Ни мольбы, ни вопли о пощаде не умилостивили ни разу свирепого сердца Гудала. Крошила его окровавленная шашка тела и головы ни в чем неповинных жертв.
Покончив с людьми, жестокий князь забирал себе в казну их богатства. И разживался не по дням, а по часам на разгромленные сокровища страшный джигит.
В народе говорили, что такие злодеяния не могут совершаться человеком, и все окрестные жители были уверены, что под роскошной княжеской одеждой и княжеской тиарой прячется сам злой дух.
В нагорной усадьбе князя, куда трудно, почти невозможно, проникнуть, благодаря дремучим лесам и крутым утесам, жила с ним красавица Тамара, его дочь.
Подлинно верно говорит пословица в народе: яблоко от яблони не откатится далеко. Так и княжна Тамара по характеру своему ничем не отличалась от отца, хотя разница и была во внешности обоих.
Суровостью, жестокостью и злобою веяло от лица старого князя. Но как Божий день хороша была княжна. Темная, злобная душа пряталась под ангельским обликом такой очаровательной красавицы, какой не сыщешь ни в Грузии, ни в Дагестане.
Многие знатные беки добивались руки и сердца княжны, многие жаждали через дочь найти милость у могущественного князя.
Всё напрасно. Словно студеный родник в горах, словно снеговая вершина Эльборуса, холодна и недоступна была Тамара на все искания женихов.
К кровавым затеям и зрелищам только и было чувствительно сердце гордой княжны.
Любила она травить джайранов в ущельях, любила издали любоваться набегами отца, любила смотреть с высокой башни замка, как гуляет его окровавленная шашка по головам несчастных путников, обреченных на гибель…
Когда приводили пленных на двор усадьбы со связанными руками, закованных в кандалы, любила, княжна Тамара издеваться всячески над ними. Стегала их длинной нагайкой по бледным лицам, хохоча до упаду над их бессильным гневом, обидой и страданием.
Еще больше любила присутствовать при их казни.
Однажды вернулся из похода с богатой добычей князь Гудал. Привез он много ценной парчи, дорогого оружия, драгоценных камней и огромные лари с золотом и серебром.
Говорили слуги, что удалось князю напасть на богатую усадьбу соседнего бея и совершенно разграбить ее.
Но лучшей добычей являлось не золото, не камни, не парча и не оружие.
Лучшей добычей, самой драгоценной, был молодой бей Гремия, статный красавец с черными очами – молодой сраженный орел.
Увидела его Тамара из окна своей светлицы, и растаяло мигом ледяное сердце княжны.
Таких очей глубоких и мглистых, такого прекрасного, и гордого рта, таких кудрей, нежнее льна и шелка, не встречала еще в своей юной жизни Тамара.
Взглянула еще раз пристальнее в лицо скованного цепями пленника и зацвели пышные алые розы у неё на душе… Расцвел роскошный пурпурный цветок в сердце Тамары – цветок любви, горячей как огонь.
Вне себя кинулась она с вышки на двор замка. Подоспела как раз в ту минуту, когда палач заносил меч над головой Гремии.
– Остановись! – не своим голосом крикнула княжна, – остановись!.. Отец! Тебя прошу я!.. подари мне пленника! Он будет моим оруженосцем. Так хочет твоя дочь!
Для старого Гудала каждый каприз княжны являлся законом, и он тут же поспешил выразить согласие и даровал пленнику жизнь.
В тот же вечер, гуляя по саду, Тамара увидела Гремию, печально бродившего по двору под наблюдением двух слуг приставленной к нему стражи.
Княжна сделала знак сторожам оставить ее наедине с молодым беем.
Те молча повиновались.
– Видишь, Гремия, – по уходе их в смятении зашептала княжна, – я спасла тебя от смерти и спасу от неволи… Верну тебе свободу, которой лишил тебя отец… Хочешь снова очутиться на свободе, пленный сокол?
Но Гремия печально покачал головою.
– К чему мне теперь свобода, княжна Тамара? Мой отец убит твоим отцом… Богатые поместья мои разграблены… Моя старая мать умерла на глазах моих от горя, а невеста моя, сердце сердца моего, Гайянэ, пропала без вести в нынешнюю ночь, роковую для нас обоих…
– Невеста! – вся вспыхнув, вскрикнула Тамара – так у тебя была уже невеста на родине, бей!
– Да, девушка, я обручен был с детских лет с любимой моей Гайянэ. Где она, бедная горлинка, одинокая птичка, не ведаю ныне.
– Брось думать о какой-то жалкой девчонке, Гремия… Взгляни на меня, посмотри мне в очи… Ты видишь, огнем радости горят они… Я рада, что вижу тебя, Гремия… Я рада говорить с тобою… Слушай, пленник! княжна Тамара, дочь могущественного Гудала, любит тебя.
И замерла в волнении красавица, произнеся роковое слово…
Молчал и Гремия, пораженный речами княжны.
Луна успела выплыть из-за облака и осветить бледное лицо пленника и смятенные черты красавицы, когда Гремия спросил тихо:
– Чего же ты хочешь от меня!?
Подняла гордую голову Тамара.
– Ты знаешь, отец мой подарил тебе жизнь по одному моему слову. Ему ничего не стоит подарить нам и свое согласие на брак. Ты едва-ли менее знатен меня родом… Ты славный бей, и замужество мое с тобою не будет позором. Завтра же я иду сказать отцу, что люблю тебя больше, жизни и выбираю тебя в супруги.
– Никогда! – вырвалось из груди молодого бея, – никогда не женюсь я на дочери убийцы моих близких, на дочери моего злейшего врага… Да, если бы я и не переносил моего несчастия и встретил бы тебя на своем пути, девушка, все равно, не забилось бы сердце мое при виде тебя… Одну Гайянэ любил я всю жизнь, одну ее и любить буду вечно, всегда!
– Молчи, безумец! Или кинжал княжны Тамары заставит тебя поневоле сделать это! – вся закипая бешенством, вскричала красавица.
Потом дрожащая, трепещущая гневом, едва переводя дыхание, заговорила опять:
– Берегись, джигит! Такой обиды до самой смерти не простит тебе Тамара! И оскорбленная княжна жестоко отомстит тебе, Гремия!..
Сказала и, окинув взором, полным ненависти, юношу, исчезла как призрак во мраке ночи…
С того самого вечера не знает покоя Тамара. День и ночь стоит перед нею, как живой, красавец Гремия с его пламенными очами. И лютые муки терзают сердце княжны.
Цветок любви рдеет все пышнее и ярче в ее душе. И ненависть, и любовь борются в сердце Тамары.
Она в тот же вечер роковой беседы упросила отца унизить, как можно больше, гордость молодого пленника.
Приказал Гудал, по желанию дочери, одеть в жалкие смрадные рубища Гремию, кормить его с собаками из одной чашки, самую унизительную работу – убирать мусор и грязь со двора и в кухне замка – заставил делать его, знатного владетельного бея, недавнего хозяина роскошных поместий.
Удовлетворилась таким мщением Тамара, но не надолго.
Увидела как-то Гремию на дворе, подметающего мусор, вскинула на него глазами и получила в ответ такой взгляд, счастливый, сияющий, как солнце, такой светлый и прекрасный, какого не бывает у несчастных людей.
«Есть какая-то радость у Гремии, есть утешение… Иначе почему бы, подобно солнцу, сияли его глаза».
Так подумала Тамара и, закипая новым приливом ненависти, решила во что бы то ни стало добиться истины, узнать все.
В ту ночь она не ложилась. Несмятой оставалась постель княжны. А сама княжна легкой тенью скользнула из башни, в то время, как луна скрылась за высью гор.
Старый сад замка прилегал к уступу скалы, высившейся за его оградой.
Вскарабкаться по отвесу скалы было невозможно, а другого выхода из разбойничьего гнезда не было, кроме ворот замка, которые караулила стража.
Вот почему и оставляли безбоязненно Гремию на свободе ночью в саду. Знали, что пленнику все равно не уйти из неволи.
Его стройную фигуру, облаченную в жалкие лохмотья, увидела Тамара у подножия скалы.
Он стоял с запрокинутой головою, неподвижно застывшей, и не сводил взора с вершины утеса.
Тамара взглянула туда и едва сумела удержать крик испуга и изумления.
Луна снова выскользнула из-за верхушек гор и осветила появившуюся на скале фигуру.
То была белокурая высокая, бледная девушка, с глазами кроткими, как небеса Грузии, с шелковыми золотыми косами до пят.
Она шептала:
– Ты видишь, Гремия, я снова с тобою, солнце души моей. Я опять пришла сюда, алмаз мой, надеюсь последний раз, так как удалось мне приобрести длинную веревку, прикрепить ее к стволу чинары на утесе, и по ней ты поднимешься ко мне, на скалу.
– О, Гайянэ, звезда всех моих помыслов, – зашептал в ответ молодой пленник, – до сих пор не верится мне, что ты жива и здорова и, благополучно избегнув рук злодея, спаслась и укрылась в горах…
– Полно, сердце мое. Говорить будем после… Лови конец веревки… Я бросаю его тебе вниз…
Не веря ушам и глазам своим, стояла Тамара, окаменев от неожиданности и изумления.
– Так вот оно что! Вот откуда эти лучи солнца и счастья в очах Гремии! Вернулась к нему его Гайянэ! Сейчас он поднимется к ней на скалу по веревке, и они убегут далеко отсюда, навсегда, навсегда! Нет! Нет! Не бывать этому! Не бывать!
Подобно на-смерть раненой тигрице, встрепенулась Тамара. Быстрее лани кинулась к дому, кричит:
– Тревога! Отец, тревога! Верные джигиты, сюда, ко мне! Седлайте коней! Снаряжайте погоню!
Диким воплем, стоустым эхо, пронесся этот крик по горам…
И мгновенно проснулся, ожил старый замок. Заметались люди, заржали кони. Факелы запылали на дворе. Стали снаряжать погоню.
А в то время Гремия, ловкий как кошка, вскарабкался по веревке на скалу, и нежно обнял свою невесту.
– Спешим, свет очей моих, спешим! Авось не догонит погоня!
Подхватил на руки Гайянэ и бегом пустился с нею по горной тропинке.
А погоня уже тут-как тут… Мчится, как туча. Видны в лунном свете силуэты всадников, слышно бряцание уздечек, крики, гикание, голоса…
– Нас нагоняют, сердце мое! Все пропало! Смерть наша пришла, милая Гайянэ!
– О, Гремия, брось меня в бездну, а сам спасайся… Пусть я погибну, но ты хоть останься жив… Ты не можешь, ты не должен умереть, пока не отомстишь за смерть отца по адату[22] страны!
И Гайянэ с тоской прижалась к груди своего милого. Гремия остановился. Погоня гналась по пятам. Все равно от неё нельзя было укрыться.
Единственным его желанием было теперь – умереть вместе со своей Гайянэ. Но немыслимо это!.. Надо, по закону страны, отомстить еще за гибель отца. Он должен сделать это прежде, нежели соединиться навеки со своей Гайянэ. Оставить же в живых девушку – значило бы предать ее в руки извергов-злодеев, которые, вне всякого сомнения, обрекут ее на муки и позор…
Не долго боролась в сомнениях душа молодого бея.
В последний раз прошептал он слова любви и прижал к сердцу невесту. Потом запечатлел на челе её самый нежный поцелуй и, высоко подняв Гайянэ над бездной, сбросил в нее любимую девушку. Сам же кинулся в пещеру, что темнела своим черным входом в двух шагах от него.
И было как раз время.
С диким гиканьем прискакала к пещере погоня. Князь Гудал и окружающие его джигиты спешились с коней, кинулись во внутрь пещеры.
– Все кончено! Я умру, не отомстив злодею за смерть отца. Темные духи гор, сделайте это за меня! – вскричал Гремия во весь голос.
И… о, чудо! – захолодела мгновенно кровь в его жилах… Застыло тело… Закаменел он и превратился в камень со всеми очертаниями человека.
Но ослепленный злобой, Гудал не заметил этого превращения и, со зверской стремительностью, кинулся на закаменевшего бея.
Нерассчитанным движением ударился головою князь о каменную голову скалы-человека и с раздробленным черепом упал навзничь мертвый у ног каменной фигуры…
Так исполнили духи последнюю просьбу юноши-бея и отплатили за него злодею.
Княжна Тамара не многими пережила Гудала.
Узнав о судьбе Гремии, которого она так полюбила, взбежала княжна на высокую башню замка и оттуда с воплем ринулась вниз…
И разбилась насмерть злая красавица Тамара.
Гнездо: Гудала опустело… Прекратились разбойничьи набеги в горах, забыты страшные казни злодея…
А в глубине пещеры по-прежнему день и ночь стоит на страже каменный джигит и с мольбою и угрозою простирает руки…
* * *
Кончила свой рассказ старая Барбалэ. Погасли последние уголья на костре. Задумчивый отблеск зари бросал розоватые тени на лица.
– Спасибо, Барбалэ, спасибо…
– А теперь пора собираться, друзья мои, в обратный путь, – первый нарушил молчание князь Георгий.
– Абрек, Михако, седлайте коней!..
Княжна Нина змейкой скользнула к пещере, заглянула во внутрь на каменного бея, с трепещущим сердцем, со смятенной душою…
Долго, долго смотрела… Потом птичкой порхнула к остальным, вскочила в седло и быстро помчалась с горы, как ветер…
А в голове её зрели мысли, не детские мысли и переживания, глубокие, грустные…
И никто не ведал, что роилось в чернокудрой головке девочки-княжны…
Четвертое сказание старой Барбалэ
Кинжал Сафара
Снова минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.
Плохое наступило время. Без передышки льет ливмя дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут горько высокие каштаны.
О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!..
У княжны Нины словно побледнело её свежее личико. Запали глубже в орбиты прекрасные горючие глаза-звезды.
– Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь – как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!
Двое они нынче остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.
А княжна томится. Ей ли – вольной дочери, вольной джигитке – сидеть, поджавши ножки на пестрой тахте в кунацкой отца?
Ах, скука, скука!..
Рано теперь темнеет…
Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит добро и мягко поверх очков.
– Вот постой, дитятко, вернется Михако из лавок, привезет фиников, сладкого кишмишу.
Упрямо вертит головкой княжна.
– Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!
Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко… А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою..
– Что-то должно случиться нынче, – вслух размышляет Нина, – что-то должно случиться…
– Бог с тобою, алмазная, что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь над тобою и святая Нина!
Вздрагивает старая Барбалэ. Крестит взбалмошную головку трепетной рукой.
– Что случится-то, джан темноокая, что же случится?
– Хорошее или дурное, не знаю. Но должно быть из ряду вон выходящее что-то, – говорить Нина, поблескивая глазами, и встряхивает головой.
– Полно, радость дней моих, пол…
Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.
Стучат у порога. Михако или Абрек?.. А может быть и оба вместе. Но не их это стуки, не громкие, хозяйские, а робкие, пугливые и несмелые.
– Чужой! – чуть слышным шепотом произносит княжна, и глаза её вспыхивают любопытством.
Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.
Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.
– Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее! – командует княжна.
– Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач,[23] душегуб, убийца.
И, вздрогнув при одной мысли об этом, Барбалэ закрывает глаза.
Княжна Нина уже не у окошка больше. Стоить посреди комнаты вся стройная, пряменькая, как стрелка. Глаза горят. Губы вздрагивают.
– Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику от крова. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят ангелы Аллаха?
И, гордо поведя черными бровками, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.
– Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям в доме князя Георгия Джавахи! – говорит звонким голосом княжна, а сама так и впивается в пришельца немигающими, острыми глазами.
О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, взгляд затравленного волчонка. Растеряно и смущено молодое лицо..
Быстрые шаги Барбалэ за дверью – и сама она стоить через минуту на пороге сеней.
– Кто ты и откуда? Зачем пришел сюда искать крова? – Здесь не духан! – говорить Барбалэ.
Её голос суров, лицо угрюмо. На всякий случай захватила княжеский кинжал со стены, спрятала у сердца. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить им красоточку-княжну.
А таинственный гость от слов этих еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится… И вдруг разом отбрасывает с лица мохнатый капюшон.
– Бабушка! Неужели же не узнала? – звенит и рвется молодой голос.
Словно девочка, в два прыжка, подскакивает к юноше старая Барбалэ, заглядывает ему глубоко в очи. И вдруг как завопит, как заплачет па весь дом:
– Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!
Обвила руками шею юноши, прильнула к его груди, смеется и плачет:
– Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!
И снова плачет, снова смеется и покрывает поцелуями и слезами худое бледное изможденное лицо.
Княжна Нина смотрит пристально черными задумчивыми, не-детски умными глазами.
Так вот он каков Вано, внук старой Барбалэ! Так вот он каков!
Его историю хорошо знает княжна Нина.
Сирота Вано. Умерла дочь Барбалэ, умер муж её. Остался Вано один на свете. Бабушка приютила его у себя. Князь Георгий одел, обул, оставил жить при доме. В школу сначала, потом в гимназию хотел отдать. Да Вано птицей лесной, беспутным певцом уродился. Не по нутру ему пришлась домашняя жизнь. Приобрел сааз[24] на базаре, убежал из дома, стал бродячим певцом, сазандаром. Плакала по нем старая бабка, жалела его, беспутного, много рассказывала о нем Нине…
Вот он какой! Снова вернулся!
На кухне зажгли лампу, развели огонь в очаге, холодную баранину Барбалэ разогрела, княжна приказала раскупорить свежую бутыль с вином.
– Кушай и пей, усталый путник, с Богом!
А сама любопытных глаз не сводить с худого лица юного сазандара, с его бедного наряда, с примитивного сааза, что болтается у него за спиной.
– Неужели уйдет снова Вано, предпочтет довольной сытой жизни печальную участь бродячего певца?
А бедняга Барбалэ так и приникла к внуку, глядит на него не наглядится, и плачут старые глаза.
– Вано мой, Вано! Наконец-то вспомнил меня, старуху!
Ласково гладит юноша костлявую руку бабки, шепчет:
– О тебе много и часто думал твой Вано, бабушка. Когда пел свои песни под звонкий сааз, думал и во сне тебя видел и в грезах порой. А только вернуться было трудно… Люблю свободу и песни больше жизни и тебя.
– Сердце мое! Как ты не боялся бродить один в горах и ущельях?
– А это? Или ты забыла, бабушка, о нем? – ответил Вано, быстрым движением выхватив из-за пояса кинжал.
Слабо сверкнула сталь в сравнении с искрометным огнем камней, сплошь заливавших рукоятку.
Глаза Нины вспыхнули от восторга и удивления.
– Вот так прелесть!
У нищего байгуша и такое оружие! Откуда? Вопрос готов был уже сорваться с дрогнувших губок.
– После, потом расскажу, – с молящим выражением поднялись на нее глаза Барбалэ. – Дай накормить его прежде, – без слов говорили они.
Насытился Вано. Порозовели впалые щеки, подернулись дымкой, дремлют черные глаза.
– Усни, мое сердце, сокол мой смелый! Отдохни после долгого пути, – обвив голову юноши и целуя его спутанные кудри, прошептала Барбалэ. Потом, когда внук её громко всхрапывал на широкой тахте в маленькой коморке подле кухни, с сияющими глазами сказала старуха княжне:
– Слушай, роза моя, расскажу о кинжале Сафара, слушай, стройный тополь горийских садов!
* * *
У старого татарина Бекира родился сын.
В ночь рождения малютки собралось двенадцать светлых джинов[25] у изголовья его, потому что любил Аллах отца Сафара, жителя дальнего лезгинского аула, за благочестие и смирение его.
И дал один из джинов красоту новорожденному.
И дал другой – смелую руку и взор орлиный.
И дал отвагу джигита ему третий джин.
Четвертый – счастье в любви дал ребенку Сафару.
Пятый – военную славу посулил ему дать.
Шестой – сладкий соловьиный голос.
Седьмой – богатство лучших овец и табуны коней.
Восьмой – посулил ему первых красавиц Дагестана в жены.
Девятый – любовь и уважение односельчан.
Десятый – мудрость.
Одиннадцатый – силу необыкновенную.
Двенадцатый джин, прекрасный, как сам Джабриил на небе, положил под подушку новорожденному кинжал с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, и сказал:
– Этот кинжал заговорен самим Пророком. Покуда в честном и правом деле ты будешь применять его, до тех пор и будет он служить тебе, Сафар, верой и правдой. Но берегись нечестным путем, на подлое дело пойти с этим оружием, кинжал твой в тот же час изменит тебе…
Сказал и исчез светлый джин из сакли. Исчезли вместе с ним и одиннадцать остальных.
Остался кинжал в колыбели малютки Сафара.
Промчались годы. Вырос, окреп Сафар. Из слабого ребенка превратился в юношу редкой красоты.
Поистине Сафар казался баловнем судьбы. Все у него было.
В двадцать с лишком лет он сумел уже запастись военной славой, отразив несколько набегов на родной аул со стороны соседних племен, и приобрел любовь и уважение не только среди товарищей-однолетков, на и со стороны мудрейших старейшин селения.
В его сакле жили богатство и радость.
Красавицы-жены наперерыв старались угождать ему непрерывными заботами, веселыми песнями и плясками, услаждая досуги своего властелина.
С его советами считались ученейшие мудрецы Дагестана.
Силен, бодр и прекрасен быль, он – Сафар.
А когда он брал чиунгури и пел свои песни, сама природа, казалось, и весь мир пели заодно с ним…
В соседнем ауле расцвела новая роза – девушка, о красоте которой пели все бродячие певцы Дагестанской страны.
Увидел ее мельком Сафар, когда она спускалась к студеному роднику с кувшином, и взыгралось в нем сердце.
Как меркнут звезды перед сиянием солнца, так померкла перед красотою Зюльмы красота Сафаровых жен. Полюбил Сафар Зюльму с первого взгляда. И не столько за красоту, сколько за кроткий нрав и мягкую душу.
Но знал Сафар: старому кадию,[26] злому, жестокому богачу, просватана была отцом Зюльма.
В ту же ночь собрал он удальцов-джигитов, своего аула, заткнул за пояс свой прекрасный кинжал и помчался в селение, где была сакля отца Зюльмы.
В сакле этой сидел кадий и пил в кунацкой бузу[27] со своим будущим тестем. А красавица Зюльма гуляла с женщинами по саду, пользуясь тихой роскошной ночью.
Словно из-под земли вырос перед ней Сафар со словами:
– Я люблю тебя, Зюльма, и жажду назвать тебя своею женою, красавица моя!
Могла ли устоять против соловьиного голоса и искрометных очей Сафара Зюльма?!. Ведь и любовь к нему давно уже зрела в её сердце.
Вместо ответа подняла только черные очи красавица, и целую поэму нежной любви прочел в них Сафар.
Он схватил в объятия девушку, посадил ее в седло, дал шпоры коню…
Взвился было конь, метнулся стрелою. Но неожиданно предстал перед лихим Сафаром его злейший враг – кадий, с кинжалом в руке.
– Так вот ты кто, подлый похититель Зюльмы! – вскричал он, багровея от гнева, – умри же, барантач! – и занес кинжал над головой Сафара.
Но тут поднялась рука джигита. Блеснул яхонтами и рубинами роковой кинжал, и кадий повалился на траву, обливаясь кровью.
В тот же миг до ушей Сафара донесся тихий, чуть слышный, голос:
– Я помог тебе, потому что твое дело правое. Кадий нападал на тебя, ты защищался и не по злобе совершил убийство это.
Это говорил чудесный кинжал.
Роскошная ночь сторожила горы. Миром и покоем веяло от неё. Но то был кажущийся, призрачный покой и только…
Из далекого города с покупками ехал Сафар обратно к своему аулу. Верные слуги сопровождали его. Он вез не мало драгоценных украшений своим молодым женам!.. Красавице же Зюльме ярче и краше всех.
Странный шорох, – не то рокот ручья, не то шелест ветра, привлек к себе внимание Сафара.
Он велел спешиться людям, сам слез с коня и, извиваясь змеею, пополз по земле в ту сторону, откуда слышался шорох. И видит Сафар: несколько человек со зверскими лицами лежать у потухших костров и сладко храпят на все ущелье.
Стал вглядываться в лица их Сафар и невольно вздрогнул от неожиданности и удивления: узнал он в спящих людях злейших разбойников края, наводивших страх и трепет па весь Дагестан. Узнал в лице одного из них и главного предводителя шайки, злодея Магому, на душе которого числилось не мало человеческих жертв.
Много людей неповинных загубил злодей Магома. Не давал он спуску ни богачу, ни бедняку.
Тогда точно осенило что-то сердце Сафара.
«Надо во что бы то ни стало избавить от злодея родной край!» – пронеслось вихрем в его мыслях, и он громким криком разбудил спящих:
– Эй, Магома! Проснись! Не хочешь ли потягаться со мною силой?
Разбойник – душман, встревоженный, вскочил на ноги и стал неистово махать своей шашкой.
– Я мог бы убить тебя сонного, но не привык нападать на безоружных, – вскричал Сафар и, отклонив направленный на него удар разбойника, вонзил ему кинжал прямо в сердце.
Увидя гибель своего вожака, остальные душманы обратились в бегство.
И опять Сафар услышал тихий, нежный голос, шепнувший ему;
– И нынче ты прав, Сафар: совершил ты честное дело, избавив край от злодея. И я охотно помог тебе.
* * *
О доброте, величии души и счастье Сафара прослышал шайтан, князь бездны. И решил смутить Сафара, совратить его душу с истинного пути.
С этой целью принял на себя шайтан образ человека, надел одежду странствующего торгаша и пошел в саклю Сафара.
Разложил товары перед хозяином сакли, а сам говорит:
– Вижу я, счастлив ты, господин! Всего у тебя есть вдоволь. И лучшего ты ничего не требуешь для себя, а между тем есть люди менее славные и богатые нежели ты, а счастливее тебя много.
– Кто же такие эти люди? – заинтересованный и задетый за живое, спросил Сафар.
– Те, у которых есть алмазный камень.
– О чем говоришь ты?
– Слушай, Сафар! В тихих долинах Грузии есть селение. Там живут, по виду, жители самые бедные, самые нищие на вид и самые богатые, самые довольные на самом деле. Потому что есть у них алмазный камень счастья. С этим камнем они живут так счастливо, как вряд-ли сам Аллах у себя в раю. Этот камень не дурно бы приобрести и тебе, Сафар. И ты будешь самым могущественным и сильным, и знатным, и счастливым, и богатым князем в мире. Самым счастливым, Сафар!..
Хорошо говорил искуситель.
Падали на рыхлую почву в душу Сафара эти слова.
И показалось Сафару таким ничтожным его собственное благополучие, таким бледным. Захотелось во что бы то ни стало достать алмазный камень, чтобы стать могущественнейшим человеком на земле.
И собрал Сафар шайку удальцов-джигитов и пустился с ними в дальний путь, в селение под Мцхетом, в долины тихой и печальной Грузии.
– Пойдем приобретать драгоценный алмаз счастья у грузин, – сказал Сафар своим спутникам.
Долго скакали они по горным тропам и ущельям, пока не достигли селения грузин, – бедного селения с покосившимися домишками.
– Вот где должен быть спрятан драгоценный камень счастья, – спешившись у самой богатой по виду сакли, произнес Сафар и вошел в нее.
Испугались хозяева сакли, увидя стольких вооруженных людей чужого племени у себя под кровлей.
Но еще больше испугались они, услышав требование Сафара, за какую угодно цену продать им камень счастья.
Они стояли, испуганные, дрожащие, и лепетали в страхе:
– Нет у нас такого камня, батоно, нет у нас.
– Полно притворяться, скряги! Запрятали свое сокровище подальше, чтобы не лишиться его. Позволь нам обыскать их, Сафар, – сказал ближайший из друзей Сафара.
Последний колебался недолго. Враг человеческий, шайтан, нашептывал ему в это время:
– «Камень счастья спрятан у них. Ты его должен найти во что бы то ни стало».
И дал свое согласие Сафар связать хозяев и перевернуть вверх дном их жилище.
Но ничего не нашли в бедной сакле Сафар и его люди.
Отсюда метнулись с обманутыми надеждами в другие. Все селение обшарили, многих жителей, подозреваемых в укрывательстве сокровища, жестоко избили, а камня счастья так и не нашли.
Озлобленные, хмурые, пустились они в обратный путь.
Вдруг видят, при выезде из селения, молодого пастуха Дато, гнавшего на ночь стадо баранов в деревню.
Юноша веселой песенкой сокращал себе путь, а радостное, счастливое лицо его выражало такое довольство жизнью, что в голове Сафара мигом явилась мысль:
– «Нет сомнения, камень счастья должен быть у него».
По приказанию Сафара, его спутники схватили Дато, связали его и подвели к Сафару.
– Ты получишь свободу и целую кошму денег, если откроешь, где спрятан камень счастья, который делает тебя таким сияющим, радостным и счастливым, – обратился к нему с речью Сафар.
Юноша Дато весело рассмеялся. Сверкнул зубами, блеснул глазами и бесшабашно произнес:
– Я и не думаю скрывать своего счастья, батоно. Оно лежит во мне… И если это камень, то должно быть очень большой камень, батоно, потому что он наполняет меня всего…
Дружный крик дикой радости вырвался из груди Сафара и его друзей.
Так вот он где скрывается, желанный камень счастья!
Но как извлечь его из тела юноши?
И опять шайтан зашептал в ухо Сафару:
– «Без убийства здесь не обойтись. Убей Дато, и драгоценнейшее сокровище мира будет твоим».
Жаль было Сафару губить веселого Дато, но еще более было жаль лишиться возможности быть самым счастливым человеком на земле.
Плохо сознавая то, что он делает, Сафар поднял кинжал и вонзил его в сердце Дато.
Слуги кинулись к окровавленному трупу пастуха, стали крошить ого на части своими шашками, стараясь отыскать камень счастья среди обрезков мяса и костей.
Но не находили камня.
В ту же ночь, когда Сафар и его спутники отдыхали в горах, жители разгромленного грузинского селения окружили спящих.
Сафар проснулся как раз в ту минуту, когда отец погибшего Дато поднял над головой его ятаган.
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽