Анна Австрийская. Кардинал Мазарини. Детство Людовика XIV

Марион де Лорм, о которой мы уже упоминали при обзоре царствования Ришелье, в эпоху Фронды была в полном блеске красоты, несмотря на свои тридцать пять лет. Она родилась в Шалоне-на-Марне в 1616 году; отец ее, человек достаточный, назначал за ней в приданое до 25000 ефимков, но Марион была увлечена своим призванием. Первым счастливым ее обожателем был сын Дебарро, интенданта финансов при Генрихе IV; с ним она бежала из родительского дома. Дебарро был сменен неким Рувиллем, зятем графа Бюсси-Рабютен; за Рувиллем следовал гвардейский капитан Миоссан; затем Сен-Марс (которого она предала кардиналу Ришелье); потом – Арно; потом – герцог Шатийон; потом – Бриссак. Эти семь возлюбленных были действительно любимы куртизанкой не единственно ради интереса. За деньги же она продавала свои ласки кардиналу Ришелье (верно сказать, она служила при нем в качестве шпионки), суперинтенданту д'Эмери и президенту де Шеври. Д'Эмери, сын лионского банкира, богача Партичелли, был, по словам кардинала Ретца, «одним из бессовестнейших людей своего времени»;^[8] он говорил во всеуслышание, что «честное слово создано только для торгашей». Отец его, Партичелли, приобрел огромное состояние вследствие злостного банкротства; сын, наследуя его миллионы, переменил фамилию и назвался д'Эмери. Ришелье, покровительствуя ему, вошел к Людовику XIII с докладом о принятии д'Эмери на службу интендантом финансов.

Фамилия незнакомая, но во всяком случае дайте место интенданта лучше ему, нежели этому мошеннику Партичелли.

– Партичелли повешен! – спокойно отвечал Ришелье.

– И прекрасно! Утверждаю д'Эмери в должности интенданта.

Так и служил мнимый висельник Партичелли под псевдонимом д'Эмери. Посланный в Лангдок, он отнял у Монморанси его пенсию в 100 000 ливров, и эта обида была одной из главных причин его мятежа. Д'Эмери не давал постоянного содержания Марион де Лорм, но он пускал ее деньги в прибыльные обороты.

Карл Дюре сеньор де Шеври, племянник лейб-медика Карла IX, Генриха III и Марии Медичи, славился при дворе как весельчак, ловкий танцор и немножко оригинал. У него была следующая поговорка: «Если человек обманет меня один раз – накажи его Бог; два раза – накажи Бог его и меня; но если он меня обманет три раза, тогда пусть Бог накажет меня одного». Другой любимой поговоркой или присловьем президента Шев-ри была фраза: «Ешь, мой волк, ешь, моя собака» (mange mon loup, mange mon chien), – которую он вставлял в разговор ни к селу ни к городу. Зная за собой эту странность, он старался воздерживаться от прибаутки при разговоре с важными лицами, но однажды, говоря с кардиналом Ришелье, не утерпел и выговорил: «Ешь, мой волк…»

– Ваша эминенция, – воскликнул он, остановясь, – простите великодушно; волк сорвался у меня с языка!

– Ну, что же, – засмеялся кардинал, – спускайте заодно и собаку. Если она хорошей породы, то угонит волка и он более не попадет вам на язык!

Марион де Лорм президента называла своим папашей (petit pere), т. е. именно тем именем, каким содержанки величают своих содержателей.

Несмотря на свой образ жизни, Марион де Лорм умела держать себя в обществе с таким достоинством и тактом, что внушала к себе какое-то уважение со стороны людей знатных и гордых. Ее гостиная была местом сходбища придворной молодежи, беседовавшей с непринужденной веселостью, никогда не преступавшей пределов строгого приличия. Одаренная способностью ценить все изящное, Марион де Лорм, принимая у себя гостей, в обхождении с ними и в своих манерах являла им прекрасный образец грациозной вежливости и умения говорить и держаться…

Одно худо: эта сирена была шпионкой кардинала Ришелье, и неосторожное слово, произнесенное у нее в гостиной, немедленно доводилось до сведения его эминенции. Беззаботная, как все вообще куртизанки, Марион сорила деньгами на прихоти, но и не скупилась на добрые дела. Губя одних своими доносами, она благотворила других, ходатайствуя за виноватых, помогая бедным и выводя в люди тех, которые обращались к ней с просьбой об оказании им протекции. Некоторые биографы выдумали о Марион де Лорм, будто она жила сто тридцать пять лет, до 1751 года, но это чистейшая выдумка: тридцать девять лет прожила Марион и скончалась в 1655 году вследствие принятого ею лекарства для изгнания плода. Это неумышленное самоубийство не помешало ей на смертном одре принести чистосердечное покаяние в грехах, или, лучше сказать, в одном грехе, которым и для которого она жила на белом свете.

Нинона Ланкло (femme galante) – личность замечательная. Это дочь своего времени, жрица Венеры, любительница «искусства для исскусства»; Дон-Жуан в образе женщины, меняющей своих обожателей как перчатки и тщетно отыскивающей в их толпе человека, заслуживающего привязанности постоянной. По правде сказать, пограничная черта, отделяющая уличную камелию, куртизанку и женщину свободного поведения (как иначе перевести слово femme galante?) едва ли может быть определена с должной точностью иным способом, кроме денежной оценки… или сравним этих женщин одну с другой таким образом: первая – разносчик, вторая – магазинщик, третья – биржевой негоциант… Медный грош, серебряная монета, червонец – общее же имя им – деньги; та же классификация может быть применена и к женщинам, расточающим свои ласки сегодня – одному, завтра – другому, послезавтра – третьему.

Нинона Ланкло, которую называют Аспазией или Лаисой века Людовика XIV, родилась в Париже в 1606 году и принадлежала к хорошей дворянской фамилии из Турени. Красавица собой, умная, грациозная, она получила превосходное образование, развившее в особенности ее аристократические дарования: она прекрасно пела, играла на лютне, писала стихи, танцевала как олицетворенная грация. Самый именитый вельможа не задумался бы предложить ей руку и сердце, но Нинона уж в девятнадцать лет следовала правилу: выбирая мужа, слушайся рассудка; выбирая любовника, советуйся с сердцем. Обязанности, налагаемые на женщину супружеством, казались красавице несоответствующими ее характеру – непостоянному, независимому; составить счастье одного человека казалось ей недостаточно, самое же главное – она сама не полагала счастия в супружестве и избрала иной путь, хотя и усыпанный розами в своем начале, но часто грязный и тернистый в конце. К счастью, грязи и трений Нинона избежала на своем поприще. Гаспар Колиньи, герцог Шатийон, сын адмирала, был ее первым обожателем, которого любила сама Нинона искренно и бескорыстно. Влияние ее на герцога было до того сильно, что из любви к ней, убежденный ее доводами, он перешел из кальвинизма в католичество. Несмотря на это, он первый, пресытясь ласками своей возлюбленной, охладел к ней; она, в свою очередь, не осталась перед ним в долгу и, судя по герцогу о человечестве вообще, решила, что постоянной любви нет и не может быть на свете, что чувство, называемое любовью, не что иное, как мимолетная прихоть. Затрудняясь только выбором нового обожателя, она сблизилась с Марион де Лорм, от которой позаимствовала многое, в особенности же усвоила нравственные или, пожалуй, безнравственные ее убеждения. Гостиная Ниноны в Париже была центром, в который стекались первейшие умники и даро-витейшие писатели того времени: Дебарро, Буаробер, Скаррон, Шапелль, Сент-Эвремон; Буало читывал здесь свои сатиры, Мольер – комедии. Дом Марион де Лорм походил немножко на танцкласс, в котором, как мы говорили, молодые вельможи обучались изящным манерам, порядочности и вообще приобретали лоск светскости, которого не могло дать им посредственное их воспитание. Гости Марион де Лорм сходились затем, чтобы поговорить более или менее остро и послушать неизменно милую и веселую хозяйку… Иную картину представляла гостиная Ни-ноны Ланкло. Здесь авторы читали свои произведения, отдавая их до издания в свет на предварительный суд умной и образованной Ниноны; замечаниями ее не пренебрегали, похвалами дорожили, собеседничеством наслаждались. Платоническая дружба с литераторами не препятствовала Ниноне в то же время расточать свою неплатоническую любовь знатным поклонникам вроде аббата д'Эффиа, маршала д'Этре; впоследствии число их умножили Конде, маркиз Вилларсо, де ла Татр, Севинье и… многие, очень многие другие. Знатные дамы, не скрывая своего негодования на Нинону, не столько из ревности к ней своих супругов, сколько из зависти ее уму и красоте, просили Анну Австрийскую принудить ее идти в монастырь. Посланный от имени королевы приказал ей выбрать какую-нибудь обитель и ехать туда через двадцать четыре часа.

– Выбираю мужской монастырь миноритов и через полчаса еду! – отвечала Нинона.

Однако же в угоду нравственной королеве она на время удалилась в поместье маркиза де Вилларсо.

Поэт Скаррон, разбитый параличом, женился на Франциске д'Обинье, сосватанной ему графиней де Нейлльан. Бедный калека представил Франциску Ниноне, они подружились, и дружба эта не разрушилась даже тогда, когда вдова Скаррона была маркизой Ментенон, любовницей, а впоследствии и супругой Людовика XIV. Ум и образованность Ниноны не мешали ей быть ветреной и непостоянной в ее сердечных связях, но вместе с тем эта женщина умела быть другом, и в этом случае ее честность и бескорыстие были выше всякой похвалы. Гурвилль, приверженец принца Конде, перед бегством своим за границу отдал на сохранение десять тысяч ефимков Ниноне Ланкло и десять же тысяч одному патеру, своему другу. По возвращении в Париж после Пиренейского мира Гурвилль навестил своих друзей и во первых посетил патера. После обычных приветствий возвратившийся изгнанник завел разговор об отданных патеру на сохранение десяти тысячах ефимков; тот выслушал друга с крайним удивлением.

– Какие десять тысяч? – спросил он.

– Которые я вам отдал на сохранение…

– Вы? Мне? Когда?

– Перед моим бегством. Неужели вы забыли?

– Помнить или забыть можно то, что было; я же от вас никогда никаких денег на сохранение не принимал.

Гурвилль онемел от удивления и негодования; пользуясь этим, честный патер выпроводил его за дверь. Ограбленный одним другом, от которого подобной низости он всего менее ожидал, Гурвилль отправился к Ниноне в полной уверенности, что и она промотала его деньги. Да и чего иного мог ожидать Гур-вилль от куртизанки, если, пользуясь безнаказанностью, патер не постыдился присвоить половину приятельского имущества?

Нинона встретила своего бывшего обожателя с непритворной радостью и родственным радушием. Обласкав его, она с грустной улыбкой объявила ему, что очень перед ним виновата.

«Истратила мои деньги!» – подумал Гурвилль.

– Отсутствие твое было продолжительно, – сказала Нино-на, – быть верной отсутствующему, по мнению моему, глупо и чересчур сентиментально. После тебя у меня было два обожателя, а теперь есть третий, и он покуда мне нравится. Останемся друзьями, хочешь?

– Ваша воля, Нинона!

– Не подумай, чтобы я так же не сберегла твоих денег, как и моего сердца. Вот твои десять тысяч – целы и невредимы!