Вишня во льду

Дорошин представил, как дым над баней будет устремляться ровно вверх, как будет пахнуть распаренным можжевельником, залитым кипятком в специальном тазу для аромата, как шлепнет по коже березовый веник и как потом он, Дорошин, распаренный и красный, с размаху прыгнет в мягкие объятия огромного сугроба, чем-то неуловимо похожего на прилегшего отдохнуть белого медведя, и счастливо рассмеялся.

К девяти утра он уже успел натянуть спортивные штаны и теплый, связанный когда-то давно мамой белый свитер с красными оленями, с чувством, толком, расстановкой выпил кофе и неторопливо думал о том, что сделать сначала – расчистить двор от выпавшего за ночь снега или выполнить запланированный на сегодня список ремонтных работ, а за лопату взяться уже после растопки бани.

Шум подъехавшей машины оторвал его от приятных размышлений. Дорошин выглянул в окно и обнаружил за забором черный, тонированный наглухо «Туарег». Незваные гости, судя по машине, были людьми серьезными, и Дорошину оставалось только гадать, чем вызван их интерес к его персоне. Неужто исчезнувшим Куинджи? Если так, то быстро, однако!

Он вышел в прихожую, натянул оставшиеся от дядюшки валенки и овчинный тулуп, в котором чистил двор и носил дрова, и вышел на крыльцо. Холодный воздух ворвался в легкие, заставив непроизвольно закашляться. Да, морозно сегодня, морозно.

Дорошин сбежал с крыльца, неторопливо подошел к калитке и приоткрыл ее, не выходя на дорогу и не давая возможности непрошеным гостям войти вовнутрь.

– Здорово, мужики. Кого ищем?

Два громилы, будто списанные с карикатурных «быков» середины девяностых, правда, одетых поприличнее, окинули его изумленными взглядами. Становилось понятно, что увидеть они планировали вовсе не Дорошина.

– Э-э-э, – один из громил неуверенно почесал ухо, – нам бы с хозяином потолковать.

– Так я хозяин, – любезно сообщил Дорошин.

– Да? Так тут вроде старик жил. Дорошин фамилия.

– Жил. – Виктор сегодня с утра был сама покладистость. – Умер два месяца назад. Теперь тут я живу. И моя фамилия тоже Дорошин. Такие дела.

– Так ты евонный сын, что ли? Старик же вроде одинокий был…

– Я евонный племянник. И что с того? Вы составляете генеалогическое древо рода Дорошиных?

Громилы снова неуверенно переглянулись, явно неготовые к такому повороту событий.

– Так это, он нам дом обещал продать, – сказал один из них.

– Вполне вероятно. Мне про дядины планы ничего не известно. Но, как я понимаю из ваших слов, сделка не состоялась? – Дорошин вдруг понял, что история с дядюшкиным наследством будет гораздо более запутанной, чем ему казалось изначально. Впрочем, документы на дом были в полном порядке и хранились у адвоката, который после смерти Дорошина-старшего и передал их Виктору. Тот тогда еще удивился, что дядька, оказывается, оформил дарственную на дом на имя племянника, ничего ему про это не сказав. Да и то, что у дядьки был адвокат, показалось Виктору странным, но вникать он особо не стал, озаботившись организацией похорон. Есть дом, есть документы, даже в права наследования вступать не надо. Все просто и понятно. Оформляй дом на себя и живи. Он так и сделал.

– Так не успел он дом-то продать. Сказал, к Новому году приходите, все оформлю. А получается, помер. Теперь придется все сначала начинать? С тобой?

– На ты мы вроде пока не переходили, – любезно сообщил Дорошин. – И на правах старшего, в том числе не только по возрасту, но и по разуму, предлагаю вести разговор на вы. И начать сначала было бы, конечно, неплохо. Вы кто такие? Вам чего надо?

– Так дом. Старик обещал продать.

– Разговор пошел по кругу. – Дорошин зевнул. – Старик, то есть мой дядя, умер два месяца назад. Владелец дома я. Я тут живу и продавать ничего не собираюсь. Это понятно?

– Непонятно. – В разговор вмешался второй мужик, стоящий до этого молча. – Тебе, лошаре, на хрена участок на берегу реки в центре города? Твоя развалюха только вид портит. Снести ее надо к чертям собачьим. Люди тут могут нормальный дом забацать. Для тех, у кого деньги есть. А ты себе квартиру купишь. Нормальную, с горячей водой и теплым сортиром. Не надо будет печь топить, слышь, мужик…

Дорошин прям залюбовался таким прекрасным образчиком часто встречающегося на Руси человеческого подтипа «хам обыкновенный». Нет, хамов он встречал регулярно, но такой первозданной прелести давно не видел. Ну, не девяностые же на дворе, на самом-то деле!

Он понимал, что в старом облезлом тулупе, валенках и свитере ручной вязки выглядит именно как человек, который живет в деревянной развалюхе и отдельную квартиру с «теплым сортиром» почитает за счастье. Беда мужиков, точнее, того, кто их послал, заключалась в том, что внешность в данном случае была более чем обманчива.

Полковник Дорошин нехорошо усмехнулся.

– А вы чьи, ребята? – миролюбиво спросил он. – Я вроде в нашем городе всех особо борзых знаю. Участочек-то мой кто приглядел? Капля? Батон? Стекольщик? Или, может, Эдик Горохов? Так последнему вроде не до того, он под следствием, как я знаю. Рейдерский захват «ЭльНора», покушение на убийство, все дела…

Мужики посмотрели на него в немом изумлении. Стоящий перед ними небритый мужик неопределенного возраста никак не мог знать ни владельца строительной компании «Ганнибал» Эдуарда Горохова, действительно разгребающего большие неприятности, в которые влип по собственной глупости, ни криминальных авторитетов Каплю, Батона и Стекольщика, заделавшихся ныне легальными бизнесменами, но так и не победившими собственное гнилое нутро.

– А ты кто? То есть вы. – Первый качок вспомнил начало разговора и в непонятной ситуации решил проявить благоразумие.

– Я, кажется, задал вопрос. – Дорошин был спокоен как удав. – Вы кого здесь представляете? Мне хотелось бы знать, кто интересуется моим домом настолько, что делает столь лестное предложение. – Голос его прозвучал язвительно. – Ну? Я жду. Кто вас послал?

– Стекольщик. – Второй качок шумно сглотнул. – Нам что ему передать? Что ты против, что ли?

– Передашь, чтобы в понедельник часам к десяти утра подъехал в областное УВД.

– З-за-чем? – Громила даже заикаться начал.

– Не зачем, а к кому. Пусть скажет на проходной, что он к полковнику Дорошину Виктору Сергеевичу. Вот там он сможет задать мне все интересующие его вопросы по поводу моего дома. А сейчас брысь отсюда. Мне баню топить надо. И да, больше я вас видеть здесь не желаю.

Он закрыл было калитку перед носом у слегка обалдевших посланцев недоброй воли, но тут же распахнул ее снова.

– Кстати, вы передайте еще Стекольщику, что на территории у меня камеры натыканы, сам дом застрахован, так что в том случае, если он нечаянно сгорит, земельный участок я продавать все равно не стану. Отстроюсь заново. Причем к услугам его строительной компании при этом точно не прибегну.

Голос Дорошина звучал ласково, почти приторно, а взгляд был острым, колким, будто впивался в лицо, оставляя дырки в коже. На этот раз калитка захлопнулась насовсем. Дорошин, не оглядываясь, побрел к дому, прислушиваясь к тому, как хлопнули за спиной дверцы «Туарега», одна, вторая, взревел мотор, зашуршали шины по снегу, и большая машина медленно поехала прочь.

Интерес Стекольщика к дому дядьки нужно было обдумать. И Дорошин побрел к крыльцу, осознавая, что в ближайшие несколько часов у него, пожалуй, будут заняты не только руки, но и голова.

Настоящего имени и фамилии Стекольщика Дорошин не помнил. Последние пятнадцать лет он занимался расследованием пропаж культурных и исторических ценностей, а в этой сферу интересы Стекольщика никогда не заходили. Кличка его, скорее всего, появилась в начале двухтысячных, когда с рэкета он переключился на легальный бизнес и создал (точнее, отжал) одну из первых в области фирм по производству и установке пластиковых окон.

Надо отдать ему должное, фирмой он руководил грамотно, быстро перетащил на себя все бюджетные заказы по остеклению больниц, школ и детских садов, поскольку не скупился на откаты, а потом потихоньку расширил «линейку», начав производить двери и фурнитуру к ним, постепенно созрев и до индивидуального жилищного строительства. На большие объемы в стройке он не замахивался, в конфликты с серьезными застройщиками не встревал, предпочитая медленно, но верно вскапывать свою грядку.

Насколько знал Дорошин, никакого серьезного криминала в последние годы за Стекольщиком не числилось. И все-таки в деле с домом дяди было явно что-то нечисто. Уж слишком скоропостижно скончался никогда до этого ничем не болевший Николай Николаевич. Да и в том, что накануне смерти он зачем-то переписал свой дом на племянника, тоже крылась какая-то тайна. Теперь ее следовало разгадать, хотя бы в память о дяде.

Дорошин понимал, что на назначенную на его рабочем месте встречу Стекольщик, скорее всего, не придет. Впрочем, он на это и не рассчитывал, разговаривать с бывшим бандитом средней руки, а ныне бизнесменом ему было совершенно не о чем. Продавать дом и участок Дорошин не собирался. Обозначение его звания, фамилии и места работы служило скорее предостережением для Стекольщика – оставить владельца приглянувшейся ему земли в покое и сосредоточить свое внимание на чем-нибудь другом. Вот только дядя, от чего он все-таки умер?

По всему выходило, что единственной, кто мог хоть немного приоткрыть завесу тайны над этим делом, была Мария Викентьевна Склонская. Кроме нее и Дорошина, Николай Николаевич ни с кем не общался. Склонской он доверял, а потому вполне мог поделиться с ней своими внезапно возникшими проблемами с назойливыми покупателями.

Что ж, со Склонской нужно было переговорить в самое ближайшее время. Дойдя до этой мысли, Виктор нехотя отложил инструменты, которыми орудовал, меняя в доме электропроводку, и пошел переодеваться. Сегодня была суббота, а значит, картинная галерея открыта, и он наверняка сможет застать Склонскую.

Главным принципом, которым всегда руководствовался в работе Дорошин, было «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». Именно поэтому он тщательно побрился, натянул джинсы и тонкую водолазку, влез в теплый удобный пуховик, в котором смотрелся гораздо лучше, чем в дядькином тулупе, и поехал в музей. Часы показывали начало первого, и Дорошин надеялся провести разговор быстро, чтобы не отказываться от запланированного кайфа субботней бани.

В галерее было светло, тепло и достаточно многолюдно. Открытая накануне новая выставка привлекла внимание любителей искусства, поэтому субботним днем познакомиться с ней пришли все, кто не был допущен на вчерашнее официальное торжественное открытие или не смог на него прийти по причине рабочего дня.

Раздевшись в гардеробе, Дорошин прошел в экспозиционный зал, вольно или невольно высматривая в толпе людей Ксению. Он и сам не знал, отчего молодая женщина так сильно запала ему в душу, но очень хотел вновь заглянуть в ее лучистые глаза, фиолетово-желтые, как цветы фиалки, услышать журчащий ручеек ее речи.

Кроме этого, он намеревался попросить у Ксении телефон. Вдруг она когда-нибудь согласится встретиться с ним за чашкой кофе? Вдруг ему удастся отвлечь ее от грустных мыслей по поводу незадавшегося брака. Вдруг судьба сложится так, что именно на этой тоненькой девушке с золотистой косой он женится во второй раз. И они будут жить долго и счастливо, и не умрут в один день только оттого, что Дорошин старше на двенадцать лет.

Он уже представил, как горько будет плакать Ксюша на его похоронах, как вдруг налетел на высокую, одетую в бесформенный балахон фигуру, оказавшуюся Леночкой. Та отпрянула от Дорошина, чуть не упав, и посмотрела на него почти с ненавистью. Он подхватил ее под руку, но она, обретя равновесие, тут же выдернула ее и, кажется, даже вытерла пальцы о подол.

– Ой, простите, Елена Николаевна, – покаянно сказал Дорошин, не понимая, от чего его можно так истово ненавидеть. – Я задумался. Еще раз приношу свои извинения.

– Мне не нужны ваши извинения, – ответила Леночка, и приязни в ее взгляде не было ни капли, сколько ни ищи. – Было бы гораздо лучше, если бы вы ходили по помещению, где много народу, соблюдая правила приличия. Если вы так погружены в себя, что не видите окружающих, то не стоило приходить на выставку. Или вы к нам по делу?

– Да. Я к Марии Викентьевне, – признался Дорошин, которого высокомерие Леночки отчего-то начинало раздражать, хотя и не в его правилах было обращать внимание на чье-то плохое отношение к себе. – Она у себя в кабинете?

– Да. Пойдемте, я вас провожу.

– Благодарю вас, я знаю дорогу.

– И все-таки я пойду с вами, потому что у нас не принято позволять посторонним заходить в служебные помещения одним. У нас тут, знаете ли, ценности хранятся.

– Да-да, материальные ценности, – пробормотал себе под нос Дорошин, думая об исчезнувшем Куинджи. – Знаем, знаем.

Леночка посмотрела на него, как на идиота.

– Конечно, для вас материальные, – горько сказала она. – Но я имела в виду совсем другое. У нас тут культурные ценности, вечные. Впрочем, – она махнула рукой, – вам этого не понять.

– Да куда уж нам, – согласился Дорошин, не желая того, идя рядом с ней по направлению к двери, за которой пряталась служебная лестница. Эта женщина его раздражала, пожалуй, так же сильно, как он ее. – Может быть, вы передадите меня на поруки Ксении Стекловой? А то мне, честное слово, неловко вас утруждать.

– Ксения по выходным не работает, – мрачно сообщила Леночка. – У нее дети и муж-домостроевец. Поэтому ей позволено то, о чем другие могут только мечтать. Так что если вы пришли сюда для того, чтобы увидеть нашу распрекрасную звезду, то ваши надежды тщетны.

– Я пришел к Марии Викентьевне, потому что мне нужно с ней поговорить, – еле сдерживаясь, сказал Дорошин, чувствуя, впрочем, разочарование от того, что Ксюшу все-таки не увидит.

– Тогда проходите. – Леночка толкнула дверь кабинета, который занимала вместе со Склонской, и прошла вперед, не обращая больше внимания на понуро бредущего за ней Дорошина.

Он шагнул через порог и увидел старуху.

– Витенька, мальчик мой, здравствуйте. – Склонская встала из-за стола, подошла к Дорошину и поцеловала его в лоб. – Как же я рада вас видеть. Вам уже удалось что-нибудь разузнать, – она покосилась на Леночку, – по нашему делу?

– Немногое, хотя работу я начал, – признался он. – Мария Викентьевна, я, собственно говоря, пришел к вам по совсем другому делу. Видите ли, мне надо узнать…

Договорить он не успел. Распахнулась дверь, с силой ударилась о стену, отскочила от нее обратно, чуть не сбив с ног ворвавшегося в кабинет мужчину лет тридцати пяти. Он был одет в строгий черный, плохо сидящий на его тощей сутуловатой фигуре костюм, не чищенные ботинки и спортивную шапочку, натянутую поверх темных, собранных в тощий хвостик волос. В руках он держал старую, довольно заслуженную дубленку.

– Мария Викентьевна, Лена, – заговорил он возбужденно, не обращая внимания на Виктора, – беда…

– Что такое, Андрюша, – тут же повернулась к нему Склонская. – Да отдышись ты, ради бога! Что, ты съездил домой к Борису Петровичу? Он заболел? В больнице? Или… – Она замолчала, глядя на вошедшего широко раскрытыми глазами, в которых читалась тревога.

– Так. – Дорошин шагнул вперед, обнял старушку за плечи и строго сказал: – Давайте рассказывайте по порядку: кто вы и что случилось?

– Я, я. – Парень тяжело дышал и задыхался.

– Это Андрей Калюжный, наш старший научный сотрудник, – ответила Елена Николаевна. – Он ездил домой к Борису Петровичу Грамазину, начальнику нашего отдела хранения произведений искусства, потому что тот ни вчера, ни сегодня не вышел на работу. Мы решили, что он заболел, но удивились, что не предупредил нас об этом. Это на Бориса Петровича совершенно не похоже. Поэтому Арина Романовна, наша директор, попросила Андрея съездить к нему, чтобы узнать, не случилось ли что. И ключи от квартиры дала. Они в галерее хранились на всякий случай, потому что у Грамазина давление высокое бывает, мало ли что. Андрей. – Она шагнула к Калюжному и хорошенько встряхнула его за плечи с такой неожиданной силой, что у того даже голова мотнулась назад и сильно клацнули зубы. – Андрей, приди уже в себя. Что случилось-то?

– Случилось. – Калюжный дышал, как собака на солнцепеке. – Понимаете… Я звонил в дверь. Мне никто не открывал. Тогда я достал ключи и отпер дверь. И увидел… – Он судорожно сглотнул.

– Что ты увидел, Андрей? Что? Борис Петрович умер? – Леночка уже почти кричала.

– Нет, он не умер. – Вся фигура Калюжного выражала такой ужас, что Дорошину внезапно стало его жалко. Ему действительно было плохо и страшно, сыграть такую гамму чувств, что отражалась сейчас у него на лице, было бы не под силу даже самому лучшему актеру.

– Да черт тебя подери, что тогда? – сердито спросила Склонская.

– Бориса Петровича убили.

* * *

Полковник Дорошин сидел в своем рабочем кабинете и задумчиво грыз ручку. Убийство Бориса Грамазина делало его внутреннее, практически «семейное» расследование пропажи картины Куинджи невозможным. То, что смерть искусствоведа связана с пропажей картины, было совершенно ясно. Оставалось только выявить эту связь.

Итак, почему Бориса Петровича убили именно сейчас? Картину в последний раз видели полтора года назад. Скорее всего, именно тогда, после визита неизвестного пока Дорошину фотографа из Москвы, она и пропала. Грамазин знал об ее исчезновении? Почему не поднял шумиху? Или виной всему, включая убийство несчастного искусствоведа, стал как раз визит в галерею Дорошина?

Преступник, укравший картину, понял, что поднимается шумиха, и предпочел избавиться от унылого Бориса Петровича, подозревая, что тот вольно или невольно выдаст его тайну. Получается, что все-таки Грамазин что-то знал, проливающее свет на историю с исчезновением Куинджи. Знал и молчал?

Круг замкнулся, рассуждения засбоили, и Дорошин недовольно засопел, рассерженный, что не может поймать разбегающиеся в сторону мысли. Так, надо начать все сначала. В галерее он видел или слышал что-то такое, что заставило преступника заволноваться. И это что-то было связано с Грамазиным, с которым Дорошин при этом даже не встретился.

Про начальника отдела хранения произведений искусства и его реакцию на ее сообщение, что Куинджи пропал, ему рассказывала Склонская. В свой первый визит в галерею он вообще не разговаривал ни с кем, кроме Марии Викентьевны, противного чучела Леночки и Ксюши. Получается, что Грамазина убил кто-то из них? Чушь какая-то. Полный бред.

Если бы картину украла сама Склонская, то она ни за что не стала бы просить Дорошина провести расследование. Этюда бы еще сто лет не хватились, это абсолютно ясно. Ксюша? Дивная орхидея, непонятно как сохранившаяся в этом пропахшем пылью депозитариуме? Виктор даже засмеялся, насколько дико выглядело подобное предположение. Леночка? Дама она, конечно, неприятная, но чтобы убить?

Впрочем, она вполне могла подслушивать под дверью, когда Мария Викентьевна попросила ее выйти и оставить их с Дорошиным наедине. Да, похоже на то, что эта невзрачная серая моль действительно могла что-то услышать и сделать выводы. Но вот что? Что такого сообщила Склонская, чего не знал похитивший картину человек? Она сказала, что Грамазин к известию о пропаже отнесся иронически и был уверен, что этюд просто куда-то завалился и обязательно найдется.

Так, уже горячее. Человек, укравший картину, был уверен, что Борису Петровичу что-то известно, и если он все-таки поверит в то, что она пропала, то обязательно вспомнит что-то невыгодное преступнику. Именно поэтому его и убили до того, как он смог что-то вспомнить. Но что именно?

На памяти Дорошина в их области ни одна кража предметов старины или искусства никогда не сопровождалась убийством. Церкви и дома взламывали, это да. Сторожей опаивали водкой со снотворным. Тоже было. Отключали сигнализацию, переворачивались на машинах, которыми пытались вывезти награбленное… Но не убивали, нет…

Не может украденный этюд стоить столько, чтобы ради него убить. Как сказал Эдик? Два-три миллиона… Рублей, заметим, не долларов. Конечно, в девяностые и за сто рублей, бывало, убивали. Но не так, как убили Грамазина. Не так. Что-то здесь не сходится…

Виктор тяжело вздохнул, поднялся со стула, заходил по кабинету, меряя его широкими шагами. Что ж, теперь об утрате картины стало известно официально. Директор галереи Морозова написала заявление, делу дан ход, и полковник Дорошин Виктор Сергеевич занимается им теперь в рамках своих должностных обязанностей.

Смежники, возбудившие уголовное дело по факту убийства Бориса Грамазина, обещали делиться информацией, впрочем, как и он с ними. Глядишь, и рассеется накопившийся туман, которого всегда так много бывает в начале расследования.

В кармане зазвонил телефон, точнее, программа «Скайп» подала сигнал, что с Виктором хотят связаться. Он вытащил телефон и взглянул на экран. Так и есть – Эдик Киреев.

– Привет, – сказал он, нажав на нужную кнопку. – Правильно ли я понимаю, есть что-то новое?

– Есть, и как раз по твою честь, – рассмеялся Эдик. – Чего голос такой загадочный. Тоже успел накопать что-то новенькое?

– Успел, – Дорошин вздохнул. – Убийство тут у нас, Эдик. В аккурат в той галерее, из которой Куинджи пропал.

– Да ты что? Богато живете. – Киреев длинно присвистнул, повторив свою любимую присказку. – И кого убили? Надеюсь, не ту старушку, что тебе про пропажу рассказала?

– Типун тебе на язык. – Дорошин представил величавую, не надломленную годами фигуру Марии Викентьевны и содрогнулся от внезапного ужаса. Эта женщина, которую так любил его дядя, внезапно стала ему родной и близкой. – Но все равно горячо, Эдик. Убили заведующего отделом хранения произведений искусства, тем самым, в котором Куинджи пропал. Чуешь?

– Да-а-а, как говаривал Винни-Пух, это ж-ж-ж неспроста. Что ж, держи еще одну загадку в твою копилку. Я порылся на форумах, с людьми знающими поговорил. В общем, дали они мне наводку одну.

– Ну-ну, не томи!

– В общем, Витя… Три месяца назад, в середине сентября, на одном из интернет-ресурсов, где коллекционеры тусуются, некий пользователь под ником Странник предложил к продаже подлинный этюд Куинджи.

– Да ты что…

– Особенно-то не радуйся. Названия картины он не упоминал, так что, может, речь не о твоем «Днепре» идет, а об одной из челябинских пропаж. Они уж больше пятнадцати лет нигде не всплывали.

– То-то и оно… – Дорошин задумчиво почесал нос. – Пятнадцать лет – большой срок, друг мой Эдик. Те картины украли под заказ, и все эти годы висят они себе спокойно в чьем-то частном хранилище. А моя пропажа – свежачок. Так что след это, я думаю, как раз ее.

– Возможно, вот только больше этот пользователь на форуме не появлялся и никаких предложений не делал, ни приличных, ни неприличных.

– Поискать этого Странника, я думаю, можно. Ребята из отдела К с удовольствием подключатся. Говоришь, никто на его предложение не клюнул?

– Публично – нет. А так, кто ж его знает, – философски заметил Киреев. – Ты держи меня в курсе, Витя. А то мне прямо шибко интересно стало, что там у вас происходит.

– Чтоб тебе жить в интересное время – это такое китайское проклятие, – мрачно сообщил Дорошин. – Я б с удовольствием поскучал, тем более что до Нового года две недели осталось. Так ведь нет. Свалился этот Куинджи на мою голову.

– В том-то и дело, что не свалился, – вздохнул Эдик. – Ладно, Вик, пока. Если еще что узнаю, обязательно позвоню.

Закончив разговор, Дорошин глянул на часы и поехал в музей. Конечно, сегодня был понедельник, выходной, но когда речь шла об убийстве, соблюдение трудового кодекса волей-неволей уходило на второй план. Позавчера и вчера коллектив терзал следователь, ведущий дело об убийстве Грамазина, поэтому Дорошин попросил всех сотрудников собраться сегодня.

Для того чтобы найти картину Куинджи, ему нужно было понять, что происходит, в том числе и с убийством. Вряд ли кто-то осмелится не прийти. В подобной ситуации привлекать к себе лишнее внимание – значит вызвать серьезное подозрение, что одинаково не нужно ни грабителю и убийце, ни всем остальным.

Все сотрудники, как и предполагал Виктор, оказались на работе, и он попросил их собраться в центральном зале галереи, где проходили фортепьянные мини-концерты и стояли стулья для посетителей.

– Спасибо всем, что пришли, – начал Дорошин, когда все расселись. – Итак, дамы и господа, я бы очень хотел обсудить с вами два ЧП, которые произошли в вашей картинной галерее.

– Два? – В голосе Андрея Калюжного звучало недоумение.

Директор Морозова горестно вздохнула, Склонская изящно высморкалась в белоснежный кружевной платочек.

– Да, два, – жестко сказал Дорошин и впился глазами в собравшихся, чтобы увидеть их реакцию на то, что он скажет дальше. – Первое чрезвычайное происшествие – это, несомненно, убийство вашего коллеги Бориса Петровича. А второе… – Он немного помолчал, наблюдая за своими собеседниками. – Второе чрезвычайное происшествие – это пропажа из хранилища галереи подлинника Куинджи.

– Что? – растерянно спросил Калюжный. – Как это – пропажа Куинджи? Мария Викентьевна, – он повернулся к Склонской, – вы же совсем недавно расспрашивали меня про этюд «Днепр».

– Именно. Мария Викентьевна обнаружила пропажу картины, поэтому и разговаривала со всеми вами, чтобы понять, куда она могла деться. Ответа не получила и обратилась ко мне.

– К вам? – Ксения прижала ладошку ко рту. Молодая женщина выглядела потрясенной, и Дорошин улыбнулся ей ободряюще. Он видел, как побледнела Арина Морозова, как Леночка закрыла лицо руками, как уборщица Попова недоуменно переводит взгляд с одного человека на другого, а разнорабочий Газаев блестящими глазами смотрит прямо на него, Дорошина.

– Да, ко мне. Видите ли, я давний друг Марии Викентьевны. – Склонская усмехнулась, впрочем, очень по-доброму. – И я специализируюсь на поиске пропавших ценностей. Работа у меня такая. Она попросила меня разобраться, не поднимая шума. По-семейному, можно сказать. Но, к сожалению, не получилось. Убийство Грамазина поставило на возможности тихого расследования крест. Так что, дамы и господа, теперь все будет по-взрослому.

– Да-да. – Арина Морозова сняла очки и вытерла ладонью влажные глаза. – Я еще в субботу написала заявление о том, что у нас пропал Куинжди. Нам предстоит большая инвентаризация.

– Думаете, картина просто где-то завалялась и мы ее найдем? – Это спросила Золотарева.

– Нет, Елена Николаевна. – Дорошин шутовски поклонился. Почему-то ему хотелось перед ней дурачиться и притворяться, настолько антипатична была ему эта женщина. – Думаю, что в ходе инвентаризации выяснится, что у вас пропал далеко не один Куинджи.

– Как? – Морозова задышала широко открытым ртом, будто ей не хватало воздуха.

– Да так, Арина Романовна. Стоимость данной картины, как я уже успел выяснить, относительна невелика. На аукционе за нее можно получить два, максимум три миллиона рублей. С учетом, что работа краденая и ее нигде не выставить, цена падает еще больше. Овчинка не стоит выделки.

– Вы серьезно? Это же огромные деньги, – не выдержала молоденькая Алена Богданова, младший научный сотрудник отдела иконописи.

– Нет. – Дорошин пожал плечами. – Что такое два миллиона? Квартиру на них не купишь. За границу не уедешь. Безбедную жизнь на правах рантье не начнешь. Влезать в авантюру, грозящую серьезными неприятностями, имеет смысл только за по-настоящему большие деньги. Поэтому первое, что я хочу узнать: что еще пропало из ваших запасников и за какой срок.

– Так что же, получается, что Бориса Петровича убили из-за этой картины? – спросил Газаев.

– Не знаю, – признался Дорошин, – но обязательно выясню. – Прозвучало это довольно угрожающе. – И первый вопрос, на который я попрошу вас ответить: увлекался ли Борис Грамазин коллекционированием?

Он уже знал результаты обыска, который был проведен следственной группой в квартире убитого. Там не было ничего ценного, за исключением книг. Старый шкаф с болтающейся на одной петле дверцей, продавленный диван, куча старого, заношенного до дыр, но чистого и выглаженного тряпья, по недоразумению называемого одеждой, разномастные тарелки на кухне, старый облупленный алюминиевый чайник, не подъемный из-за накопившейся за долгие годы использования накипи и книги от пола до потолка.

Одна из комнат неухоженной двухкомнатной квартиры с приколоченными гвоздиками выцветшими обоями была заставлена металлическими библиотечными стеллажами, которые и стояли, как в библиотеке, рядами, не оставляя места для чего-то другого. Здесь были как старые, еще довоенные издания, собрания сочинений, выпускаемые в семидесятые годы двадцатого века, библиотека приключений, подшивки журналов «Наука и жизнь», профильные издания по искусствоведению, альбомы по живописи, так и совсем современные книги, причем в огромных количествах.

– Борис Петрович собирал книги, – сказала Склонская, потому что все остальные молчали. – Не уверена, что это можно назвать коллекционированием, потому что он покупал книги для того, чтобы их читать. С каждой зарплаты он откладывал деньги на оплату коммунальных услуг и на еду, а все остальное сразу оставлял в книжных магазинах. Он выписывал заинтересовавшие его издания через Интернет и выкупал их после зарплаты. Больше ни о какой другой его коллекции я никогда не слышала, хотя мы вместе работали лет двадцать, наверное.

– Да вы смеетесь, уважаемый. – Морозова снова сняла и надела свои очки. – Какое коллекционирование? Вы знаете, какие у сотрудников музеев зарплаты? Разве на них можно приобретать, к примеру, произведения искусства?

– Про зарплаты я осведомлен, – сказал Дорошин, которому было совсем не жалко всех собравшихся. Кто-то из них был замешан в грязном деле. Очень грязном. Какая уж тут жалость! – Именно поэтому и спрашиваю. Собирать коллекцию чего-то стоящего на зарплату невозможно. А вот если на регулярной основе тягать из музея то, что плохо лежит, то на вырученные средства вполне возможно и коллекционером заделаться. Поэтому спрашиваю еще раз: знает ли кто-нибудь из вас о том, что Грамазин увлекался коллекционированием чего-либо?

– Он покупал только книги, – тихо сказала Склонская. – Больше он ничего не собирал. Более того, он всегда удивлялся, что люди могут тратить огромные средства на обладание предметами искусства. Мол, шедевры прекрасны именно в музеях, когда на них можно любоваться при хорошем освещении и достойном обрамлении, и держать дома то, что может быть всеобщим достоянием, глупо.

– А современное искусство Борис Петрович и вовсе не признавал, – подтвердил Калюжный. – Мы с ним много раз спорили на эту тему. Он считал всех ныне живущих художников ремесленниками, не стоящими внимания. Помните, Арина Романовна, как он однажды отказался выставку готовить, которую вы ему поручили? Сказал, что это все шелуха и мусор.