Голь на выдумки хитра. Фантастическая повесть

Глава 4. Влипла

На улице, поросшей гусиной травкой, важно вышагивала домашняя птица. Возле соседней избы-близнеца перебирала копытами белая коза и косила на нас любопытным глазом.

– Антисанитария! Тараканы даже по столу разгуливают! – накинулась я на Прохора, когда он, ничего не понимающий, выбежал за мной.

– Аки без тараканов? – растерялся Ефремов. – Чай оне к зажиточности. И таракановка дюже справная, с ног сшибат.

– То-то вы разжились, – презрительно ухмыльнулась я. – У нас в подвалах, где обитают бомжи, чище и богаче.

– Чево-сь? – не понял мужик и поскреб в затылке.

О вшах и водке с изысканным названием «Таракановка» думать не хотелось, я обречённо махнула рукой, мечты быстро обогатиться улетучились. Значит, в данной ситуации подойдёт скрупулезный и пошаговый план, но для него необходимо узнать, куда я попала: в параллельный мир или прошлое. Если в прошлое, то в какой век?

– Ваше мнение о Петре Первом? – пришло на помощь внутреннее Я.

– Петр Алексеич преставился, – откликнулся Прохор. – Полно, ох, полно он душ загубил!

– А кто сейчас на престоле? – мое подсознание в надежде на прибыль работало с энтузиазмом, достойным успешного предпринимателя.

– Супостаты подпихнули Анну Иоановну, – загрустил Ефремов, – а она Расею изничтожает.

Анна Иоановна? Не помню! Что-то слышала о ней на уроках истории. Но что?

Внезапно замычала корова, я вздрогнула и увидела, что, собравшись в стайку, на меня с любопытством смотрят голоногие ребятишки лет пяти-шести в длинных, до колена, холщовых рубашках. И тут я им позавидовала – отличная экология, сыты, одеты, родители рядом и никаких налогов, жилищных поборов и шокирующих ценников!

– Кыш! – шикнул на зевак абориген. Мальчишки засмеялись и разбежались в разные стороны, а у меня сжалось сердце. Как там мои дети?

– Расскажи о царице, – попросила я и, повертев по сторонам головой, увидела поваленное бревно под слепым оконцем ефремовской лачуги. – Сядем, и расскажи. Обо всём расскажи.

– Аки любопытно? – улыбнулся Прохор и тяжело плюхнулся рядом.

На этот раз уроки истории обещали быть интересными.

– Немцы Расеей правят, – уныло начал повествовать он. – Нонеча Бирон, полюбовник ейный, злобствует, казну царску растащили, не только бояр за недоимки, а и простой народец на каторгу засылают, изводят изрядно, в остроги садят. Нас, тягловых, черносошенных, оброками и податями заволокли, бумаги поганы пишут, аки пращуры наши крепостными были, и в крепость берут. Держимся покамест, но что дале будет, не ведам. Ужели про оно Василий не сказывал? Говор дюже у тебя диковинный.

Значит, я в прошлом, а передо мной черносошенный, то есть, свободный крестьянин. Прошлое – это хуже или лучше параллели?

– Сказывал про оно, сказывал, – взяв себя в руки, закивала я и прикусила губу. Если хочу добиться успеха, надо переходить на их тарабарский язык. Хорошо ещё, что изъясняются не так запутанно, как написано в прабабушкином молитвослове, иначе бы мне конец. И ещё повезло, что я явилась сюда не в джинсах!

– Говор? – внезапно изрекло моё второе Я. – Говор с севера, там так говорят.

– Василий-то тутошний, – раскрыл рот Прохор. У него оказались крепкие, не тронутые кариесом, зубы.

Я поняла, что сморозила глупость, но, слава Богу, послышался цокот копыт, в конце улицы показался всадник. Пригнувшись к крупу белой лошади, он, как угорелый, несся по деревенской дороге, пыль расстилалась за ним шлейфом.

– Боярин тутошний, Оболенский, – быстро проговорил абориген и встал, чтобы поклониться. Я осталась сидеть на бревне.

К удивлению крестьянина, возле нас всадник остановился. Спешившись, он похлопал коня по холке и всем корпусом развернулся.

Я во все глаза уставилась на боярина, видеть такое чудо приходилось впервые. Во-первых, он был красив и молод: вьющиеся черные волосы, усы, бездонные очи, благородный овал лица, прямой нос, выше среднего роста, стройный. Во-вторых, у него была особая харизма, а вот одет…. почти так же как и Ефремов, только кремового цвета рубашка из шёлка со сверкающими камушками на кокетливом воротнике, вышитая золотыми нитками на груди затейливым орнаментом, штаны из тафты, шпага и мягкие кожаные сапожки отличали дворянина от землепашца.

– Это кто? – строго спросил у Прохора Оболенский и смерил меня высокомерным взглядом.

– Из Кирилловки девка, Григорий Михайлович, – кланяясь, потупил глаза крестьянин. – Василья Петрова дщерь.

– Ужели? – хмыкнул боярин. Моя ухоженная внешность горожанки из двадцать первого века не вызвала у него доверия. – Как величать?

– Марией, – промямлила я, – Валенти… мммм… Васильевной.

– Што Мария Васильевна делает в твоей избе? – поинтересовался местный олигарх и осуждающе посмотрел на Ефремова. – В полюбовницах али в холопках ходит?

– Сёдни на озере повстречалась, – оторопел тот. – За мной увязалась.

– Што увязалась-то? – поднял брови Григорий Михайлович.

– На гуслях я бренькал. Грит, песня ей приглянулась. Дык у самого сумнение имеется, завирается Машка.

– Садись, Мария Васильевна, – скомандовал боярин и кивком показал на холку нетерпеливо бьющей копытом тонконогой лошади, – домой тебя повезу, туда следую.

– Сама дойду, – побледнела я и попятилась.

– Перечить мне? – возмутился Оболенский. Сделав широкий шаг, он схватил меня за талию и водрузил на коня. Сам взлетел на седло, прижал к себе и помчал далеко от дуба с его спасительным дуплом.

Я плакала в голос, молила о свободе, вырывалась, но похититель, усмехаясь в усы, косил на меня черным цыганским глазом и молчал.

Мимо проплыли убогие деревенские хозяйства, затем пашни, густой сосняк, и, наконец, другая деревня появилась на горизонте.

«Главное, никуда не свернули, – между взрывами отчаяния успокаивала себя я, – так что выход в свой мир обязательно найду».

«И что ты будешь делать в своем мире? – высунулось из тьмы подсознания моё второе Я. – Как прокормишь и обслужишь всю нуждающуюся в тебе ораву»?

«А что я буду делать здесь? – моё сердце рвалось на части. – К тому же, Яна и Стас остались дома одни»!

– Пррррр! – приказал боярин, лошадь резко остановилась, а я чуть не вывалилась из его крепких рук.

Точно такая же, как и у Прохора, одноглазая, без трубы, избёнка приткнулась к мощному стволу высокой березы. По периметру рассыпались небольшие надворные постройки.

– Эй, хозяйка! – прижимая меня к себе, крикнул Оболенский. – Принимай утрату!

Несколько минут, проведенных в объятиях упрямого, как осел, феодала, показались мне вечностью.

Но тут дверь избушки распахнулась и из неё вышла пожилая женщина. На ней была белая рубашка с длинными рукавами, поверх которой красовалось нечто типа красного сарафана до пят, голову обнимал завязанный под подбородком светлый платок.

Женщина, вытянув вперед руки, осторожно пошла на наши голоса.

«Незрячая», – констатировала я.

– Где Василий? – осведомился мой похититель.

– На пашне, – уныло отозвалась хозяйка.

– Што ты, Маланья Кузьминична, дочь не берегёшь? – опуская меня на землю, незлобиво проворчал боярин.

– Каку? – не поняла слепая.

– Таку, – передразнил её Григорий. – Марию Васильевну.

– Машку? – баба вздрогнула, остановилась и как будто задумалась. Её бескровные сморщенные губы мелко задрожали, из глаз потекли слёзы.

– Приношу слезницу, не уберегла, боярин, – неожиданно завыла Маланья и пошатнулась.

Я бросилась к ней и обняла. Тело несчастной трясло и колотило.

– Што ревёшь? – не понял Оболенский. – Радоваться надо.

– Аки радоваться? – возмутилась слепая, её крупные ладони сжались в кулаки. – Помёрла моя Маня, вчерась схоронили.

– Как… схо-ро-ни-ли? – старательно разделяя слова на слоги, проговорил Оболенский и, словно прокурор, сурово уставился на меня.

Глава 5. Слепая

Впервые в жизни я не знала, как вывернуться из затруднительной ситуации, второе Я притихло и трусливо помалкивало. Упорно ожидая чуда, я с нетерпением поглядывала на небо с редкими перистыми облаками, и чудо произошло.

– Маняааааааааа! – вдруг завопила Маланья Кузьминична и стала неистово тискать меня в объятиях.

– Ты же схоронила её? – опешил Оболенский.

– Бог взял, Бог и дал! – трясущиеся пальцы женщины пробежались по моему лицу и погладили темечко.

– Понятно, – боярин смущенно кашлянул в кулак, на большом пальце правой руки блеснуло кольцо с изумрудом, и через минуту взлетел в седло.

«Неужели пронесло, – мелькнула обнадёживающая мысль, – неужели поверил»?

– Жди меня, красна девица, вернусь непременно! – не оборачиваясь, крикнул Григорий и, вонзив шпоры в бока заржавшей лошади, ускакал прочь.

Я глубоко вздохнула, мысленно поблагодарила высшие силы и покрутила головой по сторонам. Большая бревенчатая изба в два этажа высилась где-то в середине улицы, заставленной подслеповатыми лачугами. Возле неё стоял вороной конь.

Шершавые ладони слепой продолжали гладить меня, сухие губы что-то шептали.

«Молитву», – предположила я.

– Девонька, – внезапно громко и глухо проговорила Маланья Кузьминична, – ты воротилась, девонька.

Моё Эго встрепенулось и всхлипнуло от жалости к несчастной, потерявшей своё дитя.

«Успею ли до ночи дойти до дуба»? – стараясь не обращать внимания на сентиментальное подсознание и бабские причитания, озадачилась я и почувствовала, что дрожу.

– Айда в избу, касатка, – перестав рыдать, Маланья обняла меня за талию. – Али по надобности хотишь? Вон тама облегчись!

И она кивнула на кустики возле небольшого прокопченного строения.

Просторная комната с печью, та же скромная обстановка, тот же земляной пол, только чище, чем в жилище у Прохора.

Поискав глазами тараканов, я с удовольствием осознала, что их нет, а потому присела на выскобленную до белизны деревянную лавку. Неожиданно хозяйка лачуги опустилась возле моих ног и обняла их. Я вздрогнула.

– Диво Господь сотворил, – всхлипнув, произнесла она и положила голову на мои колени. – На Маньку ты больно схожа.

– Вы же не видите, – оторопела я. Червячок сострадания шевельнулся где-то внутри.

– Руками вижу, – шмыгнула носом Кузьминична. – Маньку мне Господь возвернул, понеже я ему поклоны клала.

– Я не Манька, – мои слова зазвучали неубедительно. – Я Маша Серова, Мария Валентиновна.

– Спи-тко, миленька, отдохни, – не слушая меня, печально молвила женщина. – Завтрева я тебе сбитень и грешневые блины сварганю.

«Грешневые, – хихикнуло Эго. – От слова «грех».

«От слова «гречка», – осуждающе покачала головой я.

Хозяйка поднялась и уверенно пошла к печи, а мне захотелось завыть от отчаяния. Там, в двадцать первом веке, ждут голодные дети, а тут, в прошлом, как назло встретилась несчастная мать, которой необходима именно моя поддержка.

«Необходимо успокоиться, – откидывая в сторону сантименты, начала размышлять я. – Если рассуждать логически, надо немедленно бежать к дубу, а не разлёживаться на узкой лавке, похожей на жесткую вагонную полку. Плевать на раритетные вещицы, что-нибудь придумаю и в родном веке. Но почему так не хочется вставать? И глаза слипаются».

Манящая таинственная завеса опустилась с закопченного потолка, она заволокла пространство комнаты и вплотную приблизилась ко мне.

– Хлебни, Маняша, – сквозь белесую дымку поднесла к моему рту чашу с неизвестной коричневой жидкостью Маланья. – Хлебни и полежи. Чай, измаялась сёдни.

И она запела так ласково и так нежно, как пела в далёком детстве моя бабушка:

 
– Люли-люли-люли,
Прилетели гули.
Сели на воротцах
В красных чеботцах.
Стали гули говорить,
Чем нам Машу накормить?
Сахарком и медком,
Сладким пряником.
Сладким пряником —
Коноплянником.
Коровку подоим —
Молочком напоим.
Стали гули ворковать —
Стала Маша засыпаааать.
 

Она ещё пела, а я уже проваливалась в глубокий сон под пристальным взглядом больших незрячих глаз.

Проснулась я от голосов. Возле стола высился бородатый мужчина, чей стиль одежды не отличался от прикида остальных мужчин этой эпохи. На лавке сидела Маланья и плакала.

– Чтой-то ты удумала? – бубнил под нос неизвестный. – Маню не возвернёшь, а лишний рот нам не нужён.

– Всех детищ схоронили, одна Маня оставалась, а надысь и её не уберегли. Убивались-то мы как! Таперича Бог нам её возвернул, сжалел стариков, а ты супротив, – не соглашалась с мужиком Кузьминична. – Нутром чую, дщерью покорной станет.

«Это Маша Серова покорной станет? Фигушки! – захотелось громко расхохотаться. – Впрочем, который час»?

Я сунула ладонь в потайной карман юбки, где хранились ключи от квартиры, расстегнула молнию и вытащила оттуда кнопочный мобильник. Он разрядился, так что узнать время не предоставлялось возможным.

– Пробудилась, – обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.

Мужчина оглянулся, на его лице промелькнуло удивление.

В крохотном окошке стояла чернота. Вспомнив о детях, я кинулась к створчатой двери.

Полная луна желтым блином нависала над спящей деревенькой, по небу крупным люрексом рассыпались звёзды. Будто на кладбище, стояла оглушительная тишина. Нигде ни огонька, ни шороха, ни звука.

«Это и есть кладбище, – наконец, ожило второе Я. – И общаешься ты действительно с мертвецами, ведь этих аборигенов давно уже нет».

«Яна и Стас! – меня заколотило. – Яна и Стас сейчас одни, а я дрыхну тут как сурок»!

«Яна и Стас сейчас с твоими родителями, – мягко произнесло Эго. – Пока ты не появишься, Лидушка умирать не будет».

«Может, Никита вернулся»? – промелькнула обнадёживающая мысль.

«Может, – согласилось подсознание. – А идти ночью к дубу опасно».

– Маня! – послышался густой бас. – Маня, подь в горницу, вечерять будем. А меня величают Василием Макарычем.

Стараясь не паниковать, я последовала за мужиком. В избе топилась печь, горела, шипя в воде угольками, лучина и вкусно пахло. Теплый, сухой дым от ровно потрескивающих берёзовых дров неспешно уходил под потолок и скрывался за полатями. На столе лежала краюха чёрного хлеба, возле неё примостились три глиняные тарелки с какой-то разваренной до пюреобразного состояния ярко-желтой размазнёй, рядом приткнулись расписные деревянные ложки. Как ни странно, хлеб был горячим, от него шёл пар.

При взгляде на пищу заурчало в животе. Я поискала глазами рукомойник, он находился у входной двери. Подойдя к нему, я обнаружила на длинной, широкой полке кухонную утварь, на узкой и короткой, расположенной под ней, миску с подозрительной тёмно-серой взвесью.

– Где мыло? – осведомилась я у парочки жмуриков, с благоговением поглядывающих на меня.

– Мыло? – дуэтом переспросили они и переглянулись.

– Грязюку смывать щёлоком надобно, – наконец, догадалась Маланья. – Завтрева баньку топить будем.

Игнорируя желудочно-кишечные заболевания и неведомый щёлок, я просто ополоснула руки, вытерла их куском материи и принялась за еду. Размазня оказалась гороховой кашей, приправленной нерафинированным растительным маслом, я поедала её с аппетитом изголодавшегося зверя и мыслила о том, что вкуснее никогда ничего не пробовала.

Когда тарелка опустела, на стол поставили горшок с неизвестным напитком. Им оказался сбитень. Питьё обладало резким вкусом и запахом, но после него появилась бодрость.

Насытившись, я откинулась к стене и решила задать вопрос, который давно мучил:

– Не будете же вы держать в неволе женщину, у которой есть дети?

– Каку таку женщину? – насторожились Петровы.

– Меня, – всхлипнула я.

– У тебя есть чада? – не поверили будущие покойнички. – И мужик есть?

«Муж объелся груш», – подумала я, но вслух сказала:

– И мужик есть.

Разочарование промелькнуло в глазах крестьян, но они взяли себя в руки и закивали. На душе стало легче, я улыбнулась и решила непременно стариков отблагодарить. Чем? Придумаю позже.

– Аки ты из посада? – печально спросила Кузьминична.

– Из города, – откликнулась я. – Из Вознесенска.

– Из ремесленников али купцов? – подал голос Василий Макарыч.

– Из ремесленников, – не раздумывая, выдала я и подумала о том, что завтра увижу своих детей.

Маланья вскочила с места, достала из сундука что-то типа старого пальто и расстелила его на полке. А потом указала мне на импровизированную постель. И снова я подивилась её небывалой для слепого человека расторопности.

Глава 6. Из огня да в полымя

Заснула я не сразу, постель была страшно неудобной. Чтобы заглушить неудобство, я представила, что лежу в поезде, следующем на море, в жёстком вагоне, на сбившемся комками матрасе. Не помогло. Матрас вспоминался с нежностью. И плацкарта с нежностью. Под красным углом, где висели иконы, храпел Василий, возле печи постанывала Маланья. Незаметно глаза стали слипаться, сладкая истома захватила в плен тело и я провалилась в сновидения.

Еще только начало светать, а хозяева проснулись. Помолившись перед иконами, погремев посудой, они уселись за стол завтракать. Меня не будили, а я притворялась, что сплю. Говорили тихо, потому едва различались отдельные ничего не значащие слова. Я не понимала, почему затаилась, ведь мне обещали свободу, но внутренний голос насторожился. Он готовился к предательству.

Наконец, Василий встал и направился к двери. Словно спохватившись, Маланья подбежала к нему, сунула узелок с провизией и, поднявшись на цыпочки, обняла бычью шею мужа. И тут заголосили петухи. Один, другой, третий. Замычали коровы, заблеяли овцы. Деревенька перестала походить на кладбище, я улыбнулась и открыла глаза,

– Пробудилась? – обернулась ко мне Кузьминична. – Еще вчерась грешневых блинов спекла, ступай утреничать

Я покорно поплелась к рукомойнику, поплескала себе в лицо холодной воды и села за стол. Есть не хотелось, но необычного цвета аппетитные блинчики изменили моё решение поголодать. К тому же, они одуряюще пахли. Маланья плюхнула в мою миску густой сметаны и налила травяного напитка. По запаху напиток был настоян на душице.

Я ела и из-под ресниц наблюдала за хозяйкой дома. Она свободно расхаживала по горнице и вытирала пыль влажной тряпкой.

– Вы же видите! – мой язык, видимо, слетел с катушек. Нет, не язык, а я, Маша Серова. Какого чёрта ввязываюсь не в свои дела?

Кузьминична застыла, резко развернулась и обречённо махнула рукой. А потом опустилась рядом на лавку и рассказала такую историю. Оказывается, их семью уже давно хочет взять в крепость местный боярин Михаил Панкратович Оболенский, отец того красавца, который привёз меня в Кирилловку. Вот и решили Петровы схитрить. Притворилась Маланья слепой, а кому нужна незрячая холопка? Отстали ироды. Всё было бы у Петровых хорошо, да дочь в лес по ягоды ушла и пропала, видимо, в пруду лесном утонула. Несколько дней искали, выловили тело, только рыбы утопленнице всё лицо выели, лишь по сарафану свою Маню узнали. А тут меня привезли. Пригляделась мать и чуть от радости не упала, очень уж я похожа на утонувшую оказалась, тютелька в тютельку. Не хочет Маланья Кузьминична меня отпускать, да никуда не денешься.

«Вот и хорошо, – обрадовалась я. – Значит, сегодня увижу своих детей».

«И вернешься к ним такой же нищей, какой пришла сюда, – возмутилось моё второе Я. – Пойми, дурёха, Яна и Стас под присмотром, им нужна не ты, а примитивные деньги».

Я обвела избу глазами в надежде выклянчить какую-нибудь ценную раритетную вещичку, не повезло. Только иконы висели в красном углу, но с иконой ни один здравомыслящий христианин не расстанется.

И тут неожиданно поплыло в голове, окружающие предметы тоже поплыли в медленном хороводе, затем хоровод превратился в карусель, она интенсивно набирала обороты, превращаясь в ослепляющий металлический стержень.

– Маня возвернулась? – мужик лет пятидесяти топтался возле меня и чесал густую черную бороду. – Не могёт быть, Маланья Кузьминичка!

– Возвернулась, Потап Тимофеевич, – Кузьминичка разливалась соловьём, щеки её пылали то ли от стыда, то ли от румян. – Григорий Михайлович её ещё вчерась на коне доставил. Ты кажи Петру, что невеста жива-здорова.

– Кажу, – закивал мужик. – Таперича верю. А то говаривала Лукишна, а я сумневался. Петро слёзьми изошёл, хотел избу кинуть, в посад податься. А куды я без сына? И Акулина Евграфовна куды? Хозяйство без младых дланей оскудеет. И торговлишка сникнет.

– Плутала она длительно, – вздохнула хозяйка дома, – заговариваться от ужасти принялась. Но я хворь всяку лечу, знашь же.

– А где коса ейная? – вдруг заметил мои волосы до плеч гость.

– Вошки завелись, поелику и откромсала, дабы мыть сподручнее было, – соврала, не моргнув глазом, Маланья.

Ничего себе! Это у меня-то вошки? А как ласково она их называет!

– Маня, – наклонился надо мной Потап Тимофеевич. – Маня, дочура моя разлюбезная, не хворай боле, ввечеру Петро твой к тибе прибудет.

«Пошёл к чертовой матери», – про себя выругалась я, а вслух смиренно произнесла:

– Выздоровею обязательно.

«Молодец! – завопило второе Я. Оно чуть ли не прыгало от радости. – Свой шанс упускать нельзя»!

«Какой шанс»? – поморщилась я.

«Этот тип богат, разве не видишь из каких тканей у него одежда»? – Эго ликовало.

«Ну, и что? – удивилась я. – Не думаешь ли, что я смогу что-то у него украсть»?

«Может, выменять»? – предположило второе Я.

«Мобильный телефон или ключи от квартиры»? – хихикнула я.

Эго промолчало, а Кузьминична пристально поглядела на меня.

Не заметив моего веселья, мужик ушёл, а хозяйка дома присела на лавку.

– Маня, не завирайся, Маня, – минуя небольшую паузу, мягко проговорила она. – Нету у тебя дитёв, и мужика нету. Не зрю я их! Поелику не пущу я тебя никуда, Маня. Помру я без тебя тута. И Василь Макарыч помрёт. Замуж за Петьку заместо моей Маняши отдам. Зажиточны Кирилловы, купцы оне, изба аж двух величин, скоро в посад переселятся, там терем поставили. И мы за вами подадимся, дабы в крепость не угодить. Потап Тимофеич сулился с богатством подсобить и пред Оболенским слово молвить.

– У меня муж есть! – неожиданно терпение моё лопнуло. – У меня дети есть! У меня родители больные, а свекор со свекровью на самом деле ослепли, не то что вы! А вы бессовестная, опоили меня чем-то и за мой счёт хотите свои планы осуществить!

– Супротив пойдешь, прокляну, – глухо проговорила Петрова и отвернулась. – Всех тваих сродственников прокляну до седьмого колена!

И тут до меня дошло, что Кузьминична – ведьма. Самая настоящая, возможно, ночами и на метле по небу гоняет. Только вылетает не через трубу, труб в далёком прошлом не существует, избы по-чёрному топятся. Я поискала глазами метлу, не нашла, но отсутствие транспортного средства тупиковую ситуацию не изменило. И ещё я подумала о том, что пропала.

«Бабушка говорила, что из двух зол надо выбирать меньшее, – отвернувшись к стене, взяв себя в руки, стала рассуждать я. – Дети одни не останутся, а я со временем что-либо придумаю. Однако, странно, меня, двадцативосьмилетнюю, принимают за юную девушку! Или в наше время люди выглядят моложе своих ровесников, живших в минувшие века? Наверное, так и есть. Стоп! Почему Маланья не навела порчу на Оболенских? И почему не предвидела смерть моей тёзки? Может, блефует»?

«Если бы блефовала, ты бы не лежала здесь, как тюфяк, – пискнуло моё второе Я. – Сделай вид, что пошла навстречу старой карге. Встреться с женихом, наконец»!

– Што кажешь? – обернулась ко мне Маланья.

– Есть хочу, – улыбка получилась кривой, но колдунья обманулась. Наверное, ей очень хотелось обмануться.

– Ой, погоди чуток! – всплеснула руками Кузьминична. – Щей наварила утречком, репу спекла. Подымайся, голубка.

«Не утром, а ночью, – мысленно ахнула я. – Точно ведьма»!

Чувство оцепенения тотчас оставило моё тело, я облегчённо вздохнула и вылезла из-под старой, драной шубы из неизвестного меха.

Вкуса пищи не чувствовалось, я машинально глотала жидкий вегетарианский супчик без картошки и обдумывала план дальнейших действий. На второе подали печёную репу. Откусив кусочек, я почувствовала тошноту и попыталась угощение выплюнуть, но увидев испытывающий взгляд Маланьи, проглотила его. На третье был квас.

На душе скребли кошки, к тому же, на землю опустились сумерки, а значит, вместо того, чтобы действовать, после выпитого зелья я продрыхла весь день. Откинувшись к стене, я закрыла глаза и вспомнила, что в избе нет не только прусаков, но и вшей с клопами. Вероятно, колдунья знает специальные заговоры. А почему бы не стукнуть церковникам, чтобы сожгли её на костре?

– Оденься, девонька, – вынула из сундука какие-то тряпки Кузьминична.

Она разложила их передо мной, и я еще раз удивилась опрятности хозяйки дома. Несмотря на отсутствие стиральной машины и электрического утюга, одежда, предоставленная мне, оказалось чистой и выглаженной. Длинная белая рубаха из легкой, неизвестной мне, материи с расшитыми узорами до запястьев рукавами, нечто типа атласного красного сарафана, тоже с вышивкой и тоже длинными рукавами, но довольно объемными, с разрезом, застёгивающимся у самой шеи, новенькие аккуратные лапти – всё вызвало скептическую улыбку. Но выхода не было. Я скинула прикид из двадцать первого века и облачилась в раритетное одеяние.

– Летник алый и уста алые, – залюбовалась мной Маланья, и крохотная слезинка скатилась по её щеке.

И тут стукнула дверь. Я резко обернулась – среднего роста коренастый парень лет семнадцати-восемнадцати нерешительно маячил возле печи. Даже в полутьме, еле освещаемой лучиной, я хорошо разглядела лицо пришельца. Оно поразило настолько, что затряслись колени. Если бы не возраст и облачение, я бы бросилась на грудь этому милому, смутившемуся юноше.

«Никита! – завопило моё второе Я. – Как пить дать, Никита»!

– Петя! – радостно воскликнула Маланья Кузьминична. – Проходь в избу, Петя!