заправила в джинсы, а можно и без них – никакого халата не надо. Она обожала донашивать его вещи.

За окном серые крыши, серый дождик царапает стекло коготками – самая творческая погодка. Снова занесло в тьмутаркань. Ночью в поезде выходила покурить, за окном ни огонька, только встречные поезда по-волчьи воют. В опущенное окно несло лесными, болотными, грибными, мшистыми, звериными влажными запахами. Именно во тьме чувствовалась настоящая Россия, её мощное ровное спящее дыхание. Днём не так, отвлекает освещение, мелькающие холмы, перелески, станции, деревеньки.

На коробке с сигаретами черкнула кое-что для себя. Дома у неё полный письменный ящик таких писулек. Клочки обёрточной бумаги, обороты квитанций и чеков из «Азбуки вкуса». Новые кожаные блокноты и мертвенно-белые листы «Снежинки» её пугают. Она, романистка, создательница толстых трилогий, в жизни панически боится крупных масштабов.

А приятель, мастер короткого рассказа С., напротив, подходит к делу со всей ответственностью, расстилает на всю комнату листы ватмана или ленту обоев, чтобы можно было бросать ретроспективные взгляды. Пишет убористо, чертит схемы, стрелки, обводит в кружочки, испещряет поля вопросительными и восклицательными знаками, как классик марксизма-ленинизма.

В последнее время зрение ослабло, и он подключает внуков для собирания своего творческого пазла. При взгляде на ползающих по полу отпрысков в уме вертится: «Четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка чертили чёрными чернилами чертёж». Просто удивительно, как из простынь у С. рождаются крохотные миниатюры, а у Крамской из микроскопических огрызков и оборвышей – романы-дилогии и трилогии на 600 страниц.

Встречи с читателями не тяготили её: давно выработалось клише, говорила на автомате, совершенно равнодушно, при этом умела создать чувство глубокой заинтересованности, живости, душевности, уважительности и прочих ости.

Аудитория – студентки с филологического, потёртые мужчинки, библиотекари в ажурных шалях, ласкающие приезжую диву стародевьими взглядами, литературные дамы.

Вопросы одни и те же: ваше отношение к Толстому (Достоевскому, Чехову), почему материтесь в романах, есть ли шанс пробиться без блата, и – так что всё-таки главное: вдохновение или потение? В последний год прибавилось: ваше отношение к прививкам.

В зале душно – пахнет туалетной водой, ароматизированным кремом для сапог. На лица дам толсто нанесён тональный крем, от этого они, матовые, розовые, резко контрастируют с морщинистыми шеями, напоминающими, увы и ах, ножки расползшихся бледных поганок. На всех непременно серебро и бижутерия – у некоторых очень даже ничего, а вот это уже интересней, она сама неровно дышит к полудрагоценным камням. И на ней колыхаются крупные бусы и тускло поблёскивают, глухо постукивают тяжёлые перстни и браслеты.

После встреч начинается настоящее: в гости в тесную «хрущёвку» к какой-нибудь древней владелице лаковой екатерининской шкатулки или старинных монет, увлекательная охота за редкостями в местных комиссионках (в чёрных очках и палантине, чтобы не узнали), краеведческие музеи. У неё самой в Москве не квартира, а музей, домработницы не задерживаются. Попробуй вытри пыль с сотен вещей и вещиц, да ещё не дай бог разобьёшь – не расплатишься.

Что осталось настоящего в этой жизни – старина. Застынешь перед какой-нибудь треснутой вазой или облупленной томной пастушкой XYII века, перенесёшься мыслями бог знает куда. Обкладываешь ладонями, будто вбираешь токи прошедших столетий, греешься о них – вещи даже если холодные, всё равно тёплые.

– А как вы относитесь к ковиду?

Как всякая продвинутая личность, Крамская считала ковид величайшей аферой века и заговором мирового закулисья. Ей бурно захлопали все, кроме Петра Афанасьевича. Он прекрасно справился с ролью: сидел в первом ряду, вытянув тощие ноги в продуманно немытых кроссовках, скрестив руки перед грудью. Свитер тоже надел растянутый, затрапезный, с оленями. Смотрел прищурившись с тонкой усмешкой под надушенными усами: изучал материал, как полагается инженеру человеческих душ.

Пшикая на себя утром одеколон, остался доволен отражением в зеркале: выглядит на сорок с хвостиком (хотя шестьдесят), худощавый, стройный, лицо жёлчное, с впалыми щеками. Постаревший Онегин местного разлива.

Жаль, старания пропали даром: Крамская была проста, естественна и мила, доброжелательный взгляд скользил по залу, обращаясь одновременно ко всем и к каждому в отдельности. Чаепитие отвергла: спасибо, только обедала в номере (на самом деле изжога и расстройство кишечника от местных кулинарных изысков). Летуче улыбнулась поднесённым авторским книгам членов литкружка: оставляла их в номере не разворачивая. От совместного фото отказалась: простите, не практикую. «Ещё бы, будет она своё знаменитое лицо всуе растрачивать по Запердянскам, – шепнул Пётр Афанасьевич поэтессе Гжельчик, у той личико вытянулось. – Бьюсь об заклад: оставь её навсегда в таком городишке как наш – она через неделю повесится или сойдёт с ума».

Члены литобъединения, как школяры, сжимая в руках сотенные купюры, выстроились в очередь за её новым нашумевшим романом с автографом. Пётр Афанасьевич демонстративно подпирал мраморную колонну, зябко сунув руки под мышки, по-ленински покачивался с пятки на мысок.

Но, когда все разошлись, не удержался, тайно приобрёл тяжёленький томик: на синем бархатном фоне её фамилия большими золотыми буквами. Она уже могла себе позволить – одну фамилию. Все эти дизайнерские картинки на обложках так простят, удешевляют, опошляют…

– О, сам Пётр Афанасьич, для которого не существует авторитетов! – поэтесса Гжельчик шла из туалета, держа на весу ручки, с которых капала вода: воздушное полотенце не работало. Соврал:

– Увы, не для себя. Родственница, фанатка Крамской, слёзно просила.

Ночью читал. Не понимал: как, как расставлены обычные 33 буквы алфавита, что заставляют задыхаться|и запускать пальцы в волосы: «Ах, чёрт!» Полная рыхлая баба в каменных цацках, в кофте, похожей на самотканый половик… Откуда в ней?! Вот так же заставляют полмира восхищаться и плакать Чайковский, Моцарт, Бах – 7 своевольно раскиданными нотами…

Пора взглянуть на себя трезво: к шестидесяти годам ни известности, ни читателей, ни денег. Графоман. Графоман непробиваемый, страстный, токующий как тетерев на тяге, графоман в квадрате, графоман в кубе. Как больно, как горько, как до слёз сладко признавать свой поражение. Для этого тоже надо иметь мужество. Ворошил кочергой в печурке не желавшие заняться страницы начатого романа, на окаменевшем лице плясали блики от огня. Вот так же непонятый людьми, высмеянный, отвергнутый Гоголь плакал, сжигая второй том «Мёртвых душ».

По опыту знал, что максимум через неделю морок, наваждение от прочитанного шедвера рассеется, и он ревниво вынет уцелевшие черновики: ну есть же зёрна таланта. Жемчужины есть, находки. У Крамской своё, у него своё.

Пошёл сварить кофе. Посреди кухни сидела жена на табурете. Думала, что никто не видит, тяжёлые руки опущены, уголки рта обвисли обиженно, как у девочки. Бордовые от свеклы распухшие пальцы сжимаются и разжимаются – артрит.

И он в том числе приложил руку, чтобы из смешливой круглолицей девочки сотворить этот грузный холм на табурете. А впереди годы и десятилетия, и, хочешь-не хочешь – вместе стареть и идти к выходу – может, ослепительному, как вспышка, что зальёт мозг кипятком, может, чёрной ледяной воронке. Никто не знает.

Положил ей руку на плечо. Она никак не среагировала: всё равно.

– Муза, давай обвенчаемся.

Да, вот такое имя, будто в насмешку, носила жена, Муза Савельевна. Растянула дряблые губы:

– Босиком по траве?

Подняла тусклые, как вымоченные, как полувытекшие глаза. Нет, не насмехается, тоже бесконечно устала.

– Почему по траве. Закажем такси, белое. У тебя платье есть воздушное, на чехле, помнишь, дети подарили на хрустальную свадьбу.

– Не влезу.

– Расставишь швы, складки выпустишь, у тебя же руки золотые.

– Руки у меня свекольные. А помнишь, какие были?

Помнит ли? Стоял на коленях, целовал их, рассматривал: нежные, пухлые, узенькие к кончикам, с крохотными младенческими ноготками. Посвятил им стихи, где сравнивал с ручками Моны Лизы. Оба надолго замолчали, загляделись в одном направлении – в окно, за которым сочился унылый дождик.

– Ямщик, не гони лошадей,

Мне не о чём больше писать,

Мне нечего больше сказать,

Ямщик, не гони лошадей!

В последнее время у неё образовалась фобия чистого листа. До последнего оттягивала, находила сотню причин не сесть за письменный стол. Очень кстати подвернулась дача: отвлечься, побродить среди берёзок, зимой закутать ноги в плед у камина.

Землёй увлеклась из-за соседки: та несла выбрасывать рассаду огурцов. А там в каждой ячейке конфетной коробки топорщится по два живых листика с клювиками-носиками, замурзанные, как малыши, трогательные, в крупинках земли.

Память рук от матери, бабки? Откуда взялось, кабачки, капуста, цветы. Сначала раздражалась: отрывает от дела. А потом пошло-поехало. Утром, едва открыв глаза, искала вчерашнюю задушевную мысль. И мысль эта: на два отдела или на три закладывать компостную яму, с двух сторон или трёх делать съёмные дощечки? Это вместо того, чтобы дописывать книгу: ждёт издательство, ждут тысячи читателей по всему миру. Когда она похвасталась на своей страничке цветником и огородом – ей написали: «Это преступление зарывать талант в землю. Капусту вырастить может любая тётя Маня».

Да ведь придёт минута, когда между нею и и тётей Маней в телогрейке не будет никакой разницы. Неужели она не может под конец жизни стать тем, кем хочет: тётей Маней в телогрейке. Желание оставить после себя след давно удовлетворено: живой классик, занесена в школьную программу, десятки книг переведены на английский, испанский, японский.

Писательство сравнивают с болезнью, от которой нет излечения. А вот она выздоровела и оглядывается, как после тяжкого недуга, вдыхает воздух. Обрела слух, прозрела, увидела небо, облака. Как здорово, не надо суетливо и мучительно искать эпитеты к небу и облакам, и куда их приткнуть в будущем романе. Пусть говорят что хотят: Крамская исписалась, выдохлась, оригинальничает под Толстого.

Встать с солнцем, пройтись босиком по траве, погрузить руки в землю… И опомниться только когда передёрнутся плечи от холода: солнце зашло, спина ноет. И чистота и нетронутость в душе, оттого что за весь день ни одна мысль не шевельнулась в голове, как уложенные с утра сигары в нехлюдовской сигарочнице. Об этом писал Толстой.

И так всё, чего ни коснись. Всё уже сказано до тебя, сказано гораздо лучше, этой планки не перепрыгнешь, так зачем истреблять гектары леса на бумагу, переливать из пустого в порожнее? Хватит ужимок и прыжков: «Меня, меня заметьте! Я вон как умею! А я вон как: ача, ача, джими, джими!».

И она делает селфи, отведя телефон далеко, чтобы в кадр поместился громадный, тугой, хрусткий и тяжёлый кочан, весь в крупном дрожащем перламутре росы:

– А если бы вы знали, какую капусту я вырастила!