Убийство по Шекспиру

– Об операции ни одна живая душа знать не должна, даже сослуживцы, понял? – сказал Косте. – Дело серьезное и опасное…

– Да объясни толком, что я должен делать? – вскипел Луценко, с подозрением глядя на приготовления.

– Бомжом стать. Перво-наперво предстоит исправить твою благообразную внешность. У тебя не лицо должно быть, а рожа. – Костя пожал плечами. Степа пояснил: – Два дня ты пьешь запоем. Просыпаешься, хочешь попить водички, но пьешь пиво. Потом водку. Затем опять пиво. И старайся поменьше закусывать. Через два дня твоя физия приобретет отечный вид алкаша. Понятно?

– Понятно, – без душевного подъема вымолвил Костя, покосившись на стол, заставленный бутылками. – Не многовато для одного?

– Ты крепкий, – успокоил Степа. – Так, есть еще одна вещь… Костя, одного опухшего вида мало.

– А что надо? – нахохлился Костя, подозревая со стороны Степы каверзу.

– Скажи, тебя по зубам били?

– И я бил, – на всякий случай предупредил Луценко.

– Значит, ты в курсе, что это не так страшно…

– Ну, в курсе и что? Чего ты хочешь конкретно?

– По лицу тебя ударить, – наконец выложил Степа. Косте такой поворот совсем не понравился, он замахал руками, дескать, не дамся. – Слушай, где ты видел бомжа с непобитой рожей? Ну хоть одна ссадина должна быть. Да я только раз… всего-то.

– Ага, не ты же морду подставлять будешь!

– Не выполним задание, Кулик с нас три шкуры сдерет, – аргументировал Степа. – Так что давай, стой спокойно…

– Тогда я сначала выпью. А то на трезвую голову…

– Выпей, – обрадовался Степа, наливая в тонкий стакан водки. Костя взял стакан, где водки было больше половины, задержал его у рта – не хотелось пить сразу столько. Степа подбодрил: – Давай, это классная анестезия.

Луценко залпом выпил, а Степа сразу туда налил пива:

– Запивай. Водка без пива – деньги на ветер.

Костя опрокинул в себя и стакан пива, зашарил по столу в поисках закуски. Степа услужливо поднес ему бутерброд со шпротиной. Тот с жадностью, словно не ел неделю, весь бутерброд отправил в рот, пережевывал. Опьянел он мгновенно, глазки собрались в кучку.

– Ну, становись, бить буду, – сказал Степа, закатывая рукав рубашки.

– Подожди… проглочу… Так. Только ты… аккуратней…

– Все сделаем ювелирно, – заверил Степа.

Не успел Костя приготовиться к удару, как Заречный вмазал кулаком по скуле. Тот взмахнул руками и грохнулся на пол у стены. Озверел. Подскочил, сжимая кулаки:

– Ну, Заречный! Ты труп!

– Спокойно, спокойно, – подхватил его Степа под руки и потащил к дивану. – Мы ж договорились, Костя, ты забыл?

– Помню, – кивнул Луценко так, что чуть не отвалилась голова. – Ты должен был… команды ждать. А ты не ждал. У меня голова треснула. Треснула, я спрашиваю?

Степа бросил безвольное тело на диван, осмотрел скулу.

– Нет, все в норме, – сказал он. – Ссадина есть. И синяк будет. Очень хорошо.

– Тебе, может, и хорошо, а мне… не… – и Костя попытался встать.

– Ты лежи, лежи, – вновь уложил его Степа. – Чего-нибудь хочешь?

– Кушать, – промямлил Костя и сел.

Степа сжалился над ним, принес бутерброд с тоненьким кусочком сыра. Затем придвинул стул к дивану, поставил водку с пивом:

– А это тебе, как проснешься. Проснулся – выпил, заснул. Проснулся… и так далее. Ты меня слышишь?

– Отвянь, – проворчал Костя, заваливаясь на диван.

Степа вышел из его квартиры, нажав на кнопку лифта, сказал себе:

– Опер должен уметь все! Пить тоже.

2

В театре объявили экстренный сбор. Собрание еще не началось, потому как артисты и обслуживающий персонал подтягивались долго, садились в зале поодиночке, воровато оглядывали присутствующих. Эра Лукьяновна восседала на стуле у сцены, рядом с ней присоседился Юлиан Швец, которого Степа прозвал «мужчинкой», нашептывал директрисе что-то на ухо, бросая таинственные взгляды на вновь вошедших.

Основная часть работников театра собралась. Юлиан Швец окатил зал пристальным взглядом и принялся что-то писать в блокноте, скорее всего, брал на заметку тех, кто не явился. Эра Лукьяновна встала. В зале наступила томительная тишина.

– Докатились, – с большим чувством произнесла она, вложив в слово все свое негодование и презрение. – Уже травите друг друга, да? За последнюю ночь наш состав пополнился тремя трупами! Это уже, простите, нонцес какой-то! Вас и так не уважали в городе, теперь вы полностью покрылись позором! Вам налогоплательщики платят заработную плату, а вы что сделали? Ядом запаслись!..

– Кто-то запасся, – поправил вполголоса Юлиан, не разжимая губ.

– Да, – подхватила она, – кто-то из вас запасся ядом и теперь травит актеров! Я понимаю, ваши инсинуации направлены против меня! Вы тут всех снимали, директоров и режиссеров, меня снять не получилось, надумали трупами выпихнуть? Ничего не выйдет, меня отсюда вынесут только вперед ногами! Я думаю, это будет не скоро. Так вот предупреждаю, отравителя найдут органы, и понесет он самое суровое наказание. Не удивлюсь, если в театре обнаружим бомбу. Так вот, довожу до вашего сведения. Теперь сумки всех входящих в здание театра будет проверять вахтер. Я вам покажу бомбы и яды!

Высказавшись, Эра Лукьяновна отстучала каблуками через центральный проход зала, хлопнула тяжелой дверью, стук удаляющихся каблуков слышался еще некоторое время. Наступила тишина, как в морге.

Встал Юлиан, собравшиеся коллеги обстреляли недоброжелательными взглядами. Но Юлика не прошибешь виртуальным обстрелом. До прихода Эры Лукьяновны это был ничем не примечательный артист, исполняющий роли типа «кушать подано». Она, только она вытащила его наверх, обрушила на Юлиана поток ролей мирового репертуара, многочисленные премии, звание, должность руководителя творческого состава, по сути соответствующая главному режиссеру. Сам Юлиан спектаклей не ставил, не умел. Но руководил… неизвестно чем. Впрочем, нет, он руководил, как ни покажется странным, директором. Это щупленький, не представительный внешне человек лет тридцати семи, похожий на неизвестного маленького зверька. Разговаривает он вкрадчиво, не повышая голоса, ходит осторожно, словно боится наступить на мину, улыбается, пряча улыбку, возможно из-за кривых и редких зубов. Именно он нашел подход к Эре Лукьяновне, ему она верит безраздельно, что ж, любви все возрасты покорны.

– Думаю, не надо говорить, что ЧП в театре уже всколыхнуло город, – начал Юлиан предельно серьезно. А раньше слыл комиком, но не на сцене, а в жизни, где с успехом исполнял главную роль, роль шута горохового. – На сцену нам теперь выйти будет сложно, в глазах общественности мы преступники. Поэтому ближайшие спектакли, и сегодняшний тоже, отменяются. Смотрите расписание, со вторника начнутся репетиции, необходимо произвести вводы на роли Ушаковых и Галеева. До свидания.

За сим удалился тем же путем, что и директриса. Работники театра сидели некоторое время как прибитые, потом разбрелись, не глядя друг на друга, кто куда – курить, домой, в служебные помещения. Никто не поднял бунт, не отстаивал свое достоинство, несмотря на унижение и оскорбление. Коллектив экстренно вызвали и зачем? Чтобы за пять минут обвинить в убийстве и отпустить на все четыре стороны! Однако то, что случилось ночью, не могло пройти бесследно. Люди еще не оправились от шока, но внутри многих уже произошел переворот. Пока не пришло осознание внутренних изменений, поэтому люди в курилке молчали. Сюда потянулись и те, кто не курит, нежданно почувствовав непреодолимую тягу к единению. В молчании постояли с полчаса и постепенно разошлись.

Кандыков Евгений подошел к Люсе. Ему под пятьдесят, когда-то он имел вес в театре, теперь же с ним не считаются. Жена его Катерина работает много лет помощником режиссера. В ее обязанности входит, чтобы все было вовремя: дать звонки, вызвать на выход артистов, открыть и закрыть занавес, проследить, чтобы артисты не несли отсебятину на сцене… Катерине работа нравилась, все же не на заводе горбатиться, да и звучит должность красиво. Когда-то директриса хотела ее выгнать без причин, ценой унижений Кандыков отстоял жену.

Трудно дались Евгению фразы, но он их произнес:

– Я подпишу. И хочу в списке стоять первым.

Это уже поступок. Выпад. Бунт. Однако Люся, зная его не один год, спросила:

– Не передумаешь?

– Нет, – коротко, но решительно ответил Кандыков.

– Сегодня вечером я принесу письмо тебе домой, – сказала Люся, оглядываясь по сторонам, а то подслушивание в театре стало нормой. – Я уже его написала, может, ты дополнишь?

– Неси, дополню.

Он направился к служебному выходу, а Люся смотрела ему вслед. Все-таки она не была полностью уверена, что Кандыков подпишет. Сколько раз было, когда он обещал броситься на амбразуру, а в последний момент отступал. Катька Кандыкова возьмет в оборот мужа, и вместо подписи тогда увидишь шиш. Умишко у нее скудный, а направить умеет. Только от подписи Кандыкова зависит, подпишут ли и другие. Все-таки заслуженный артист, лицо, уважаемое в городе… Правда, общественность города не встала на защиту любимых артистов, когда их выгоняла Эра Лукьяновна, общественность ограничилась лишь сочувствием. Да и Люся тогда поддерживала директрису, надеясь, что с уходом ведущих актрис роли будут доставаться ей. Но… человек предполагает, а бог располагает. Теперь и Люсю хотят выгнать.

3

– Заходи, заходи, – махнула рукой Волгина, когда Степа заглянул к ней. Заречный сел напротив, Оксана кинула ему кипу бумаг. – Я как раз изучаю дело. Три трупа – начальство взбесилось. Ты говорил, будто опрашивал свидетелей. Что ж вы с Микулиным так плохо поработали? В свидетельских показаниях одна мура.

Оксана выжидающе смотрела на Степу, бегло изучающего исписанные листы. А он вовсе не вникал, что там написано, только думал, чем заинтересовать Волгину, чтоб не послала куда подальше. Вообще-то Степа легко сходится с людьми, его искренность и тактичность располагают к нему, он производит впечатление порядочного человека, которому можно довериться. К тому же он, как говорит Янка, ужасно обаятельный. Вспомнив об этом, он отбросил листы, подался корпусом к Волгиной, положив локти на стол – поза означает «я тебе верю, верь и ты мне», – и доверительно рассказал:

– Я, Оксана, не остался до конца. Мне хватило послушать нескольких человек, чтобы понять: в этом заведении обитают шизоидные люди, честное слово. Они какие-то… замордованные, что ли. Но вполне вероятно, на них сильно подействовала смерть на сцене. Только, мне кажется, эти ребята и в обычное время… запуганные. Потому что, в каком бы ни был человек состоянии, в такой экстремальной ситуации его первый порыв будет – помочь следствию. Срабатывает элементарное чувство ответственности перед убитым. Это потом он подумает и при повторном допросе может изменить показания. А мы встретились лишь с голыми эмоциями, и никто не дал нам разъяснений, почему возникли эти эмоции.

– Ты думаешь, я что-нибудь по поводу эмоций поняла? – съехидничала Волгина.

– Ну, эти эмоции можно назвать жалостью к себе, не более, – объяснил, как умел, Степа. – А когда мы задавали конкретные вопросы, те же актеры умолкали или юлили, опять же прячась за эмоциями или… игрой в эмоции. Они как зверьки, чующие землетрясение, малейшая опасность – переключаются на непонимание, уходят в сторону. Это понятно?

– Это понятно, товарищ психолог, – кивнула она. – Значит, свидетели будут юлить на допросах, так? Интересно, почему? Потому что боятся? Кого же они боятся?

– Во-первых, директора. Это я сразу понял. Директриса у них… это что-то запредельное, видно при первом же знакомстве с ней. Во-вторых, мне случайно удалось подслушать разговор двоих, в лицо я их не видел, но по голосу узнаю. Из их слов я сделал вывод, что в смерти артистов они винят какую-то Эпоху и еще одного… его альфонсом называли. Так вот он, альфонс, пришел на сцену перед началом спектакля, хотя не играл в нем. А ушел в антракте! Выводы я не делаю, но…

– Людей, находившихся в театре, было немного, – задумчиво произнесла Оксана, – убийство произошло в замкнутом пространстве, круг подозреваемых ограниченный…

Вот тебе и здрасьте! Прозвучал откровенный намек, что дело плевое, значит, следователь Волгина обойдется без посторонних. Тем более что первого подозреваемого он уже сдал ей.

– Вычислить убийцу все равно будет сложно, – возразил Степа. – Он хорошо подготовился, фактически под подозрение попадает каждый, кто появлялся на сцене.

– А какие у тебя соображения? С чего начинать, как думаешь?

Угу, экзаменует. Скажи-ка, мол, мент безмозглый, чем собрался меня удивить? Я ведь крутая, на убийствах собаку съела. Только и Степа собаку съел на сыске, хоть и молод годами. Примерно так думал он, выдерживая взгляд рептилии, а вслух сказал совсем другое:

– Понимаешь, Оксана, понаблюдав за артистами, я сделал вывод, что они играют постоянно. Даже на фотографиях, развешанных по стенам в театре, они не настоящие. Надо попытаться выявить их подлинную суть, вывести на откровенность. Именно этим я и хочу заняться, но не официально, а ты допрашивай по форме. Я пока не знаю, как точно надо действовать, буду смотреть по обстоятельствам. Потом сравним показания и свои впечатления. Идет?

Она гипнотизировала его желтыми глазами несколько секунд и наконец дала добро:

– Идет. Тогда слушай. Звонил Петрович, в бокале и в водке, которую пил Галеев, яд. Все подробности он изложит в заключении экспертизы и при личной встрече, но позже. Ты же знаешь, Петрович есть Петрович, он качественнее любых протоколов. Ткани внутренних органов пострадавших отправлены на гистологию, после чего он и мы сможем сделать окончательные выводы. Держи протокольчик…

Степа быстро пробежал глазами протокол, отбросил его.

– Что это отравления, догадался не я один, – сказал он. – Значит, яд бросили в бокал, в кувшине его не оказалось. В табакерке Фердинанда, в которой ему приносили сахар, яда тоже нет. Кто-то буквально на глазах у всех это сделал.

– Вот именно, – вздохнула Волгина. – Подошел к реквизиторскому столу на сцене, кинул яд в бокальчик, очень может быть, постоял у стола и с кем-нибудь потрепался, а не умчался сразу прочь. Степа, как думаешь, прохронометрировать нам не удастся?

– Кто и во сколько подходил к реквизиторскому столу? Вряд ли. Человек двадцать находилось во время спектакля за кулисами! Слушай, в спектакле есть большие сцены, где заняты два-три человека. Возьми в театре пьесу, по ней и ориентируйся. Если выяснить, кто и где находился, когда был свободен во время действия на сцене, можно сузить круг подозреваемых. А что говорит собутыльница артиста Галеева?

– Ничего. Ее увезли на «Скорой» практически без памяти. Давай-ка, бери ее на абордаж. Я созвонилась с больницей, мне сказали, что Овчаренко отпустили домой. Держи адрес. Вот так артисты! Откололи номер…

– Думаешь, кто-то из артистов?

– Понимаешь, Степочка, в юности я мечтала стать актрисой, как все нормальные девочки. Даже у нас в драматическом кружке ссорились из-за ролей. А убийство всегда там, где есть интерес, так?

– Ну, так, – согласился Степа, хотя не совсем принял точку зрения Волгиной. Разве из-за роли убивают? Это же ничто, воздух в кулаке, страницы напечатанного текста.

– А интерес в театре вокруг чего вертится? – выстраивала логику Оксана. – Вокруг сцены. Следовательно, заинтересованные лица, прежде всего актеры. Ну, пока.

Степа схватил адрес и помчался к Овчаренко домой.

4

Клавдия Овчаренко сидела у себя на кухне, уставившись на бутылку водки, которую купила в магазине на последние гроши. И не пила. Клаве было погано в буквальном и переносном смыслах, но она не пила! А выпить хотелось до одури, залить ужас, терзавший ее с тех пор, как очнулась. Не яд пугал, водка куплена в магазине, там некому травить ее. Пугала прошедшая ночь, наполненная страшными, роковыми событиями. Сначала Ушаковы, потом Галеев. И умер Лева не потому, что закодировался, а потому, что водка была ядовитая! Вот так, травят артистов!

Клава сейчас зациклилась на одном: стоит выпить, как придет убийца, проникнет сквозь стены, и тогда не спастись. В борьбе между выпить и не выпить, борьбе, исчерпывающей силы, пробыла часа три. Внутри прозрачной бутылки покоилась спасительная жидкость, превращающая убогую, безрадостную жизнь в праздник, недолгий и маленький, но праздник. Только эта жидкость, бесцветная и отдающая сивухой, потому как дешевая, способна преобразить Клаву из трусливого кролика в очаровательную и энергичную женщину. Так ей казалось. Но убийца, возможно, стоит за дверью, подкарауливает. Что, если он следил за ней от больницы?

Раздавшийся звонок вывел ее из оцепенения, но и прибавил страху. Кто пожаловал? Клава на цыпочках подобралась к двери, спросила – кто?

– Из милиции.

Не сразу, но щелкнули замки, дверь приоткрылась, в щели показался настороженный глаз Овчаренко.

– Я хочу с вами поговорить, – сказал Степа, приблизив удостоверение к черному глазу Клавы. Глаз прочел все надписи, уставился на мента, который тут же спросил: – Можно войти?

– Вызвали бы повесткой… – нашла отговорку Клава, чтобы не пустить мента.

– Если хотите, вас вызовут, но поговорить со мной в ваших интересах, – бросил Степа и повернулся, собираясь уйти, мол, лично мне плевать на тебя.

– Проходите, – пригласила Клава, так как на нее подействовали слова «в ваших интересах». Ее интерес бесспорный, она ведь могла оказаться на месте Левы. К тому же это живой человек, из органов – она запомнила его со вчерашнего вечера, – с ним не страшно.

Степа прошел, куда его повела Клава – на кухню, где было очень неопрятно. Раковина заполнена грязной посудой, на столе крошки и остатки еды, плита в черных пятнах, в углах потолка паутина, и байковый халат на Овчаренко не первой свежести. Он сел на указанный стул, дождался, когда присядет и Клава, которая сначала поставила закопченный чайник на плиту. Но вот она опустилась на табурет, закурила, вид при этом у нее был помятый-препомятый, отечный и потерянный.

– Скажите, Клавдия… отчество не запомнил, извините.

– Можно просто Клава, – сказала она.

– С вами не говорили после смерти Галеева, но это необходимо. Как произошло, что вы остались живы, а он погиб?

– Я пила из старой бутылки, там осталось на донышке. А Леве дала неначатую…

– Выходит, это вы дали ему бутылку с отравленной водкой?

Она шмыгнула носом, растерянно вперившись в Степу. До ее сознания, затуманенного похмельным синдромом и стрессом, наконец дошло, что она из собственных рук дала яд Галееву. Клава и есть отравительница! А этот молодой человек подозревает ее и в отравлении Ушаковых! От этого затряслись руки еще больше, сигарета не сразу попадала в рот.

– Я не хотела его убивать, – произнесла Клава дрожащим голосом. – Я бы никогда этого не сделала. Дала водку, потому что не знала, что там отрава, поверьте. Я заснула в курилке, когда милиция работала в театре, потом проснулась, увидела Леву… У него не было денег на такси, он остался в театре. Мы собрались выпить… А что еще делать после всего? Знаете, как на душе… не передать! Надо было расслабиться. А у меня полная бутылка и время нечем убить. Я хотела поделиться. Лева выпил и… и… умер.

Клава не выдержала напора воспоминаний, беззвучно расплакалась. Отечное лицо сморщилось в гримасу страдания, четче обозначились морщины, на которые лились слезы жалости к Леве, себе, неудавшейся жизни. Клава Овчаренко плакала, потому что вдруг поняла: кругом пустота, и она пустота, ничтожество. А еще недавно это ничтожество думало о себе в превосходной степени. Сколько ей осталось? Без яда скоро отправится за Ушаковыми и Левой. Все некогда было сходить к врачу, а когда сходила, сделала анализы, получила результат – опухоль. Сказали, доброкачественная, но на учет в онкологию поставили. Выписали стопку рецептов, а на лекарства нет денег. Да и зачем принимать лекарства, разве это поможет? Ничто и никто не поможет, в том числе и сидящий рядом круглолицый паренек с курносым носом не поможет. Только жить-то все равно хочется. Прожить столько, сколько отпущено, а не раньше времени отбросить копыта.

Слезы катились, не принося облегчения. Облегчение есть – в бутылке. Клава взяла ее, откупорила, налила в рюмку для вина, осторожно, стараясь не расплескать, поднесла ко рту.

– Где находились бутылки во время спектакля? – мягко спросил Степа, долго наблюдавший за Овчаренко. Она показалась такой несчастной, такой неухоженной, запущенной и ненужной, что невольно тронула сердце.

– В сумке. Сумка стояла в гримерке, – ответила она и выпила, затем потянулась за куском сухого хлеба на тарелке.

– Припомните, кому вы говорили, что купили водку?

– Да никому. Я вообще не покупала водку.

– Не покупали? – удивился Степа. – Откуда же взялись бутылки?

– Я до самого конца спектакля не знала, что у меня в сумке две бутылки водки, а то б не удержалась. Уже после всего… полезла в сумку за деньгами и вдруг вижу… две бутылки. Царский подарок. Я и приняла немного… потом вы пришли.

– Вам кто-то подложил две бутылки, так? Одну обыкновенную, а вторую?..

– Все правильно, – кивнула Клава, загрызая в задумчивости сухарем водку и вытирая мокрые щеки ладонью.

Овчаренко догадалась еще в больнице, что хотели отравить ее, только ее, за этим и подбросили водку в сумку. Вот уж истина: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Она вытянула счастливый билет, когда решила выпить сначала дешевую водку, а вторую, дорогую, приберечь, чтобы вкусить с наслаждением, не торопясь.

– Так, – поднялся Степа и заходил по небольшой кухне. – Гримировальные комнаты закрываются, когда вы уходите на сцену?

– Нет. У нас ничего не закрывается. Бывает, пропадают деньги, косметика. У нас все открыто, Эпоха не станет тратиться на замки и ключи.

– Эпоха? – вспомнил Степа заговор в театре. – Кто это?

– Эра Лукьяновна, у нее такая кличка, – сказала Клава, налила вторую рюмку и опрокинула ее в рот, «закусив» сигаретой. Теперь ей захотелось поговорить по душам. – А еще ее называют Кощей Бессмертный. (Степа улыбнулся.) Нет, правда! А знаете, за что и где ее так прозвали? В Белом доме, когда там работала. Она же лютая, но имеет потрясающую способность удерживаться на месте руководителя. Много раз пытались ее снять. Эра уже вещички собирала, цветочки в горшках домой относила, и вдруг!.. Туда пошла поговорила, сюда сходила поплакалась… Все ждут с нетерпением, когда она свалит, а Эра остается! И давай всех склонять направо и налево. Ее не свалить, она, как Кощей Бессмертный, вечная. Этот феномен и сыграл основную роль в театре. Кто сразу сообразил, что Эру не выпихнуть, тот встал в стойку «чего изволите» и выиграл.

– А вы? – и Степа сел на прежнее место.

– В смысле, встала ли в стойку? Да, встала. Но не выиграла.

– Почему?

– Потому что выигрыши нулевые. Я только сейчас поняла, сегодня. Это кажется, что ты на коне очутился, а на самом деле… под конем.

Вдруг она оживилась, заговорила страстно, проникновенно:

– Я не могу без театра, но театр убивает нас всех. Талант… ну, пусть не талант, а способности – это наказание, которое заставляет гнуть спину, предавать, подличать, нищенствовать. Хочется играть роли. Вы не знаете, что чувствуешь, когда выходишь на сцену. В зале сидят люди, а ты имеешь власть над их душами, заставляешь смеяться и плакать. И чудится, что живешь только в этот миг, хотя проживаешь чужую жизнь. Но она во много раз прекрасней, интересней настоящей жизни, она и есть смысл, страсть, твоя кровь и плоть. Роль – это каждый раз новый рубеж, новая вершина. Роль – это счастье, которого ты не имеешь в повседневной жизни. Она может стать неудачной, а может потрясать, но это твоя роль, ты ее любишь, как никого не будешь любить, даже собственного ребенка. Роли – это наше богатство. А их Эпоха не даст, если ты на нее косо посмотришь. Вот и сносишь унижения, хамство. Эпоха уничтожила нас. А в сущности, мы сами себя уничтожили, потому что позволили ей уничтожать коллег из-за ролей и копеек, которые она прибавляла к зарплате за верную службу. Выпьете?

– Нет, спасибо. Вы считаете, что яд ее рук дело?

– А черт ее знает, – и Клава проглотила третью рюмку, понюхала тыльную сторону ладони. – Я уже ничего не считаю. Но свое мнение скажу. Эпоха не станет напрямую убивать, она это делает гораздо тоньше, искуснее. Обложит со всех сторон так, что человек сам захочет повеситься. Знаете, сколько она отправила на тот свет людей? О! Пальцев на руках не хватит! И без всяких там ядов, пистолетов и прочего. Человека нет, а она есть. Понимаете?

– Скажите, а кого в театре называют альфонсом?

– Юлика. Но об этом не хочу. Это такая грязь… хуже, чем у меня на кухне.

– Клава, у вас есть враги в театре?

– Как вам сказать… До вчерашнего дня я думала, что крутых врагов у меня нет. Кому я нужна?

– Но ведь кто-то подарил вам яд.

– Знаю, – удрученно кивнула она. – Но не буду возводить напраслину, хватит, я за все теперь расплачиваюсь. Вы верите в наказание оттуда? – показала пальцем в потолок Клава. – А я верю. И боюсь.

– Пока вам следует бояться «щедрого» дарителя.

– Хм, бредовая мысль мелькнула, – горько усмехнулась Клава. – А может, меня кто-то пожалел, подсунув яд? Решил отравить, чтоб не мучилась? Только я все равно боюсь. Боюсь мучительной смерти. Вообще боюсь смерти. Как все глупо устроено в мире… – Она прикончила еще одну рюмку, ее развезло и неудивительно, пила, закусывая сухариком и сигареткой. – Нужно пережить покушение, чтобы восстановить все в мозгах и в душе. Смерть Левы у меня на глазах… это было так страшно. Но зато я поняла: все, за что я цеплялась, – блеф. Внезапно открылись глаза… извините, я, кажется, об этом уже говорила…

– Ничего, ничего.

– Знаете, как мне противно! Меня тошнит. От себя. И от всех. Как я защищала Эру Лукьяновну, если б вы только слышали и видели! Я топила своих товарищей, которые делали мне только добро. Это я помогла уволить… нет, сократить свою лучшую подругу, которая нянчила мою дочь. Я еду на выезд в какое-то паршивое село, где театр никому не нужен, играю спектакль. А она сидит с моей дочерью, кормит ее, спать укладывает. Бесплатно! И так много лет. А я ее… под корень. А она взяла и умерла! (Клава еще опрокинула рюмочку.) Меня все спасали от пьянства, все. А я все равно пила, мне так нравилось. Ик! Извините, последняя рюмка где-то застряла, поэтому… ик! …икаю. Так о чем я? А, да! Ик! И никто меня не увольнял за пьянство, а я помогла уволить за… так хотела Эпоха. Я присутствую на художественном совете, там мы решаем то, что давно решила Эпоха. Ик! А она увольняла талантливых людей. Я боялась, чтоб меня не выгнала и поднимала… ик! …руку за увольнение, мол, не нужны нашему театру. И против Ушаковой подняла. Я выслуживалась перед Эпохой, а она меня все больше презирала… Так мне и надо!

– Идемте, я помогу вам лечь, – предложил Степа.

– Лечь? Да, это… ик! …хорошо. Сейчас допью… там всего-то… не оставлять же! А потом проснусь, и все начнется сначала…

Она допила прямо из бутылки, шатаясь, побрела в комнату, ее поддерживал Степа. Завалившись на кровать, все же вспомнила:

– А… тот, кто отравил… не придет?

– Не придет, – заверил Степа, накрывая ее пледом.

– Только, – спохватилась она и привстала, – не говорите никому, что я вам сегодня рассказала, меня четвертуют. Ик! Пожалуйста, не говорите…

– Не скажу, не беспокойтесь. Отдыхайте.

Она повалилась на подушку, забормотала под нос:

– Я попросила материальную по… ик! …помощь на лечение. Не дала. Сказала: «Все равно пропьешь». Не говорила вам? У меня опухоль. Ик! А своего Юлика постоянно вытаскивает из запоев, ну, постоянно. Ему и спектакли можно срывать, на работу не приходить, ему все можно. У старушки любовь… Кошка драная! А мне подыхать…

Клава еще некоторое время бессвязно бормотала, Степа подождал, когда она заснет, потом ушел, проверив, надежно ли закрыл дверь.

Стемнело, поднялся пронизывающий ветер. Степа задержался у дома Овчаренко, поднимая воротник куртки и поправляя на шее кашне. Как человек любознательный и пытливый, прежде всего задал себе несколько вопросов. Почему Овчаренко, заслуженная артистка, которую знают и любят в городе, такая несчастная? Что это такое – страсть к сцене? Почему эта страсть подчиняет себе все остальное, так ломает душу? А другие артисты, они мыслят, как Клава? Степа, предпочитающий ясность во всем, не смог ответить на поставленные вопросы. Вот когда ответ станет очевиден, тогда, возможно, он и приблизится к убийце.

Он еще долго ждал автобуса на остановке, анализируя беседу с Клавой. Нужный номер подошел минут через сорок! Это никуда не годится, общественный транспорт глотает слишком много времени. У кого бы добыть колеса? И Степа перебирал знакомых. Когда же дошел до сослуживцев, улыбнулся. Ну конечно же! Кулик даст!

Оксана, получив из театра пьесу Шиллера «Коварство и любовь», читала со скукой, делая пометки на листе бумаги, кто из персонажей был на сцене, а кто в это время был свободен. В общем, на сегодня отбой. Степа поехал домой.