Сын Зевса. В глуби веков. Герой Саламина

– Эти люди, – заявил Александр, – являются не только причиной понесенного Афинами при Херонее поражения, но и всех тех несправедливостей, которые после смерти Филиппа были дозволены против его памяти и против законного наследника македонского престола. В падении Фив они виновны не менее, чем организаторы восстания в самих Фивах. Те из фивян, которые теперь нашли убежище в Афинах, тоже должны быть выданы.

Афиняне скоро вернулись. Письмо, которое они привезли, было прочитано на народном собрании.

Еще более ожесточенные споры и шум поднялись на собрании после этого письма. Те, чьи имена были названы в письме, отчаянно защищали свою жизнь. Демосфен, зная, чтó ждет его в плену у Александра, заклинал не выдавать их, «своих сторожевых собак, волку».

Народ волновался. Не знали, на что решиться. Не знали, кого слушать.

И тогда опять вспомнили про Фокиона Честного, старого афинского полководца и оратора, которому доверяли и который ни разу не обманул их доверия.

– Пусть скажет Фокион!

– Хотим слышать Фокиона!

Фокион поднялся на возвышение, как всегда очень скромно одетый, как всегда пряча под плащом руки, – он считал непристойным ходить по городу с открытым плечом, как тогда было принято.

Фокион был печален. Он едва мог говорить – так он был подавлен всем случившимся.

– Граждане афинские! Какою бы то ни было ценою надо купить прощение царя и не прибавлять неблагоразумным сопротивлением к несчастью Фив еще и погибель Афин. Те люди, которых требует Александр, должны теперь показать, что они из любви к отечеству готовы принести величайшие жертвы.

Фокион подозвал к себе одного из своих лучших и самых любимых друзей, Никокла, и поставил рядом с собой.

– До такой крайности довели глупцы и негодяи наш город, что, если кто потребует даже его, Никокла, я посоветую выдать, ибо и сам я счел бы для себя счастьем, если бы мог умереть ради вас всех. Жаль мне, правда, граждане афинские, и фиванцев, укрывшихся у нас, но достаточно и тех слез, которые эллины проливают по Фивам. Поэтому лучше не вступать с победителями в борьбу, но смягчить их гнев и вымолить у них пощаду и себе, и беглецам.

На площади стояло напряженное молчание. Ждали, что скажут те, кого требует Александр.

Но среди этих людей не нашлось ни одного, который бы согласился с Фокионом. Наоборот, Демосфен выступил с пламенной речью, доказывая, что нельзя выдавать на смерть их, людей, столько сделавших для Афин, людей, которые всю жизнь служили Афинам, что это будет величайшей несправедливостью и позором!..

Демосфен говорил долго, и сила его ораторского таланта была так велика, что народ принял его сторону.

Но что же делать дальше? Что отвечать Александру?

– Пусть пойдет к нему Демад, царь любит Демада. И пусть он попросит, чтобы царь предоставил афинскому народу самому судить виноватых!

– Нет, Демад не пойдет с такой речью к царю. Пусть отправляются те, кого он требует, – Демад насмешливо поглядел на Демосфена, – тем более что Демосфен красноречивее меня. Вот пусть он и уговорит Александра. К тому же Демосфен никогда к этому «мальчишке» не относился серьезно!

Но правители решили, что идти к Александру нужно все-таки Демаду. Только вот как уговорить Демада?

– Дать ему денег, – мрачно сказал Демосфен.

Все знали, что у Демосфена лежат персидские деньги. Демад от денег никогда не отказывался, кто бы ни платил. За пять талантов он согласился возглавить второе посольство к Александру.

Однако из этого ничего не вышло. Александр прочел постановление афинского народного собрания, в гневе швырнул его под ноги Демаду и, круто повернувшись, ушел прочь. Он ушел так быстро, что Демад не успел ничего сказать ему.

Обескураженное посольство ни с чем вернулось обратно. Народ снова обратился к Фокиону:

– Царь примет тебя, Фокион! Твоя высокая слава известна всем. Он выслушает тебя.

И еще раз послы отправились из Афин в лагерь македонского царя.

На этот раз надежды афинян были ненапрасны. Александр много хорошего слышал о Фокионе, о его уме, о его честности, неподкупности. Царь Филипп тоже знал и уважал его.

Речи Фокиона были убедительны, Александр на все согласился. Лишь разбойника Харидема он оставить в Афинах не мог. Ни Харидема, ни Эфиальта.

Фокион сказал, что это справедливо. Ни Харидема, ни Эфиальта в Афинах оставлять нельзя.

Когда с просьбой афинян было улажено, Фокион обратился к царю:

– Позволь мне, царь, дать тебе несколько советов.

Александр ответил, что охотно выслушает его.

– Если ты действительно хочешь мира, положи конец войне, – сказал Фокион. – Но если ты стремишься к славе, уведи войну из пределов эллинской земли и взвали ее на плечи варварам!

У Александра просветлело лицо.

– Но я сам хочу этого же, Фокион! Если бы не трибаллы и не иллирийцы, если бы не безумие фиванцев, если бы афиняне не поднимали против меня народа, я бы уже давно, клянусь Зевсом, был за Геллеспонтом^[52].

Они долго, как два давних друга, беседовали о разных делах. Фокион прожил большую жизнь, многое знал и помнил, во многих походах бывал, давно участвовал в делах народного собрания и немало влиял на судьбу тех или иных решений, на судьбу своего города…

И так пришелся по душе Александру этот человек, что он заключил с ним союз дружбы и гостеприимства.

Перед тем как расстаться, Александр сказал Фокиону:

– Теперь, когда все успокоилось, я пойду в Азию. Передай афинянам, чтобы они внимательно следили за событиями моего похода. И если со мной что-либо случится, главенство над Элладой я завещаю Афинам.

Александр, проводив Фокиона, еще долго думал и передумывал все, что говорил ему старый стратег. Во всех его речах была одна главная, направляющая мысль – защитить перед царем Афины. Но Александр и сам не собирался враждовать с этим городом. Хватит и тех развалин, что лежат позади…

– Он так долго был стратегом и правителем, – сказал Гефестион Александру, – а так бедно одет. И говорят, живет очень бедно.

Александр окинул быстрым взглядом богатые доспехи своего друга. Все горело и блистало на нем, он был красив, как бог Дионис.

– Он будет богат! – ответил Александр.

И тотчас распорядился послать Фокиону сто талантов.

Фокион очень удивился, когда перед его небольшим незатейливым домом, украшенным лишь полосой медной обшивки, остановились посланцы македонского царя. Жена Фокиона в это время месила тесто, а сам стратег, достав из колодца воды, мыл во дворе ноги.

Фокион еще больше удивился, когда узнал, что ему привезли огромное богатство.

– Почему среди такого множества афинян царь лишь меня одного одаряет столь щедро?

– Потому что тебя одного он считает достойным!

– Пусть же он не лишает меня возможности оставаться таким и впредь, – ответил Фокион, – и в чужих глазах, и по существу.

Так и пришлось увезти эти деньги обратно.

Услышав, что посольство Фокиона кончилось успешно, афиняне утихли, успокоились. Но успокоение это было зыбким и непрочным.

– Фивы погибли! – сказал один афинский оратор. – Зевс сорвал месяц с неба Эллады. Еще светит солнце Эллады – Афины. Но после того, что случилось, кто может предсказать грядущее?

Наконец в Македонии…

Заключив мир с Афинами, простив им все, Александр вместе с войском вернулся в Македонию.

Он простил афинянам даже то, что они, нарушив его запрет, приняли к себе бежавших от него фиванцев. Он и сам видел, что поступил с Фивами слишком жестоко.

Условие Александра об изгнании Харидема афиняне выполнили. Харидем отправился в Азию к персидскому царю и поступил к нему на службу.

Вслед за Харидемом уехали Эфиальт и Фрасибул. Они понимали, что оставаться здесь невозможно. Уехал и Хорес, начальник наемных войск, который всегда был противником македонянина. Он отправился в свои владения на Геллеспонте…

Вот и Македония. Родные горы в осеннем убранстве. Знакомый с детства тихий шум Лудия. Озеро со свайными постройками, с их неподвижным отражением в чистой воде… Окруженная рощами тихая Миэза.

Букефал охотно и стремительно шагал по давно знакомой дороге, он понимал, что идет домой, на отдых.

Вот и Пелла, большой город в широкой долине, среди лесистых гор. Ворота открыты, жители города встречают своего царя, своих военачальников, своих воинов. Крики приветствия, венки, радостные слезы – целый год их не было дома, целый год ждали их матери, жены, дети!..

Олимпиада встретила сына во внутреннем дворике, устланном речной галькой. Мать и сын поздоровались сдержанно, но оба были счастливы, что видят друг друга.

В доме уже готовился пир, грелась вода для царской ванны. Слуги несли царю чистые одежды. Сняв доспехи, Александр глубоко, облегченно вздохнул – хорошо дома! Ах, хорошо дома!

Он шел из зала в зал. Мать сопровождала его. Она что-то говорила, что-то рассказывала, на кого-то жаловалась, кому-то грозила… Александру не хотелось сейчас слышать ни о чем, требующем жестоких решений. Он хотел отдыха. Очень недолгого, но спокойного… Он шел по комнатам, оглядываясь на знакомые с детства росписи на стенах. Вот его любимая фреска – большие синие птицы, летящие куда-то. Когда он был маленьким, то часто смотрел на этих птиц и думал: всегда ли они сидят на стене? Или они иногда летают по комнате?

На пороге одного из залов он остановился. Перед ним на полу, на темном квадрате, скакал на пантере светлокудрявый бог Дионис. Его нежное лицо, как всегда, было улыбчиво и беспечно.

Александр повернул назад.

– А ведь ты любил этот зал! – сказала Олимпиада. – Разве ты забыл, Александр? Ты так любил этого бога!

– Я не знаю, любит ли он меня теперь, – невнятно ответил Александр.

Но пусть отойдет прошлое, пусть воспоминания не мешают ему. Царю Александру Македонскому пора думать о великом походе в Азию, о великой войне с персидским царем. Царю Александру Македонскому доверено высшее командование всем объединенным войском. Это войско теперь надо готовить.

Александр сделал все по обычаю македонских царей. Принес жертву Зевсу Олимпийскому так же, как приносил эту жертву царь Филипп, установленную еще царем Архелаем.

В старом городе Эги Александр по древним установлениям эллинов устроил олимпийские состязания и состязания в честь девяти муз. Празднество муз длилось девять дней, и каждый день был назван именем той музы, которой был посвящен: Каллиопы – музы эпической поэзии, Мельпомены – трагедии, Талии – комедии, Терпсихоры – танца, Эвтерпы – лирики, Эрато – музы любовной песни, Полигимнии – музы священных гимнов, Клио – истории, Урании – астрономии…

Царь пировал в большом шатре, где было поставлено для гостей сто богатых лож. Гости его – друзья, военачальники, послы из разных городов и от разных народов, присланные поздравить его с победами, – возлежали за обильно накрытыми столами. Музыка, пение, танцы украшали их пир.

Пировало и войско. Царь приказал раздать воинам жертвенное мясо, которого было огромное количество. Позаботился и о том, чтобы им всем вдосталь хватило веселого виноградного вина.

Ели, пили, пели. И без конца вспоминали о том, что пришлось им повидать за этот год. И о том, как чуть не погибли под Пелием, но их молодой царь сумел и войско спасти, и врага разбить. А как грохотали телеги по их щитам, когда они все превратились в большую черепаху! А как переправились через Истр и явились к неприятелю, когда их совсем и не ждали! А как уничтожили Фивы! Теперь в Элладе будут сидеть тихо и носа не высунут!

Вспоминали – и без конца пили за здоровье своего отважного полководца Александра, сына Филиппа, царя Македонского!

Линкестиец Александр сидел среди этеров – близких друзей царя. Царь требовал, чтобы он всегда был рядом – и в походе, и в бою, и на пирах… Стоило Линкестийцу удалиться, как Александр уже искал его глазами, спрашивал, где он, что делает. Вот и сейчас посадил за свой стол между Гефестионом и Неархом. А Линкестиец уже устал быть у него на глазах. Так ли уж любит его Александр? Или все еще боится и подозревает в недобрых замыслах?

Линкестиец Александр глядел на молодого царя, на его розовое от вина лицо, озаренное улыбкой и блеском влажных глаз…

«Один год прошел, – думал Линкестиец, – всего только год царствования. А он уже замучил походами.

Теперь он собирается в Азию, воевать с персидским царем. Безумец! Он погубит себя, погубит нас и погубит Македонию. Страшно… Страшно… Вот теперь и задумаешься – надо ли было убивать Филиппа?»

Линкестиец вздрогнул – лучистые глаза Александра смотрели прямо на него. Он улыбнулся и поднял свою чашу.

В один из этих светлых дней теплой осени, на празднике музы Каллиопы, Александру сообщили, что статуя фракийца Орфея, сына Эагра, которая стоит в Пифиде, покрылась потом. Как объяснить это чудо? Что оно предвещает? Никто не мог разгадать.

Тогда прорицатель Аристандр, который умел угадывать тайные желания царя, сказал ему:

– Дерзай. Знамение это значит, что поэтам эпическим и лирическим предстоит великий труд: создать произведения, в которых будут воспевать Александра и его дела.

Александр принял это толкование. Он поверил ему.

«Дерзай… – задумчиво повторил он про себя. – Дерзай!»

Он поднял голову и распрямил широкие плечи. Праздник шумел кругом, а перед глазами молодого полководца уже распахнулись широкие дали неведомых земель, куда он пойдет за своей необъятной славой бесчисленных сражений и на весь мир гремящих побед.

В глуби веков

Иллюстрации И. Ильинского

Часть первая

Начало далеких путей

– Почему он раздарил все свои владения? – с тоской в заплаканных глазах сказала Ланика. – Или сердце говорит ему, что он больше не вернется в Македонию? Все раздарил друзьям – земли свои, города… Ну все, что у него было!

Олимпиада ответила, не оборачиваясь:

– На что Александру жалкие богатства Македонии, если он возьмет все сокровища мира?

Ланика, кормилица царя, и царица Олимпиада, мать царя, стояли у бойницы дворцовой башни и глядели, как уходило из Пеллы македонское войско. Оно уже вышло из городских ворот и теперь двигалось по широкой равнине, окружающей Пеллу. И женщины видели, как далеко, во главе конницы, светятся два белых пера на шлеме полководца.

– Хорошо, что нашлись люди с совестью, отказались взять последнее у своего царя, – продолжала Ланика. – «А что же ты себе оставляешь, царь?» А царь ответил так гордо, так красиво: «А себе я оставляю надежды!» Тут, видно, друзьям стало совестно. «Ну и мы, твои соратники, возьмем долю в твоих надеждах!» И начали отказываться от его даров. Гефестион отказался, Неарх, Эригий… Но куда больше было просящих и получающих!

– Пусть просят и пусть получают, – холодно возразила Олимпиада, – верность друзей стоит того, чтобы подкрепить ее золотом. Александр это понимает.

Олимпиада немало лет прожила со своим мужем, царем Филиппом, который считал, что ни один вражеский город не устоит, если в его ворота войдет осел, груженный золотом. И в бескорыстную дружбу она тоже не верила.

Войско удалялось быстро, исчезая в желтом тумане пыли.

Вот уже конница вступила в горный проход. Скрылась и пехота. И обозы утянулись за холмы. Вот уже и нет никого. Нет никого. Только пыль медленно оседает вдали.

Ланика опустила голову, закрывшись покрывалом.

Олимпиада, с побледневшим лицом, крепко сжав губы, медленно сошла вниз.

Во дворце, в небольшом мегароне царицы, ее ждали знатные македонянки, жены ушедших с Александром полководцев, сестры и матери его молодых этеров – друзей. Олимпиада – царица, но ведь и она – мать, сын которой отправился в далекий и опасный поход. И только богам известно, кто вернется из этого похода!

Олимпиада остановилась перед ними. Черные глаза ее были усталыми и надменными.

– Я вижу печаль на ваших лицах. Почему? Царь Македонский повел македонян на великие подвиги, он повел их за славой, за богатством, за новыми землями. Царь Александр, а с ним и Македония станут властвовать над всей Элладой и над всеми эллинскими городами в Азии! Он выполнит то, что не успел сделать царь Филипп. Может, это вас и печалит?

Лишь одна старая женщина из рода линкестийцев, македонской знати, рода гордого и строптивого, осмелилась ответить Олимпиаде:

– Война – не пир и не праздник. А дети наши – смертны.

– Смертны? – Олимпиада еле взглянула на нее. – Смертно тело. Но слава бессмертна. Не о гибели наших детей нужно думать, а об их славе. Пусть плачут те, чьи дети гибнут бесславно!

Движением руки Олимпиада приказала им удалиться.

– Счастье тем, кто может думать о славе, – прошептала линкестийка, метнув на Олимпиаду взгляд, полный ненависти, – а что делать мне, чьи сыновья погублены злодейски и бесславно?

Двое сыновей ее казнены в тот день, когда был убит царь Филипп: их обвинили в заговоре. Третий еще жив – Александр-Линкестиец в армии царя, в коннице царских этеров. Сколько осталось жить ее последнему сыну? Царь Александр, сын Филиппа, простил его. Может быть, за то, что тот прибежал и первым назвал Александра царем Македонским. Может быть, поверил его слезам и клятвам в верности. Но разве простит когда-нибудь Олимпиада и разве поверит когда-нибудь, что Линкестиец станет искренним другом ее сыну, сыну Филиппа?

Линкестийка прижала руку к сердцу, которое сильно болело в эту минуту, и пошла, склонив голову, из царских покоев. Другом сына Филиппа? Да тогда она сама проклянет своего сына и призовет гнев богов на его голову, если он станет другом сыну Филиппа, другом царю, ради которого казнили его братьев, ее двоих сыновей. Ведь линкестийцы считали, что они тоже имели право на македонский престол!

Женщины тихо ушли из царского дворца. Большой двор, вымощенный плитами, опустел. На алтаре в углу двора, где сегодня приносили жертву, дотлевали подернутые голубым пеплом угли. Только стража стояла, как всегда, на стенах крепости. Да из большого царского мегарона, что на мужской половине, глухо доносились молодые голоса знатных юношей, оставленных царем для охраны дворца. Этого потребовала Олимпиада – она боялась.

Она боялась линкестийцев, оставшихся в живых после жестокой расправы. Она знала, что в их горных замках Верхней Македонии затаились месть и ненависть.

Она боялась родственников полководца Аттала, которого убили, опасаясь, что он помешает провозгласить Александра царем. Боялась и родственников Клеопатры, на которой незадолго до смерти женился царь Филипп, отстранив Олимпиаду. Олимпиада, ненавидевшая Клеопатру, принудила ее покончить с собой.

Тени погибших не тревожили Олимпиаду. Ее тревожило, что еще много врагов осталось в живых. Она шла сейчас из зала в зал, из комнаты в комнату – трудно было сидеть в гинекее. Трудно и заниматься повседневными делами хозяйки, госпожи большого богатого дома, где много слуг, рабов и старых родственников… Пусть все идет как идет. Ланика присмотрит за порядком во дворце. А ей, Олимпиаде, надо навести порядок в своих мыслях и чувствах. Трудно провожать на войну сына. Не впервые она провожает его – и все-таки каждый раз трудно.

«Ну-ну, – ободряла она себя, – он – потомок эпирских и македонских царей, потомок Геракла и Ахиллеса. Пусть идет, пусть побеждает. Разве даром у нас на крыше сидели два орла, когда он родился?.. Все понимаю, все понимаю, – спорила она сама с собой, – и все-таки трудно, трудно».

Послышались тихие шаги. У входа стояла Ланика.

– Войди.

Олимпиада только Ланику могла выносить сейчас, только ее доброе присутствие помогало пережить эти тяжелые часы. К тому же можно было и позлословить и пожаловаться – Ланика никому не выдаст ее.

– Зачем он оставил правителем Македонии Антипатра? Я бы и сама справилась с делами. Не проходит дня, когда бы этот старый грубиян не дал мне почувствовать свое недоброжелательство. Еще бы! Он был бы рад возвести на царство своего зятя, Александра-Линкестийца, которого мой сын помиловал. И напрасно помиловал!

– Но Антипатр, когда спорили из-за царства, отстаивал Александра, сына Филиппа, а не Линкестийца, – мягко возразила Ланика. – Если бы не Антипатр и не старик Парменион, еще неизвестно, чем бы окончилась смута, которая была тогда.

– А я? Я, по-твоему, сидела и молчала?

Ланика затаила горькую усмешку. Нет, ее госпожа не сидела бездеятельно и не молчала. Много людей умерло тогда именно потому, что она не молчала, а требовала их смерти.

– Теперь будут говорить, – продолжала Олимпиада, – что Антипатр да еще Парменион сделали царем Александра. Но они отстаивали его только потому, что Александр – законный наследник. Кому же это было не ясно? Кстати, и я Пармениону не очень-то доверяла бы. Такое огромное войско у него в руках!

– Он позволил убить Аттала, госпожа, – напомнила Ланика, – а ведь Аттал был его зятем.

– Как ты спокойна! – закричала Олимпиада. – Конечно, ведь Александр тебе не сын. Если бы он был твоим сыном…

– Я бы каждую минуту благодарила богов, что у меня такой сын. Я боялась бы только одного – как бы Гера не позавидовала мне!

На земле Илиона

Когда-то у Афаманта, Эолова сына^[53], рассказывает легенда, была жена, нежная Нефела – Облако. У них были дети: мальчик Фрикс – Дождик, и девочка Гелла – Солнечный свет.

Нефела умерла, ушла в мир богов. А вторая жена Афаманта, мрачная финикиянка Ино, невзлюбила детей. Она мучила их, истязала и все придумывала: как бы избавиться от них?

Однажды случилось так, что боги разгневались на людей и наслали на землю долгую страшную засуху.

И вот Ино, чтобы умилостивить богов, решила принести им в жертву мальчика Фрикса.

Но мать спасла Фрикса. Нефела явилась к детям и привела с собой златорунного барана. Она посадила детей на этого барана, и баран умчал их от злой мачехи. Он скакал по лесам и долинам, через горы и ущелья. Прибежав к морю, он бросился в воду и поплыл. Фрикс крепко держался за его изогнутые рога, а Гелла в страхе хваталась за брата.

Эгейское море они переплыли. А в проливе поднялись высокие бурные волны. Гелла испугалась, руки ее разжались, она свалилась с золотого барана и утонула. И только имя ее осталось, дав название проливу – Геллеспонт, путь Геллы.

На берегу Геллеспонта царь Македонский Александр ныне ставил алтари и приносил жертвы богам, готовясь переправиться через пролив на азиатскую землю. Настал день, которого Александр ждал с тех самых пор, как начал понимать, что такое завоевание, победы, слава. Рассказов об этом он наслушался с самого раннего детства в обширном, всегда многолюдном и шумном мегароне своего отца, воинственного царя Филиппа. Еще мальчишкой, услышав о новом завоевании царя, он восклицал с искренней досадой:

– Клянусь Зевсом! Отец завоюет все, и мне не удастся свершить ничего великого!

А великое в его понятии заключалось только в одном – в военных победах.

Отец Александра, царь Филипп, подготовил этот поход в персидские земли. Персия владела огромными пространствами азиатских земель: она раскинулась от берегов Геллеспонта и Срединного моря^[54] до самых Индийских гор. В Египте и Вавилоне сидели персидские наместники – сатрапы, управляя именем персидского царя…

А в Македонии, маленькой стране среди гор, издавна поселились бедность и нищета. Эллинские города-государства постоянно вынуждены покупать хлеб, который привозят к ним из чужих стран, – у себя, на камнях, хлеба не вырастишь.

Свои дерзкие замыслы – перейти Геллеспонт и захватить побережье – царь Филипп начал выполнять с присущей ему неукротимой энергией. Он добился главного командования над объединенными войсками – македонским войском и войском эллинских городов-государств. Он убедил эллинов, что идет освободить эллинские колонии, поселившиеся на приморском берегу, от персидской зависимости и наказать персов за то, что они когда-то вторглись в Элладу и разорили эллинские святыни.

Тайные мысли Филиппа были иными. Он захватит азиатский берег, прогонит персов из эллинских колоний и будет царствовать до конца своей жизни и над Македонией, и над Элладой, и над ее колониями…

Но мир обширен, а жизнь человеческая коротка. И особенно коротка, когда обрывается так трагически, так внезапно, как оборвалась она у царя Филиппа. Кинжал убийцы настиг его на самом пороге свершения его замыслов. Уже и войска были готовы, и авангард во главе с полководцами Атталом и Парменионом, перебравшись через Геллеспонт, стоял на азиатском берегу…

А Филипп остался под высоким могильным холмом в старом городе Эги, где уже многие годы хоронили македонских царей.

Теперь завоевывать Азию идет Александр, сын Филиппа.

Войско через Геллеспонт переправлял старый, опытный полководец Парменион, верный соратник царя Филиппа. Суда шли немного наискось, сопротивляясь течению, – черные многовесельные военные корабли, всевозможные торговые суда, захваченные для переправы войска, плоскодонные лодки… Будто стая больших медленных птиц переплывала Геллеспонт по направлению к Абидосу. Парменион предусмотрительно удержал за собой этот прибрежный город, когда уходил из Азии, узнав о смерти Филиппа. И теперь сильный македонский гарнизон стоит в Абидосе, обеспечивая войскам Александра безопасную переправу.

Царская триера шла впереди. Александр сам стоял у руля. Он был в полном боевом снаряжении – в доспехах, в шлеме, в бронзовых поножах, надежно защищающих ноги. Рядом, прислоненное к борту, светилось синим блеском железное жало его тяжелого копья.

Этеры царя стояли за его спиной. Многие были его сверстниками, друзьями детства – Гефестион, Лаомедонт, брат его Эригий, Гарпал, критянин Неарх, Филота, сын Пармениона, и второй сын Пармениона – Никанор, и третий сын Пармениона, юный Гектор, который следовал за царем в числе его личной свиты.

Здесь же, на царском корабле, были и его телохранители – Леоннат, Лисимах, Фердикка, Птолемей, сын Лага… Были и многие старые военачальники царя Филиппа, уже не раз ходившие в сражение вместе с молодым царем. И среди них брат Ланики – Клит, по прозванию Черный. Он был старше царя, он знал Александра еще совсем мальчиком, когда тот впервые пришел в отцовский мегарон. А для старших младшие навсегда остаются маленькими, требующими защиты, разумного совета, а порой и поучения. Кто же, как не Клит, брат царской кормилицы, возьмет на себя такую смелость указать царю на его ошибки, если они случатся? Кто же, как не Клит, обязан, хотя бы и ценой собственной жизни, защищать царя, если понадобится? Готовый ко всем грядущим опасностям и трудным испытаниям, Черный Клит сейчас не думал о них – походы не бывают легкими.

В свите царя было много знатных и образованных людей Эллады – писатели, философы, ученые. Здесь был историк Аристобул, призванный описывать сражения и победы македонского царя, – Александр, одержимый честолюбием, очень заботился о том, чтобы оставить память о себе и своих делах. Здесь был Евмен, эллин из Кардии, преданный царскому дому человек, которого Александр сделал начальником своей походной канцелярии и поручил ему вести подробный дневник похода. Когда-то Филипп, будучи в Кардии, увидел Евмена на стадионе, заметил его красоту, необыкновенную силу и ловкость в состязаниях. Евмен был сыном простолюдина, флейтиста, который зарабатывал на жизнь, играя на флейте на похоронах. Но Евмен был грамотен, умел читать и считать, знал «Илиаду» и «Одиссею». И Филипп, не раздумывая, увез его к себе в Пеллу. Евмен верно служил царю Филиппу, а теперь так же верно нес свою службу у царя Александра. Поэты, актеры, певцы, музыканты следовали за царем. Александр, воспитанный Аристотелем, любил и музыку, и поэзию, и хороших певцов. В личных вещах царя хранились свитки известных трагедий и ученых трактатов. И среди них ценимая им, как драгоценность, «Илиада» Гомера.

Тут же, среди блестящей толпы царских друзей, вельмож царской свиты, стоял молчаливый Александр-Линкестиец – всегда при царе, всегда около царя, всегда под внимательным, наблюдающим взглядом царя. Это было тяжело, как рабство, как плен. Но что же делать ему, человеку, братья которого казнены на могиле Филиппа, обвиненные в его убийстве?

Смутно зеленеющий берег Азии медленно приближался, волнуя неизвестностью. За бортом плескалась беспокойная сверкающая вода. И чем ближе подступал этот берег, тем задумчивее становились военачальники царя. Они идут со своим очень небольшим войском воевать с персами. Что такое их тридцать две тысячи пеших и пять тысяч конных воинов по сравнению с неисчислимыми полчищами персидского царя? Когда Ксеркс в былые времена проходил через Македонию, его войска выпивали досуха целые реки!

Словно угадывая, о чем думают его этеры, Александр, желая ободрить их, сказал:

– Удивляюсь персам. Посмотрите, друзья, как глупо они распорядились. Оставили пролив незащищенным и позволили нам переправиться без всяких препятствий!

– Полководец Парменион знал, что делал, когда ставил гарнизон в Абидосе, – негромко возразил Филота, сын Пармениона.

Александр услышал его.

– Полководец Парменион поступил правильно. Однако персы должны были защищать свой берег. Ведь у них четыреста боевых кораблей! Что бы им стоило загородить нам путь?

Критянин Неарх, родившийся в семье моряков и корабельщиков, любил корабли и знал в них толк.

– Четыреста! – вздохнул он. – Финикийских! А у нас всего сто шестьдесят.

– И даже не финикийских, – добавил Александр.

– В казне, кажется, тоже негусто, – проворчал Черный Клит, – я слышал, всего семьдесят талантов…

– Именно так, – уточнил Александр, – и, кроме того, тысяча триста талантов долгу.

Филота задумчиво поглядел на него:

– И ты, царь, все-таки думаешь победить?

Этот вопрос удивил Александра.

– Мы идем не за поражениями, – ответил он, – иначе, клянусь Зевсом, зачем нам было бы переходить Геллеспонт?

– Кто был с Александром при Херонее, тот не должен спрашивать, победим ли мы, – сказал Гефестион, гневно взглянув на Филоту.

Филота выдержал его взгляд и с пренебрежением отвернулся, успев заметить, как Гефестион покраснел от обиды. Ага, понял-таки, что сын Пармениона не собирается трепетать перед ним.

Филота чувствовал, что Гефестион враждебен ему. За что? За то, что отец Филоты Парменион оказал Александру такую услугу, о которой Александр не имеет права забыть? Ведь Парменион, когда умер Филипп и вокруг царского престола шла кровавая борьба, именно Парменион помогал Александру захватить царскую власть. Или за то, что Александр доверил Филоте конницу? Но Филота доказал в свое время – хотя бы в Фивах! – свою верность Александру и стойкость на полях битвы. Он заслужил и свой чин, и свою власть, и свои почести. Неплохо было бы самому Гефестиону так же потрудиться, чтобы заслужить ту безоглядную любовь, которой Александр награждает его!

– Я не думаю о поражениях, – спокойно, собрав всю свою выдержку, сказал Филота, – просто я слышал, что военачальники встревожены, боятся потерять армию.

– Пусть не тревожатся, – ответил Александр, по-прежнему уверенный и невозмутимый, – армией командую я. А я ее не потеряю.