Мотылетки на мельнице

Уходят. Осторожно приоткрываю дверцу, необъятная туша наваливается на шкаф.

– Двери все гнилые… сами открываются, сами чего хотят делают… музей-то хрен финансируют, я все за свой счёт… правильно, городу музей не нужен…

Жду.

Вечность растекается по вискам.

Дверца распахивается, хозяин смотрит на меня, как на нашкодившего мальчишку.

– Ты еще выпрыгни перед ними, идиотище… как ребёнок, ей-богу, в прятки играет, и выскочит – а тута я. Жить надоело?

– С-спасибо.

– Да не за что… пра-ально, нашей полиции лишь бы труп на кого-нибудь повесить, а убийцы пусть дальше народ режут…

Спохватываюсь:

– А вы откуда знаете, что её зарезали?

– Так торгаши обычно и режут… ладно, давай на рынок… искать…

– Оно же как получается… игра природы. Вот шатались-шатались волны электромагнитные… и дошатались. Это же как у них получается, собираются в голоса, в мелодии… – музейщик сверкает на меня третьим глазом – и сами по себе! Понимаешь? Вот так! Сами!

Вымученно киваю. Не до разговоров мне, ни до кого, ни до чего. Найти убийцу, и… я не знаю, что и, но – и…

– Так мало того, их еще и расшифровать можно оказывается… выискался же парень, который спросил – а что эти звуки значат….

– А ему сказали – этого никто не знает.

– Во-во, а он сказал, буду знать… и узнал… как это он сам про себя рассказывает, небывалое чувство, когда понял, что звук Ай, это тебе не Ай, это говоривший сам себя обозначает…

Спрашиваю. Просто чтобы поддержать разговор.

– А может быть такое… что это не игра природы…

– …что до нас в древности цивилизация была, от которой эти разговоры остались? Прессы бульварной обчитался, или как?

– Так пишут…

– На заборе тоже много чего пишут… – музейщик скалит три ряда зубов, за дорогой не следит, еле-еле придерживает руль кончиком хвоста, – ой, парень, ты хоть учебники-то читал? В школе-то учился? Мир сотворен двести лет назад из льда и пепла, за три дня, день первый – плоскость земли, день второй – плоскость неба, день третий – человек, который две плоскости в себе сочетает, по небу летает, по земле ходит. Откуда древним цивилизациям взяться?

Спрашиваю то, что хотел спросить давно:

– А кто лед и пепел создал?

– Па-арень, лед и пепел – первооснова мироздания, всегда был! Двойка тебе с минусом, чучело…

Подкатываем к рынку, торговцы наперебой расхваливают товар, да вы посмотрите, какой разговор, тут по буквам слово передают…

– Ну что, парень, айда налево, там все эти нехристи собираются…

Хочу идти налево за нехристями, что-то торкает внутри, оборачиваюсь, смотрю на дальний ряд, где торговец фальшивыми разговорами…

Чёрт…

Торговец фальшивыми разговорами. Что-то обрывается в сердце, говорил я вам, с интуицией у меня не очень, но тут что-то обрывается…

– Это он украл.

– Это в которого пальцем тычешь?

– Вон… с большим носом.

– Тю-ю, этот мухи не обидит, что ты, в самом деле…

Холодеет спина.

– Точно вам говорю, он…

Музейщик кричит что-то вслед, не слышу его, бросаюсь к прилавку носатого. Что я сделал, спугнул, спугнул, торгаш кидается в комнатушки за прилавком, чёрт…

Врёшь, не уйдёшь…

Бросаюсь за ним в комнаты, спотыкаюсь о темноту, мир рушится мне на голову, валится коленом мне на спину, скручивает руки…

– Чёрт…

– Вот так… еще мы тут бегать будем…

– Ты… убил?

– Кого? Я, брат, много кого убил…

– И разговор спёр?

– И разговорчиков много спёр… много вас тут таких… – торгаш обматывает мне клюв полотенцем, пусти, с-сука…

Оглядываюсь, почему не идет музейщик, почему не идет, видел же, как я к торгашу побежал…

– Ну, всё… полежи, подумай… разговорчик твой вот он, если что, можешь полюбоваться… за девочку уж извини, сама нарвалась, вишь, чего сделала… – показывает расцарапанную щеку, – отдавать не хотела, вишь, подарок дорогой… ну, брось, другую девочку тебе найдем…

Уходит. Хлопает дверь. Где музейщик, чёрт бы его драл, или все они заодно…

Пытаюсь дотянуться до передатчика, позвонить бы кому, да кому, в полицию, тут-то меня и сцапают… а у музейщика даже номер не спросил…

А что, если…

Шальная мыслишка. Подключиться к разговору, который лежит на столе, еще не знаю, зачем, но может, через него смогу как-то выбраться. Это как в квестах, когда нужно выбраться из комнаты, и надо пробовать все варианты, самые немыслимые, откройте сундучок, достаньте из него дополнительное время…

Подбираюсь к разговору, он вздрагивает, откатывается от меня, не бойся, не обижу. Вспоминаю какие-то детские вопросы, а разговорам не больно, когда мы их слушаем…

Подключаюсь.

Слушаю.

– Центр поддержки слушает.

– Девушка… у меня тут дело такое… вы меня слышите?

– Да-да, слушаю вас, что у вас случилось?

– Ну, вы понимаете… я кредитов нахватал…

– Отдавать нечем?

– Да… понимаете, сколько работал, все под откос…

– Да, да. Как вас зовут?

– Антон.

– Хорошо, Антон, так вы говорите…

– Я на окне стою… я спрыгну… спрыгну…

Слушаю разговор, думаю, что дальше, ну хорошо, ну разговор, а как через этот разговор выбраться прикажете. Вот бы там оказаться, в комнате у этого парня, я бы сам из окна спрыгнул, крылья расправил и полетел…

Думай, думай… раз в жизни и подумать можно, как училка говорила, вот и настал этот раз…

Думай…

– Центр поддержки слушает.

– Девушка… у меня тут дело такое… вы меня слышите?

– Да-да, слушаю вас, что у вас случилось?

– Ну, вы понимаете… я кредитов нахватал…

– Отдавать нечем?

Мысленно переношу себя в комнату. Голову сжимает болью, отчаянно пытаюсь вырваться назад, не могу…

– Да… понимаете, сколько работал, все под откос…

Оборачивается, видит меня.

А я вижу его. Стоит жуткая тварь, будто вышедшая из ночных кошмаров, голова, покрытая шерстью, на бугорок третьего глаза и намека нет, пальцы не от плеч, а из безобразных выростов черт знает откуда…

Он шарахается от меня, смотрит по ту сторону окна…

– Не прыгай.

– А?

– Не прыгай. Нельзя так… нельзя…

Он протягивает руку – вздрагиваю, когда его пальцы касаются меня, мерзкие, горячие, вот черт…

– Не… не бойся… не трону. А ты… настоящий?

– Настоящий.

– А это у тебя… – касается кристалла со сном.

– Кристалл…

– Класс…

– Нравится?

– Ну… вообще… нехило живете…

Понимаю, что нужно делать.

– Хочешь, подарю? А ты не прыгнешь. Да? Тебе прыгать нельзя, у тебя крыльев нет… У кого крыльев нет, тому прыгать из окна нельзя…

…мир выворачивается наизнанку, моя голова тоже.

Кое-как выцарапываю свой рассудок из небытия. Чего-то не хватает, чего-то…

Вот черт…

Только сейчас понимаю, что разговор пропал. Совсем. Кристалл… кристалл я отдал, но кажется, он опустел до того, как я его отдал…

Распахивается дверь. Задним числом спохватываюсь, что хотел попросить совсем другое, не чтобы не прыгал, а чтобы крылья мне развязал… Хотя чтобы не прыгал тоже…

Торгаш смотрит на стол, а где разговор, а не ищи, нету…

– А… разговор где?

– Молчу.

– Куда дел, спрашиваю?

Не отвечаю. Торгаш хватает меня, понимаю, дело нешуточное…

– Да я из тебя ду-шу-выт-ря-

Краем глаза замечаю черные мундиры, еще что-то необъятное вваливается в комнату, говорил я вам, говорил, он здесь….

– А разговор где? – спохватывается музейщик.

– Это он его прикарманил, скотина чертова! – взрывается торгаш.

– Ага, ври больше, чего мне разговоры прикарманивать?

– Да он это, точно вам говорю!

Поворачиваюсь к музейщику, пожимаю плечами:

– Ничего, дом его обыщем, и разговор найдём… может быть…

– Э-э-э… мне бы разговоров, пожалуйста.

– Вам какой? – торгаш смотрит на меня, подобострастно улыбается. Не тот торгаш. Другой.

– Да всех… помаленьку.

– А-а, это если что вон мёртвые разговоры есть, подешевле…

– Нет, мне живые нужны.

Торгаш косится на меня, с ума я сошел, что ли. Сам кошусь на себя, с ума я сошел, что ли…

Очень похоже…

И все-таки будь я проклят, если не докопаюсь до тайны разговоров.

Языки:

Три основных:

Где я (первое лицо единственного числа) – это Ай

Где я – это Йа

Где я – это Во

Неосновные:

Где я – это Их

Где я – это Ана

Где я…

Упоминания географических мест:

Юс-Сэ

Дошлан

Юнатед киндо

Расси

Чунго

Это названия чего-то крупного. А для мест поменьше и названия другие.

Ландэ

Мсква

Нюйо

Ирли

Ваш-и-Тон

Крем

Хотя, сдается мне, что Крем и Мсква – одно и то же.

Персонажи

Дашуль

Ир

Манюсь

Тимми

Кен

Боб

Сэмми…

Нет, с людьми что-то не то. Не понимаю. То один и тот же какой-нибудь Антон говорит то низким голосом, то визгливым. То один и тот же голос называют то Даш, то Дашуль, то мама…

Не знаю.

Чувствую себя беспомощным перед тем, что на меня навалилось. И все-таки черт меня дери, я на верном пути… Еще бы найти музейщика, связаться с ним, рассказать, что я тут выискал…

Распахивается дверь.

Вот так.

Внезапно.

Смотрю на необъятное нечто за дверью, ага, музейщик, легок на помине…

– Вы посмотрите, что я нашел-то…

– Я смотрю, что ты потерял-то, чучело ты гороховое. Разговорчик куда девал?

– Да не трогал я ваш…

– А ну, молодчики… разберитесь с человеком… а то что-то по-хорошему не понимает…

Молодчики разбираются, волокут меня в машину, даю себя уволочь, не отбиваюсь, помню, бошку оторвут без проблем.

Везут в музей. Не знаю, но догадываюсь – в музей. Лихорадочно соображаю, что соврать, что соврать, куда дел разговор, куда дел…

– Разговор-то куда дел?

Открываются двери музея, вымученно улыбаюсь, все еще пытаюсь обойтись малой кровью.

– Да… исчез куда-то.

– А что ты с ним сделал, что он исчез?

– Да ничего я…

– Ага, ничего, то-то про тебя говорили, что ты в разговор зашел…

– Больше верьте… где это видано вообще, чтобы внутрь разговора заходили.

– Не надо ля-ля, мои молодчики только так заходят, и ничего. Так что ты там, в разговоре наворотил, что он пропал?

Оглядываюсь, куда бежать, бежать куда. Прыгнуть бы опять в шкаф, да что в шкаф, в два счета вытащат…

Натыкаюсь на разговор. Гордость наша, жемчужина наша и все такое. Ваш-и-Тон – Крем.

– Ты… ты чего делаешь?

Беру разговор. Осторожно, чтобы не напугать. Мысленно проговариваю про себя – Мы должны получить ответ из Кремля сегодня же, в воскресенье. Осталось очень мало времени для разрешения проблемы…

Рушится мир.

Вижу себя в большом зале, смешные уродцы шарахаются от меня, как черти от ладана, кто-то бормочет – о-май-гад…

Жуткая тварь косится на меня, чуть отступает назад.

– Вам… вам чего?

С трудом вспоминаю язык, расшифрованный по разговорам.

– Не… не заводите… пере… переговоры… в тупик.

– Что?

– Не заводите… переговоры в тупик.

– А вы кто?

От страха говорю правду:

– А я… мусор убираю.

– Тоже дело…

– Тоже дело. А вы переговоры в тупик не заводите. А то будет пепел и лед… и ничего не будет… ничего…

Мир выворачивается наизнанку.

Совсем.

Жду, когда сознание вернётся в тело. Не возвращается. Что-то происходит, меня больше нет. Еще не понимаю, что случилось, но чувствую – меня больше нет. Огромный мир переходит на другие рельсы, где нет пепла и льда, где нет переговоров, зашедших в тупик. Вижу, как люди убирают с маленького острова что-то недоброе, несущее смерть, вижу, как мирятся две великие империи, вижу, как растут города, как часы отбивают год за годом, как машины поднимаются в небо, совсем не плоское, с земли, тоже совсем не плоской…

Хочу вернуться в свое тело.

Не могу.

Меня нет.

И нашего мира тоже нет…

– Дашуль, приветики!

– Люсик, чмоки-чмоки, ну как ты там?

– Да ничего, помаленьку…

– Что делаешь?

– Да так… в ГУМе была, там такие сапожки классненькие выставили…

…обращаюсь ко всем, кто может меня услышать – войдите в разговор со мной. Повторяю: войдите в разговор со мной. Это просто. Только больно. Если вы войдете в разговор… вы сможете сделать так, чтобы в мире были и мы, и люди. Там во времени три ветви… на одной лед и пепел, а потом мы… на другой вы… а между ними третья… на которой можем быть мы все…

– Это еще чего?

– Да помехи, вообще телефон глючит… я такая своему говорю, ты посмотри, у тебя девушка с каким позорным телефоном ходит, ты мне когда айфон возьмешь, а он мне такой…

2014 г.

Машинист, которого нет

Так-так, так-так, так-так…

Так поезд говорит. Так-так, так-так, так-так…

Так-то оно так, а дальше что?

А поезд не знает, дальше что.

Машинист знает.

– А машинист его знает, – говорит необъятная тетка с двумя необъятными баулами.

Присказка тут такая. Когда кто-то чего-то не знает, вот так говорит:

– А машинист его знает.

Да кто его видел, машиниста-то, – фыркает дядька со сканвордами, сканвордов в поезд набрал, что с ними делать, не знает.

Люди начинают ворчать, говорят про машиниста, которого не видел никто, да и есть ли вообще этот машинист, или нет никакого машиниста, выдумали тоже, скажете тоже – машинист…

Так-так, так-так, так-так.

Иду, покачиваюсь в такт поезду.

Так-так, так-так, так-так.

Так-то оно так, а потом что?

А ничего.

А суп с котом.

– Проводник где? – вопит необъятная тетка, вваливается в конец вагона.

Говорю как можно спокойнее.

– Я проводник.

– Ой, а стакан у вас можно попросить? Фирменный, с подстаканником…

– Отчего ж нельзя… очень даже можно.

– А вы здесь давно? – не унимается тетка.

Пожимаю плечами, а как же иначе, проводником жил, проводником и помру.

– А то посидите с нами… пока то да се.

Иду сидеть с ними. Пока то да се. Пьем чай, постукивают ложки в такт поезда, так-так, так-так, так-так.

– Поезд-то, говорят, особый какой-то, правительственный, – говорит тетка, она Клавой представилась.

– Где ж вы такие правительственные поезда видели, правительственный, он бронированный весь, – не соглашается мужик со сканвордами.

– Ой, да ну, я по телевизору видела, правительственный поезд это!

– Да по телевизору еще и не то покажут, по телевизору вон Гарри Поттер на метле летает, что, тоже правда?

– Ой, да ну вас! – Клава умоляюще смотрит на меня, будто спрашивает, правительственный это поезд, или какой. Развожу руками, хоть убейте, не знаю, что за поезд, правительственный, или какой еще, мое дело маленькое, я же проводник…

– Молодой человек, – дядька со сканвордами заговорщически поворачивается ко мне, – вы тут давно?

Пожимаю плечами, проводником родился, проводником и помру.

– Машиниста-то никогда не видели?

– Не приходилось.

– А вы сами как думаете… есть машинист?

Пожимаю плечами.

– Нет-нет, вы плечами-то не пожимайте, вы мне скажите, вы вот как думаете, есть машинист, нет?

– Да нет, наверное.

– А зря так думаете, ой, зря. Думаете, кто поезд-то построил? Кто по рельсам пустил? Куда? Откуда? Не задумывались? Правильно, молодые, что им думать-то… а я вам скажу, если поезд есть, значит, кто-то его создал. Так? Не-ет, молодой человек, это разобраться надо, а то так всю жизнь проживете, ничего кроме поезда и не увидите…

Хочу сказать – а что мне еще нужно увидеть кроме поезда.

Не говорю.

Так-так, так-так, так-так.

Так поезд говорит.

Так-то оно, конечно, так…

Выхожу из подсобки с подносом, – время разносить чай, иду по коридору, поезд делает крутой вираж на повороте, поднос выскакивает у меня из рук, рушится на человека в полицейской форме. Вижу генеральские погоны, неуклюже отдаю честь, неуклюже бормочу какие-то извинения…

– Ничего, ничего… как говорят, стирай не стирай, все равно запачкается, – кивает генерал, – я что пришел-то… Покушение на машиниста готовится.

Вздрагиваю.

– А… кто покушается?

– Вот ты и выяснишь, кто.

– Я?

– Ты, кто еще-то. Ты же у нас по вагонам ходишь, смотришь все… Так?

Так-так. Так-так. Так-так, – говорит поезд.

Хожу. Смотрю. По вагонам.

А что тут ходить-смотреть, входят, выходят на каждой станции, хочу спросить, откуда они вышли, куда они идут – не спрашиваю.

Мне не положено.

Да и не знают они. Разок нарушил устав, спросил-таки у пассажира, куда он едет, он ответил – куда поезд, туда и я. А когда спросил, что делать будет, когда сойдет с поезда, он чуть не проломил мне голову.

Было, было.

Так.

Так-так. Так-так.

Несется поезд из ниоткуда в никуда.

Это он может.

Смотрю в поток одинаковых лиц, за годы работы все лица сбиваются в однообразную серую массу.

Думаю, кто из них может устроить покушение на машиниста. Да не покушение. Убийство. Почему-то мне не верится, что машинист спасется.

Думаю, сколько раз менялись у нашего поезда машинисты.

Не знаю.

Обхожу поезд как всегда вечером. Люди бросаются ко мне с просьбами, пожеланиями, тому чай, этому кофе, у той постельного белья нет, этой холодно, тому жарко…

Как всегда.

В изнеможении добираюсь до последнего вагона, дальше головной вагон, где машинист, если вообще есть какой-то машинист. Заглядываю в последнее купе, все ли на месте, не нужно ли чего, дядька со сканвордами встречает меня широченной улыбкой.

– А-а, сколько лет, сколько зим… ну что, как живете-можете?

Вымученно улыбаюсь.

– Помаленьку.

– Вот и отлично… вы тут вроде как давно уже?

– Да… всю жизнь.

– А дальше куда планируете? Молодой еще…

Пожимаю плечами, чего ради я должен что-то планировать.

– Чего плечами жмете?

– Мне и здесь хорошо.

– Чего и здесь хорошо… Большому кораблю большое плавание… Я-то в ваши годы…

Наношу ответный удар:

– А вы кто?

– Я-то? В советниках у машиниста хожу.

– А серьезно если?

– И я серьезно.

Оживляюсь.

– Что… самого машиниста видели?

– М-мил человек, кто ж вам машиниста-то покажет? Я с ним только так переписываюсь… он мне инструкции какие, я ему соображения свои…

Смотрю на него. Не верю. Не бывает так, что хотите со мной делайте – не бывает.

– Так-то, молодой человек… думаете, здесь все мелкие сошки едут… а нет…

Осторожно говорю.

– А может… нет никакого машиниста… может… это фикция? Откуда сами знаете, кто вам письма эти… шлет?

Дядька со сканвордами хочет возразить. Не успевает, в купе вваливается необъятная тетка в пеньюаре, валится на нижнюю полку, ой, мальчики, спокойной ночи всем, пошла я спать…

С трудом подавляю зевок.

– Что, умучили вас сегодня? – спрашивает дядька.

Есть маленько.

– Да не маленько, вижу, из вас сегодня все соки выжали… спать ложитесь, вот что я вам скажу…

– Мне начальник потом такое «спать» устроит…

– А вы здесь ложитесь, сюда, чай, начальник ваш не сунется. А я покурю пойду.

Даже не говорю, что в поезде нельзя курить. Вытягиваюсь на полке, закрываю глаза.

Дядька выходит.

Потихоньку соскальзываю с полки, иду за ним. Так и есть, направляется в сторону первого вагона, в святую святых.

Выжидаю.

Он выходит в тамбур, ощупывает массивную дверь вагона впереди.

Так-так, так-так, так-так.

Дядька открывает замок. Неожиданно легко.

Вынимаю из-за пазухи кольт. Тоже неожиданно легко.

Дядька тоже вынимает кольт, целится в невидимую в темноте фигуру машиниста.

Спускаю крючок.

Дядька падает к моим ногам, болтается его окровавленная голова, бьется о стены вагона, так-так, так-так, так-так.

Так-то оно так…

Волоку тело в тамбур, распахиваю дверь, бросаю убитого под откос. Тело кувыркается в темноту ночи. Еще пол нужно вымыть, да поскорее, пока не прошел никто, а то побежит меня дергать, а-а-а, у вас там чегой-то красное разлили…

Ну-ну…

Знали бы они, чего это красное…

Распахивается купе, вот черт, не успел…

– Стреляли?

Смотрю на начальника полиции, ну этот-то хоть не будет орать из-за не вытертой лужи…

Поясняю:

– Один тут покушался на машиниста.

– Где преступник?

– Я убил его.

– Отлично. Поезд может вами гордиться.

– Служу поезду.

Полицейский уходит. Дотираю-таки кровавые потеки. Оглядываюсь, не видит ли меня кто.

Нет.

Не видят.

Иду к кабине машиниста, думаю, почему у меня так потеют ладони, почему так бешено бьется сердце…

Поворачиваю ключ в замке.

Вхожу. За дверью никого нет. Я уже знал, что за дверью никого не будет.

Сажусь за пульт. Потираю руки, почему так потеют ладони всякий раз, когда иду сюда…

Так-так, так-так, так-так, – говорит поезд.

Киваю – так, так.

Веду поезд. Это днем его можно на самотек пустить, а ночью следить надо, развилок до черта и больше, только и успевай поворачивать состав.

Успеваю.

Поворачиваю.

Думаю, кто завтра придет искать меня здесь, чтобы убить.

Так-так.

2015 г.

Между небом и землей

Я стоял между небом и землей.

До земли был один шаг и до неба был один шаг, я стоял на стыке миров, ждал у ворот. Изредка на меня посматривал охранник в воротах, что за человек, диверсию, что ли, хочет устроить, или шпион, все-таки дверь между землей и небом – объект секретный, вот и написано, посторонним вход воспрещен. Да не бойся, мужик, не зайду я к тебе, нужны мне твои секреты…

Да и не смотрит охранник в мою сторону, что ему до меня, мало ли кто здесь околачивается между небом и землей. Ты не бойся, я уйду, вот только дождусь его – и уйду сразу, уйдем вместе, как только он появится из ворот.

Хотя…

Заглянуть туда тоже интересно. Посмотреть, как оно там – уже не на земле, но уже не на небе…

А то просто обидно получается, всю жизнь живу возле космодрома, и не знаю, как оно там. Почему-то представлялось что-то кафельное, клетчатое, усеянное ракетами, я видел такой космодром в каком-то мультфильме, уже не помню…

Я смотрю на звезды – одинаковые и по ту и по эту сторону ограды, звезды не загонишь в колючую проволоку. Я ищу одну-единственную звезду – мою, она не такая, как все, она мерцает и движется ко мне, все ближе, ближе, скоро она упадет с небес на землю. Я даже знаю, как зовут эту звезду, Кентавр, звезда упадет, раскроет стальные люки, на поле выйдет он…

Он…

Я даже не помню, как он выглядит…

Мой отец…

Снова смотрю на телефон, снова проверяю дату – двадцатое августа, ни больше, ни меньше. Телефон еще утром напомнил мне про дату, как только спел – «Просыпайся, мой хозяин…» Помню, еще испугался, вот опять про какую-то дату записал в телефоне, и не написал, что за дата, день рождения у кого, или свадьба, или что… до собственного восемнадцатилетия вроде бы еще далековато… Тут же спохватился, как обожгло что-то внутри, хорош я, хорош, считал дни, считал недели, месяцы, годы до встречи, а когда день наступил – забыл, начисто забыл…

А не до того было, экзамены выпускные, экзамены вступительные, ты давай учись, Гаврик, вот вырастешь неучем, отец вернется, что я ему скажу? Он-то знаешь как хотел тебя с собой взять, когда подрастешь, а неучей-то туда не берут…

Я и сам знал, что неучей туда не берут, что близ Цереры или Андромеды без высшего образования делать нечего. Конечно, одного диплома мало, надо еще что-то, ну это уже отец вернется, скажет, какие курсы, тренировки, еще что…

Отец…

Смотрю на часы.

Даже не знаю, во сколько он упадет с небес на землю, да он и сам этого не знает, космические челноки не ходят по расписанию…

Стою между небом и землей.

Мужичок у шлагбаума хмуро смотрит в мою сторону. Смотри, смотри, не взорву я твой космодром…

Вспоминаю, как улетал отец – пытаюсь вспомнить, не могу, слишком давно это было, толком даже не помню, сколько мне было лет, шесть или семь… нет, шесть, еще в школу не ходил… помню, как мать подняла меня среди ночи, пойдем, пойдем, Гаврик, да не кричи, тихо ты… Я не понимал, куда меня тащат, зачем, почему, и почему в комнату отца, знаю же, что отца нельзя тревожить, болеет отец, сам мне говорил, подцепил какую-то лихорадку в ядовитых болотах Венеры, до сих пор мается…

– А папу нельзя тревожить, ты говорила…

– Пойдем, пойдем, он тебя хочет видеть… – голос матери дрожит, – попрощаться с тобой…

– А лихорадка не заразная?

– Не заразная, не бойся… пошли…

Мать заводит меня в комнату, здесь мерзко пахнет аптекой, вот это я хорошо помню – запах аптеки, отец сидит в кресле, закутанный в старенькие одеяла, длинный, худой, руки у него неровные, рельефные, извилистые полоски пересекаются на руках, я много позже узнал, что это вены…

– Ну что, Гаврик, как жизнь? – спрашивает отец почему-то шепотом, подмигивает мне.

Я не знаю, как у меня жизнь, я еще не понимаю, что такое жизнь, на всякий случай отвечаю – хорошо.

– Ну и славно… вот что… папка-то твой опять улетает.

– А меня с собой возьмешь?

– Ох ты какой, с собой его взять… Это, брат, тебе не в Крым летать, это, брат, в космос…

– А в космос возьмешь?

– Нос не дорос… – отец выжимает из себя улыбку, – детям до восемнадцати нельзя.

– Как в кино?

– Ну… Ты, Гаврик, смотри, тебе восемнадцать стукнет, я как раз вернусь к тому времени… ну, контракт-то кончится… Вот, вернусь, пару годочков отдохну, там и с тобой вместе махнем куда-нибудь… я тебе Плутон покажу, там наши парни ледяные дворцы строили…

– У-у, долго ждать…

– А ты что хотел, все и сразу? Не-е, парень, в жизни так не бывает, в жизни и добиваться своего приходится, и ждать подолгу… Я, брат, знаешь, сколько за твоей мамой ухаживал?

– Да брось ты… – шепчет мать.

– Да что брось, у нее и жених видный был, и отец военный, а у меня что, ни кола ни двора, она на меня и не смотрела… а потом сбежала со мной в Магадан, вот оно как… долго по России мыкались, там уже и родители ее спохватились, нас домой позвали, отец ее квартиру нам сообразил… О-ох, черт, больно… – он прижимает к впалой груди исхудалые руки, – лихорадка проклятая… меня же там этот, мордохвост цапнул, ну, ребята наши тварей этих мордохвостами называют… Ну вот, от него этой дрянью и заразился…

– А как же ты больной полетишь?

– А так… уж долечусь, куда денусь… – обессилено падает в кресло, – они без меня там дров наломают, господи прости… Там видишь, какое дело… – тяжелый вздох, он как будто задыхается, – там сигналы обнаружены… вроде как от разумных существ… черт их знает… а по контактам с цивилизациями один спец, это я… Ну все… – вздох, – дай лапку… давай, учись хорошо, маму слушайся…

– А ты мне писать будешь?

– А куда же я денусь… подарки слать буду, это не бойся, без обмана… Ну все, давай, спать иди, мне ехать на космодром надо…

Мать буквально вытаскивает меня из комнаты, волочет в комнату, спать, спать иди, Гаврюшенька, тебе что отец сказал, чтобы меня слушался, да?

Спать… легко сказать, спать, когда где-то через час дом наполнился негромкими голосами, стуком, куда-то ходили, что-то носили, я все думал, как потихонечку выбраться из комнаты, может, тайком проникну в машину, в корабль, не будут же ради одного меня возвращаться на землю… Помню, как бесшумно вышел из комнаты, в коридоре столкнулся с матерью, как получил от нее подзатыльник, марш, марш спать, тебя еще не хватало…

Стою между небом и землей.

Охранник косится на меня, снова окунается с головой в газету. Не бойся, не взорву я твой космодром. Больно надо…

Смотрю в небо.

Ищу свою звезду…

Вспоминаю…

– Танцуй, Гаврюшка, тебе письмо…

Да, были письма, много писем, обычно появлялись к какой-нибудь дате, например, когда был Новый год, или первое мая, или двадцать третье февраля, и на восьмое марта я всегда обижался, что письмо приходило не мне, а матери, и в день рождения матери я тоже обижался, потому что ей, а не мне отец высылал что-то совсем уж особенное, какие-нибудь причудливые цветы, или украшения из кости какого-нибудь крылатого единорога, или драгоценные камни, обязательно большие, блестящие, посмотришь на них, сразу становится ясно – на земле таких не было и нет…

Зато в свой день рождения на пятое мая я ходил гоголем, тогда отец присылал что-нибудь для меня, что-то особенное, как в позапрошлом году, когда я открыл коробку, и увидел камень с серой дымкой внутри…

Привет, Гаврюшка, пишу тебе с Аргуса, это планетка близ Фомальгаута. Высылаю фотки, пейзажи здесь что надо, вот у нас на Земле ландыши крохотные-крохотные, а у них такие же цветут, так там в каждом бутоне жить можно…

…я аргусинцев не видел, штурман рассказывал, встречался с ними. Похожи на гриб дедушкин табак, а из-под гриба лапки торчат, то ли шесть, то ли семь, они этими лапками по джунглям ползают. Штурман хотел их со мной познакомить, они ни в какую, чужих боятся, а штурман для них вроде как уже свой… Так и получается, исследователь в корабле сидит, штурман гуляет с иноземцами по лесу…

…мне они, правда, тоже кое-что передали, вот, высылаю тебе камень, в нем, если присмотреться, можно увидеть свое будущее. Правда, аргусинцы говорят, это будущее только специальный шаман расшифровать может. А мне шамана не надо, я сразу в шаре увидел, как домой возвращаюсь, а ты меня перед космодромом ждешь… :)

Я стоял между небом и землей, мысленно перебирал подарки, которые присылал отец. Сначала хотел даже взять их с собой, передумал, побоялся чего-то. Камни-предсказатели, сухой орех, выполняющий желания, раковины неведомых тварей из каких-то кратеров, на шестнадцатилетие отец выслал мне мешочек, который надо было носить на шее, чтобы влюбить в себя свою избранницу. Два месяца я носил на шее мешочек, два месяца гулял с Ариадной, у которой были золотые волосы, понравился не только ей, но и ее отцу, он приглашал меня в их особняк, катал нас на своем майбахе, а ты ничего, Ариша, хорошего парня отхватила, на каникулы вас обоих в Париж отправим, мир посмотрите… Что, Гаврик, мама-то твоя ругаться не будет?

Через два месяца я не утерпел, развязал мешочек, посмотрел на серебристо-белый песок внутри. В тот же день Ариадна прошла мимо, не замечая меня, из школы уехала в машине с каким-то старшеклассником…

Привет, Гаврюша, пишу тебе с Кобольда, это планетка под безымянной звездой в созвездии Кассиопеи. Высылаю тебе фотку на фоне камней, ты даже не сомневайся, вот все эти россыпи – это чистое золото. Золотишко здесь лежит, как у нас булыжники, реально золото лопатой грести. Андрюшка, лаборант наш, потерял голову, набил полную каюту этого золота, уже с капитаном скандалил, с пеной у рта доказывал, что «Кентавр» не перегружен, и дальше полетит без проблем, и все такое. Короче, половину золота все-таки выбросили, он плакал даже…

Так ты представь, что дальше было… Стартуем с Кобольда, выходим с орбиты, берем курс на Андромеду… Утром просыпаюсь от крика, все бежим в Андрюшкину каюту, он стоит не живой, не мертвый, смотрит на рыбьи чешуйки. То есть, это мы их так назвали, рыбьи чешуйки, легенды вспомнили, как люди ночью у каких-нибудь колдунов золото брали, а наутро оно рыбьей чешуей обращалось…

Высылаю тебе пару чешуек. Андрюшка все не теряет надежды, что когда-нибудь в каких-нибудь условиях эти чешуйки превратятся в золото. Если что-нибудь такое случится, пиши. :)

Я писал. Отец отвечал мне. В школе с восторгом рассказывал, что мой отец космонавт, показывал письма Леньке Чижикову, рыжему и конопатому, мы сидели за одной партой, он списывал у меня диктанты, я списывал у него математику. Мне не верили, Ленька вообще смеялся надо мной, ага, космонавт, а у меня батя вообще Бэтмен, по ночам над городом летает…

Я здорово дрался с парнями, кулаками доказывал, что мой отец космонавт… меня побаивались. Мне верили – или делали вид, что верили, кивали, когда я показывал письма или фотографии. Кончилось тем, что я здорово сцепился с кем-то из старшеклассников, в школу вызвали мать, дома был короткий разговор, который запомнился мне на всю жизнь.

– Тебе заняться больше нечем, драться со всеми? Я тебя зачем в бокс отдавала, чтобы морды всем бил?

– Так они не верят…