Дверь в дальней стене раскрылась, и в нее гуськом, друг за другом, стали выходить присяжные. Шествие замыкал краб собственной персоной, причем заметно успокоившийся. Присяжные расселись по местам, и самый крайний передал Паркеру лист бумаги. Тот долго разглядывал то, что там было написано, приближая и удаляя от глаз документ. Этим он придавал моменту весомость, торжественность и внушал присутствующим благоговейный трепет пред строгой буквой закона.

А, может, просто знакомые слова выискивал…

Все уже достаточно трепетали перед той самой буквой, когда краб выпрямился и, держа бумагу обеими клешнями, принялся читать приговор нараспев, будто священник в церкви:

– Мы, суд присяжных, выслушав свидетелей как обвинения, так и защиты, решили и постановили признать Бенджамина Кьюзака и Ричарда Бука…

Краб прервал сам себя и сделал глубокий вдох, при этом в зале напряжение достигло предела. Публика одним махом тоже вдохнула воздуха.

Судья поднес бумагу к глазам и прокряхтел:

– …признать виновными в нападении и попытке похищения мисс Рамоны Симаррон.

– Да! – Оуэн аж присел от радости.

– Суд приговаривает Бенджамина Кьюзака и Ричарда Бука к 6-ти месяцам лишения свободы в главной тюрьме округа. Однако, учитывая тот факт, что оба ранее не были судимы, суд посчитал возможным заменить реальное лишение свободы условным. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Прежде, чем кто-либо успел хоть пикнуть, краб поднял свой молоток и с грохотом обрушил его на стол. Наше дело стало достоянием истории.

– Слушание остальных дел переносится на завтра, – на прощание сообщил судья. – Начинаем в 10 утра.

Все стали расходиться. Приятелей из «К&Б» увели в служебные помещения, чтобы освободить без лишних свидетелей. Когда зал опустел, МакГри взорвался:

– Им всем дали на лапу! Всем! И крабу этому горбатому, и всем присяжным! Я подам апелляцию! Все это шито белыми нитками!

Все это, справедливо негодуя, гневно выкрикивал человек, совсем недавно советовавший нам воспринять спокойно любой приговор. Мы насилу усмирили его.

– Старина, ты же знаешь, что на Западе все суды так работают, – успокаивал его я. – У нас суд еще трудится на совесть, так сказать. Остальные ведь еще хуже: судят, сидя в седле, на скорую руку, небрежно…

– И тут же приводят приговор в исполнение, – Трент играл со мной на пару.

– И этот приговор… все благодаря тебе, – поддакивала нам, лукаво улыбаясь, Рамона.

Этот довод показался нашему адвокату самым убедительным. Он собрал все свои бумаги, и мы медленно пошли к выходу.

На улице мы увидели Коллинза, трепавшегося с рыжей Люсиль. Она выглядела, как на картинке. Платье, шляпка с вуалеткой, все дела… Заметив нас, он отошел от резко отвернувшейся при виде Рамоны девицы. Мне не слишком хотелось разговаривать с ним, поэтому я предпринял безуспешную попытку не заметить его.

– Даррант!

Пришлось обернуться и лениво, почти безразлично спросить:

– Чего тебе, Жердь?

От этого он взбесился буквально у нас на глазах. А покраснел как! Страшно вспомнить…

– Не удалось засадить парней за решетку? – вдруг осклабился он, демонстрируя желтые от табака зубы.

– А ты можешь гордиться собой, – не уступил в ухмылке я, – стал спасителем невинных душ.

Мы ухмылялись друг другу. Проходи в это время конкурс на лучшую ухмылку, мы бы с ним оба претендовали на первое место.

Он сделал шаг вперед и стал, выдвинув в нашу сторону костлявое плечо.

– Это война, Даррант, – голос его прозвучал серьезно и отчетливо. Он свято верил в то, что говорил. – А на войне люди умирают.

– Ага. Самое странное, что и без войны они тоже мрут, – кивнул я. – Буквально, как мухи, Жердь!

Махнув на него рукой, я повернулся к нему спиной, и наша команда зашагала в сторону конюшни Тома.

Позади свистела и хохотала над Коллинзом толпа горожан.

XXI

ДРЕЙПЕР ШЕЛ все время оглядываясь через плечо на Люсиль, стоявшую у фургона.

– Трент, да плюнь ты на нее, – я видел, как он мучается, пытаясь вспомнить, где он с ней встречался.

– Я бы с радостью, но не получается, – он покачал головой. – Это как зубная боль. Вот бы ее лицо увидеть… Она все время в каких-то вуалетках.

– Так, может, у нее шрам через весь портрет! Сам понимаешь, ни одна девчонка такому украшению не обрадуется. Малыш, что думаешь?

– Я думаю, вы езжайте домой, – Фрэнк, который вел свою лошадь за собой, остановился, – а я прибуду попозже. Вот, что я думаю.

– А ты это куда? – подозрительно покосился на него Оуэн. – По девочкам пойдешь? Фокс, он к девчонкам собирается!

– А тебе никак завидно, – усмехнулся я.

– Какие девочки?! – возмутился Фейвор. – Я управляющий, в конце концов, а через пару дней начинается осенний объезд. Пойду поищу тех ребят, что работали у нас весной… Толковые были. Не найду, так придется нанять других. Слышь, Фокс, а у него одни девочки на уме!

– Вот, ребята! – сказал я. – В итоге, Малыш единственный из нас, кто действительно думает. Причем о деле.

Фрэнк хмыкнул и зашагал к бару Ниброка, а мы двинулись дальше. Я все поглядывал на Трента. Вид у него был задумчивый, однако я даже не догадывался о том, что же он пытается вспомнить. А догадайся я в тот момент, у меня бы волосы зашевелились под шляпой.

Наступало время осеннего объезда, и вечером на общем совещании мы решали скольких людей, учитывая обстоятельства, оставим на ранчо.

– Мне кажется, надо побольше, – предложил Брэт, и многие его поддержали. – Жердь может напасть на «Лилию» и все захватить. Сами знаете, чего мы лишимся, если в его руках окажутся дом, сеновал, конюшни… Но, главное, – лошади.

Да, и все это мы окружили рвом. Рвом, а не какой-нибудь канавой. Я как вспомнил о том, как мы копали… Адская была работенка! Любой из нас, когда думал об этом, невольно содрогался.

– Нет, – сказал я. – Барни этого не сделает.

Все посмотрели в мою сторону.

– Он мечтает о пироге, а вовсе не о кусочке от него. Он придумает что-нибудь эдакое… – я запнулся, подбирая слово, – эдакое… умное, хитрое, такое, чем он сам будет потом гордиться. Обыкновенный захват ранчо… Фу, это же до противного просто! Жердь так низко не падет.

В итоге было решено оставить на ранчо восемь человек, включая Трента. Плохо было то, что мы понятия не имели о численности армии Коллинза. Однако, ничего, это дело поправимое…

Я не собирался показывать врагу, что боюсь его и закупаю тяжелую артиллерию для борьбы с ним. Мы и так были готовы к войне, но пускай он видит, что она нас мало волнует. Мы будем жить, как жили до его появления. Работа, чего нам хватало, на первом месте, тем более что в прериях с весны появилось множество скота без клейма.

Совещание закончилось, и в опустевшей столовой остались только я и Оуэн, которого я попросил задержаться. Я прошел вдоль длинного стола и сел с ним рядом.

– Ну, что тебя гложет? – спросил он.

– Я хочу написать завещание.

– Ты что, помирать собрался?

– Нет… пока что, нет. Но у меня завещания до сих пор не имеется, а ты – наш адвокат.

– Ну ничего себе! – вытаращил на меня глаза МакГри. – Хозяин крупнейшего ранчо округа не составил завещания! Вот это номер!

– Так ты же в этом и виноват, – покосился я на него, прищурившись. – Ладно я – болван, но ты-то наш юрист!

– Твоя правда… – согласился он смущенным тоном. – Хорошо хоть Жердь об этом не знает…

– Старина, все эти бумажки такая ерунда на самом деле.

– Тоже мне – ерунда!

– Да и некогда мне было чепухой всякой заниматься! Сам знаешь, ведь бок о бок работали и до, и после смерти Джен.

– Знаю… – его лицо потемнело при упоминании Дженнифер. – Я ведь вместе с ней с Востока приехал… Простым ковбоем…

– Ковбой с дипломом юриста, – напомнил я. – Са-а-авсем простой.

Он улыбнулся, но не слишком весело. Оуэн всегда становился грустным, вспоминая Джен… И, как мне казалось, еще и потому, что МакГри изначально неровно к ней дышал.

– Мы с тобой многих пережили, Фокс. Ли, Дока, Дженнифер…

Он замолчал, глядя в одну точку, и мы некоторое время сидели не разговаривая. Он был умным малым и был прав, когда сказал, что мы многих пережили.

– Ладно, – встрепенулся адвокат, – это прошлое, вернемся к настоящему. Я сейчас составлю завещание, подпишусь сам и подпишутся трое свидетелей, а затем ты впишешь в пустое место имя наследника, поставишь свою подпись, заклеишь бумагу в конверт и отдашь мне как своему адвокату. Распоряжение по поводу завещания ты передашь мне на словах по окончании процедуры. Таким образом, никто, кроме тебя, не будет знать наследника.

На том и порешили.

На следующий день на ранчо постепенно стянулись те двенадцать ковбоев, которых нанял Фрэнк. Все были мне знакомы кроме одного, но он являлся другом кого-то из «стариков», и это для Малыша оказалось достаточной рекомендацией. По прибытии всей бригады, управляющий загрузил новичков работой. Таким образом, по его собственным словам, он знакомил их «с новой семьей».

Я подождал, пока Фрэнк разберется с вновь прибывшими, а потом отозвал его в сторону:

– Мне надо уехать. Ненадолго…

– Куда? – пальцы Малыша ловко сворачивали самокрутку.

– В лагерь «Счастливчика». Хочу сказать пару слов Жерди.

Он прервал на секунду свое занятие и глянул на меня:

– Один?

Я молча кивнул, и Фрэнк, пожав плечами, лизнул край листка, в который заворачивал табак. Сунул самокрутку в рот и похлопал по карманам, разыскивая спички.

– Это насчет завещания, да? – уточнил он, прикуривая. – А компания тебе точно не нужна?

– Не, старина, спасибо. Ничего со мной не случится.

– Самоуверенный, как всегда, – пыхнул сигаретой Фрэнк.

Я вошел в конюшню, оседлал Билли и направился в лагерь неприятеля. Раньше он был расположен недалеко от города, но после окончания Гонки Барни переехал подальше. Том говорил мне, что его ребята видели лагерь дальше на юг. Вот туда я и поехал.

Билли, полыхая на солнце своей огненно-рыжей шкуркой, бодро бежал вперед и было видно, что он, пробыв в конюшне 2 дня, успел застояться. Поэтому теперь он хотел размять ноги.

Лагерь я нашел быстро, даже скорее, чем сам ожидал. Они расположились у подошвы покатого холма, на вершине которого росла небольшая рощица корявых дубков.

Я отправился к ним не сразу, а сперва изучил все, что только мог в бинокль. С того момента, когда я впервые увидел команду «Счастливчика», ее состав несколько увеличился. Фургонов стало вдвое больше и теперь все восемь штук стояли кругом. Исчезли куда-то доходяги-коровы, зато увеличилось количество лошадей. Наверно, Жердь коров загнал кому-то и купил на вырученные деньги нескольких скакунов…

По лагерю сновали люди, видимо, верные союзники Коллинза. Так-так, понятненько. Но лагерь охранялся со всех сторон – везде, где только можно и нельзя были видны серьезно настроенные парни с оружием. Вообще же, насколько я мог судить, армия Коллинза по численности была равна моей команде без учета новичков. Значит, силы примерно одинаковые. Это радует.

Я засунул бинокль в седельную сумку, глотнул из фляги воды и, сев в седло, рысью спустился из рощи к подошве холма. Там я пустил Билли легким галопом, чему он заметно обрадовался. Интересно, как нас встретят?..

Спустя минуту наше появление было замечено каким-то Соколиным Глазом. Все всполошились так, словно в их сторону двигался не один всадник, а вся армия северян во главе с генералом Грантом.

Когда до лагеря оставалось не более сотни ярдов, я перевел Билли на шаг. Я старался держаться естественно, не делая резких движений, – еще не хватало, чтобы парни с винтовками подумали, будто я тянусь за «смит-и-вессонами» на поясе. Кто их знает? Вдруг они нервные?

Все, как один, видимые мне стрелки взяли меня на мушку, но в лагерь въехать разрешили, только безмолвно провожали меня дулами ружей. Впрочем, я не сомневался в наличии и невидимых моему глазу стрелков.

Я спокойно проехал в центр лагеря и, остановив Билли, облокотился на луку седла, стараясь не замечать направленного на меня оружия. Не знаю, кто, но кто-то успел предупредить главаря… нет, вождя «счастливчиков», и он важной походкой вышел из-за ближайшего фургона. Похож он был в этот эпический момент на самого настоящего индюка.

– Сам пришел, – констатировал он, отлепив от нижней губы слюнявую сигаретку. – Что надо, Даррант? Хочешь узнать, сколько у меня людей?

– Ошибаешься, Жердь, – я знал, что его бесит это обращение, поэтому налегал на него со всех сил. – Хочу просто сообщить, что я составил завещание. Вчера, кстати, его вообще не было, – я чарующе улыбнулся, не спуская внимательного взгляда с Коллинза.

Он старался не показать своих чувств, разочарования в большой мере смешанного со злостью. Однако я заметил, как он вскинул на меня голову, пронзил убийственным взглядом и невольно сжал кулаки. Ах ты, Боженька мой, это ж надо было так опростоволоситься! Упустить такую возможность!.. Да, Барни, Родина тебе этого не простит. И совесть тоже. Особенно совесть, я бы сказал.

Коллинз молчал, переваривая услышанное, поэтому я продолжил:

– Знаешь, Жердь, я сразу хочу шепнуть тебе по секрету, что наследником не является кто-то из команды «Лилии». Так что отстрел нас ровным счетом тебе ничего не даст. Я действительно говорю тебе правду.

– И ты думаешь, я тебе верю? – он, наконец, обрел дар речи, оправившись после моего заявления.

– Меня это не слишком волнует, – отрезал я. – Единственное, чего я хочу так это, чтобы не погибли люди.

– Да что ты говоришь! – удивился Барни.

– То, что слышишь. Я предлагаю тебе собраться и уехать отсюда, пока еще есть такая возможность. Глупо продолжать начатое, заведомо зная, что дело не выгорит.

Коллинз развел руками:

– Вот уж никогда не думал, что ты такой наивный, Даррант. Ты что, на самом деле надеешься, что я подожму хвост?

– Нет, – я выпрямился в седле.

– Тогда чего же предлагаешь?

– Просто хотел проверить, насколько ты умен.

Я развернул нетерпеливо переминавшегося Билли и поехал прочь. Однако таким невозмутимым я выглядел чисто внешне. Внутри разрастался холодный страх от ожидания выстрела в спину. Слава Богу, этого не произошло, однако, оказавшись в рощице на холме, я почувствовал, что рубашка на мне вся мокрая.

– Да, Билли, – обратился я к лошади, – нервы скоро станут не в черту.

Мы вернулись на ранчо и обнаружили, что из-за суеты, предшествовавшей объезду, никто не заметил моего отсутствия. Я, как ни в чем не бывало, поставил Билли обратно в его денник и отнес седло с оголовьем на место.

Вечером мы выгнали всех лошадей, кроме кобыл с маленькими жеребятами, на пастбище, и я вкупе с еще тремя парнями охранял их всю ночь. Лошади вели себя смирно и паслись, не разбредаясь на слишком большие расстояния. На рассвете мы собрали их и, пригнав на ранчо, согнали в просторный корраль.

В это утро жизнь на «Лилии» закипела раньше обычного. Солнце едва взошло, а все ковбои уже сидели в седлах. В фургоны с провизией, с постелями и с дровами тоже были уже впряжены лошади, и все только ждали сигнала управляющего, что пора трогаться в путь.

Малыш повернулся в седле, окинул всех взглядом и махнул рукой. Всё моментально пришло в движение и двинулось через ворота по широкому мосту вон с ранчо. Те, кто оставался, махали нам на прощание шляпами. Один за другим потянулись фургоны, за ними – табун из двухсот полудиких мустангов и хорошо выезженных верховых лошадей, а по бокам всего обоза двадцать восемь всадников. Я смотрел на клубящийся в воздухе прохладного осеннего утра пар и зябко кутался в замшевую куртку.

Осенний объезд начался.

XXII

МНЕ ВСЕГДА НРАВИЛИСЬ эти перегоны – что весной, что осенью. В обоих случаях присутствовали ранние подъемы, морозные утра и рощицы деревьев с покрытыми тончайшим инеем листьями. Мне нравилось вдыхать на рассвете прохладный воздух и наблюдать за тем, как ото сна пробуждается природа.

Однако скажу я вам, перегон длится долго, и весну успевает сменить лето, а осень – зима прежде, чем мы возвращаемся на ранчо. И тогда уже не до романтики, особенно зимой.

Заканчивались погожие солнечные дни осени, и начиналось!.. Сначала ветер. Потом дождь. Потом морозы. Холод этот проклятый! Дожди становились снегом, пыль превращалась в грязь, гибкие лассо – в грубые канаты. Седла и вальтрапы были мокрыми насквозь, высыхать они не успевали – для этого требовалось солнце или тепло, о которых мы могли только мечтать. Лошади мерзли и, какими бы послушными они до этого не были, реагировали на прикосновение тяжелого, холодного седла и вальтрапа брыканием. Да и у нас самих кровь в жилах была далека от точки кипения. Это было ужасно, но поделать мы ничего не могли, поэтому основательно перемешивали весенние и осенние перегоны с руганью. На душе все же становилось легче…

А летом было не лучше. Жара, словно в аду. Пыль, летевшая из-под копыт лошадей и коров, пролезала всюду, куда только можно. Она оседала на мустангах, на ковбоях, на седлах… Она забивалась в нос, в рот, в уши… Не помогала даже бандана, повязанная на лицо. Что поделаешь – издержки профессии.

Наш караван тащился по прерии до полудня. Когда солнце взобралось на самую середину неба, Малыш, ехавший впереди, поднял руку со шляпой и описал ею круг. Повозки мигом стали, а всадники поспрыгивали с лошадей на землю. Тотчас же был разбит походный лагерь, и натянут веревочный корраль, куда загнали лошадей. Затрещал огромный костер, и Сэм развесил над пламенем свои котелки. Спустя некоторое время наш кашевар созвал всех, кроме охранявших лагерь, к обеду:

– Голодные есть?!

Голодными были все, и вскоре опустошенные котлы наполнились жестяными тарелками и кружками.

– Так, нечего сидеть, – приступил к командованию Фрэнк, – пора за работу.

Мы поднялись с земли и направились к седлам, сваленным у веревочного корраля. Я шагал рядом с Рамоной, не пожелавшей остаться на ранчо. Она заявила, что справляется с коровами не хуже любого ковбоя, поэтому поедет с нами. Впрочем, ее мастерства никто и не оспаривал… Однако мы с ребятами настояли на том, что, если она устанет, мы ее отправим домой, а оттуда уже приедет замена.

– Не передумала? – я смотрел, как она снимает с седла лассо.

– А что, был повод усомниться? – воинственно, совсем, как дикая лошадка, вскинулась Рамона.

Засвистели лассо. Ребята вылавливали себе из табуна помощников с копытами. Некоторые из них, как, например, Карающая Молния, пытались протиснуться в самую середину табуна. Таким образом они пытались избежать работы.

– Нет, мальчик мой, ничего у тебя не выйдет, – поцокал я языком и метнул лассо.

Петля на конце веревки длиной в 40 футов хлестко затянулась на шее рыжего. Рамона выбрала себе грулью¹⁵, мышастого бесенка.

– Смотри, с ним осторожней, – счел благоразумным предупредить я. – Он совершенно непредсказуем, но один из лучших «круговых» лошадей. Хотя… Господи, кому я это говорю?!

Лошади были выпущены из корраля только после того, как последний всадник поймал, оседлал помощника и уехал. Дежурный табунщик стал сматывать толстую веревку корраля, потом засунул моток в фургон и принялся пасти ремуду¹⁶, ожидая, пока повозки двинутся в путь.

Сэм сидел уже на облучке первого фургона и ждал, пока ребята запрягут его зверюг – уж так повелось, что кашевар сам лошадей не запрягает. Авмерс молча дымил трубкой, наблюдая за процессом.

Его упряжка, серая в яблоко пара кобыл, была красива до невозможности, но кусачим они были – дай Бог! Мне приходилось их запрягать, и после этого я горячо поблагодарил Господа нашего за то, что остался жив. Подходишь – стоят будто два конных ангела во плоти. Начинаешь надевать на них сбрую, надо, чтобы глаза были везде. Работая с этой парой, я понял, что быстрота нужна не только при ловле блох. Ковбои крутились вокруг зверюг быстрее волчка и едва поспевали увертываться от щелкающих зубов. Сам хозяин веселого аттракциона, с которым серые в яблоко появились на ранчо, обращался с ними без особых сантиментов, и зверюги, дабы не получить по морде кулаком, вели себя как два ласковых щеночка. За это свое смирение пред грозным ликом Сэма девочки с лихвой отыгрывались на остальных. А звали кобылок обманчиво-веселыми именами – одну Хи-хи, а другую – Ха-ха. Они и вправду смеялись над всеми…

Наконец парни запрягли красавиц, уселись в седла, и Малыш тронул своего буланого конька по кличке Доллар. Авмерс прошелся вожжами по спинам своих зверюг, после чего они моментально взяли практически с места в карьер.

В этот день нам предстояло сделать первый круг осеннего объезда. Сам круг начинается от того места, где остановился обоз, который, как правило, состоит из трех фургонов. Первым едет фургон кашевара, нагруженный провизией, котелками да сковородками. В затылок ему дышит фургон с нехитрым добром всех ковбоев, состоящим из постелей, походных мешков и кусков круто просоленной кожи – материала для поводьев и ремней. Чего-чего, а поводьев новых делать приходиться много во время объездов… Вторым фургоном правит «шляпа», помощник кашевара. Последним фургоном, с дровами и водой, командует «соколик», который ночью еще пасет табун. Дрова и воду тоже хочешь – не хочешь, вези с собой, потому что в открытой прерии и так с этим делом туго, а тут еще коровы да быки неклейменые.

А круг, значит, начинается от обоза, но обоз на месте не стоит, а каждый день переезжает. Иногда случается, что и два-три раза с места снимается. Это зависит от того, как быстро можно обработать участок.

Непосредственно перед самой работой от обоза во главе с управляющим, по прямой линии отъезжают все ковбои. Проехав 10—15 миль, они останавливаются на вершине какого-нибудь холма, и segundo¹⁷ начинает рассыпать ковбоев. Парами он отправляет их на все стороны света, а они скачут на определенное расстояние, чтобы потом развернуться и помчаться обратно к обозу, по пути прихватывая с собой весь скот, какой только обнаружат.

Вот это и есть круг, эдакая гигантская живая расческа. Два раза прерию прочесал – смотришь, уже и день закончился. Ни много, ни мало, а 25 миль в поперечнике набегает. Заканчивается круг неизменно у обоза – месте встречи всех всадников.

Приблизительно в миле от лагеря устраивают отборочные поля, куда сгоняют весь скот. Здесь же его и работают: клеймят, отбирают ненужных, уже клейменных животных, высматривают больных…

Веселой толпой мы проскакали десять миль, и Фрэнк осадил Доллара. Управляющий оглядел нас, казалось бы, недовольно, но я прекрасно знал, что ковбои у нас подобрались один к одному. И то, что Фейвору приятно лишний раз увидеть, какие ребята находятся у него под командованием, я тоже знал.

– Ну что, погоняем коров? – предложил он, и все одобрительно загалдели.

Моим напарником на первом кругу осеннего объезда стала Рамона. Фейвор специально это сделал, это точно. Словно хотел, чтобы я приглядывал за ней. Сначала я и вправду глаз с нее не спускал – девчонка ведь… А потом понял, что это лишнее: она знала ковбойское дело, вела себя спокойно, не дергалась сама и не дергала грулью, на котором работала.

Мы с ней отмахали положенное расстояние, завернули и помчались обратно. Рамона часто исчезала из поля моего зрения, и ее мышастый бес нырял в кусты и заросли, выгоняя оттуда коров, быков и телят. Хулиган тоже не отставал от приятеля по конюшне, и вскоре перед Рамоной и мной, мыча, бежал достаточно большой гурт скота, который все увеличивался.

Наше стадо в огромном облаке пыли перевалило через гребень холма и у его подножия соединилось с гуртами других ковбоев. Всего получилось около тысячи рогатых голов и двадцать с лишним всадников, которые повернули животных к отборочным полям. И вот тут-то закипела работа, пожалуй, самая тяжелая для всех людей, привыкших выполнять ее, сидя в седле.

«Соколик» мигом собрал рассыпавшийся табун, и над корралем снова запели лассо, потому что нам понадобились свежие лошади. Моя петля опустилась на шею Бинго, солового фокстроттера. Рамона выбрала себе его дочку серой масти по кличке Голубка.

Вскочив на лошадей, мы ринулись на отборочное поле и врезались в самую гущу рогатых животных. Бинго закрутился волчком, заворачивая красноглазых быков и коров. Иногда кто-то из рогатиков пытался удрать, и тогда один из всадников, охранявших тылы, тут же бросался за ним вдогонку и возвращал в стадо. Мне было все равно, что делать: работать скот или не давать свинтить какому-нибудь теленку.

Мы быстро отсекли уже клейменых коров и занялись скотом без меток. Разожгли костры и опустили в них мастерски сделанные железные клейма нашего ранчо, читавшиеся как «Лилия в круге».

Засвистели лассо, осекая бег несущегося быка, и лошади останавливались, как вкопанные, держа веревки натянутыми. Ты соскакивал с седла, бежал вдоль этой тугой тетивы и валил дергавшегося на ее конце рогатика. Спутаешь ему ноги, а тут уже и раскаленное до вишневого цвета клеймо. Раз! – и теленок теперь имеет собственное тавро. Клеймо надежно выжигает рисунок. Пахнет паленой шерстью, надрывно мычат животные, и едва клеймо прикасается к шкуре, отдельные шерстинки вспыхивают яркими огоньками. Миг! – и они, догорев, гаснут, а перепуганный теленок, вскакивает на освободившиеся от пут ноги и исчезает среди сотоварищей, чтобы там рассказать всем, что рогатиком быть нелегко и вообще нежелательно. А какой-то радостный ковбой кричит:

– «Лилия в круге»! Принимай первого!

Прошло некоторое время, и клейменый гурт первого круга вычески прогнали обратно в прерию. Табунщик снова загнал ремуду в веревочный корраль, и усталые лошади, уже отработавшие свое, быстрее пули исчезают в табуне. Когда корраль упадет, они на всю катушку смогут оценить безделье. Особенно молодые лошадки, попавшие на «чес» впервые в жизни.

Длинные лассо опять выхватывают из ремуды свежих помощников. Надевается оголовье, на спину кладется седло, затягиваются подпруги, и всадники вновь несутся за управляющим. После вся карусель повторяется.

Но, наконец, исчезает запах паленой шерсти, потухают костры на отборочном поле, последнее лассо прикрепляется к седлу, и все собираются у обоза.

– Славно потрудились, – устало вздохнул Брэт, протягивая кашевару тарелку. – Так что, Сэм, накладывай побольше.

Все его поддержали, потому что требование было справедливым. Вскоре кто-то стал рассказывать какие-то смешные байки, и раздался дружный смех.

Я, Оуэн, Уолт и Малыш перекусили на скорую руку и, сев на лошадей, поскакали сменить ребят, которые стерегли второй за этот день гурт. На нашу долю выпал «хвост» – время между ужином и первой ночной сменой.

Мы обменялись парой слов с ребятами, и они направились к костру, а мы разъехались в разные стороны. Для этих ночных объездов я выбрал гнедого мустанга, который совсем недавно появился на «Лилии», но, как утверждали ребята, он был привычен к такого рода работе в темное время суток. Он спокойным шагом шел вперед.

Скот, несмотря на суматошный, полный переживаний день, быстро устроился на ночлег. Я ехал и тихо разговаривал с лошадью, но говорил я не от того, что сходил с ума, а чтобы гурт привык к моему голосу и не пугался в случае чего. Я был уверен, что остальные ребята ведут себя точно так же.

А вообще же скот не пугается приближения белого человека, гораздо в большей степени их беспокоит запах индейцев. Вот этого коровы точно пугаются. И совсем сильно они занервничают, если к ним приблизится медведь или пума.

Табуна тоже не было слышно, видать, лошади задремали. Я обогнул гурт и увидел наш лагерь. Вокруг костра собрались все наши ковбои кроме, естественно, нас и тех, кто охранял лагерь. Но наши – не будь идиоты – не сидели у самого огня, а расположились вне пределов досягаемости его света.

А потом над ночной прерией поплыли слова песни, звучавшей уже ни один год над ковбойскими лагерями и обозами. Песня эта передавалась как наследство – от отца к сыну, даже если эти сыновья были приемные. Среди нас, людей, рождавшихся, живших и умиравших в седле, бытует поговорка, что ничто не греет душу так хорошо, как конская шерсть. Однако от этой песни на душе становилось так же тепло, как от шерсти друга с копытами.

У нас эту песню лучше всех пел Брэт, а остальные ему подпевали. Вот и сейчас его голос звучал в ночи, растягивая слова на техасский манер, что ребятам всегда очень было по нраву. Даже мой гнедой остановился, и мы вдвоем вслушивались в хорошо знакомый мотив. Гнедой, похоже, был бывалой ковбойской лошадкой и отлично знал эти звуки. Он шевелил ушами, будто понимал, о чем поется в песне:

«Я, ковбой, бродяга шалый, из Техаса убежал.

Эх, опять бы в те места мне – я бы шляться перестал.

Вайоминг не по нутру мне, замерзает здесь душа.

Ах, когда ж придут объезды, – нет в кармане ни гроша».

У многих ковбоев при этом мотиве таяло сердце, потому что он вызывал в памяти воспоминания о тихих ночах, когда эта песня звучала над гуртом, мирно дремлющем во тьме. Но иногда что-то пугало стадо до безумия, и оно стремительно срывалось с места, затягивая в себя всадников, охранявших его. А под утро в каком-нибудь ущелье или каньоне находили мертвого ковбоя и его мертвую лошадь. А иногда их находили в ровной прерии, втоптанными тысячами копыт в землю. И в память об этом оставалась лишь эта песня. Да еще револьвер и шпоры погибшего ковбоя, которые приходилось отдавать родственникам, если таковые имелись. На ранчо, где я раньше работал, такое один раз случилось. Парень ехал впереди стада, когда оно испугалось и стало неуправляемым как лавина. У парня были сестра и брат…

Я настолько погрузился в размышления, усыпленный песней, что даже не заметил, как наш гурт подняло словно волной, и он, оглушительно мыча и ревя, сплошной черной массой рванул на меня.

– Фокс! Берегись! – донесся до меня отчаянный вопль Уолта.

Предупреждение опоздало всего на мгновение, потому что мы с гнедым уже неслись прочь со всех сил и ног, спасая свои шкуры. Мне повезло, что лошадь была свежей и не успела устать, поэтому мы, не разбирая дороги, летели быстрее ветра. А позади, неумолимо настигая нас, мчалось грохочущее море животных.

Ближе… еще ближе… От него уже не спастись!

Меня обуял ужас, ибо я не хотел умереть так же, как погиб тот парень. Я видел, что от него осталось…

Можно ведь просто свернуть, подумаете вы. И ошибетесь. Свернуть нельзя, потому что стадо растягивается по прерии на многие сотни ярдов. Смешно, но это наглядный пример поговорки «куда не кинь – всюду клин». Вернее, рог.

15. Грулья (исп.) – серый журавль; так на юго-западе США называют лошадей мышастой масти.

16. Табун сменных лошадей для ковбоев.

17. Segundo (исп. «второй») – так называли второго по старшинству человека на ранчо, второго после хозяина или управляющего.