Большое небо

Спасение на водах

База съемочной группы «Балкера» располагалась через пару кварталов. Оккупировали полпарковки – и не задешево, по прикидкам Джексона. Всю неделю снимают здесь – в «арке» Джулию похищал бесноватый психопат, который сбежал из тюрьмы и теперь прятался от полиции. Джексон не запомнил, почему бесноватый психопат решил привезти Джулию на море, – спустя время Джексон перестал вникать в «арку».

Уже пять – Джулия говорила, что, скорее всего, примерно сейчас должна закончить. Завтра у нее выходной, и сегодня Натан переночует у нее в гостинице «Краун-Спа». Джексон предвкушал тихий вечер: жить с Натаном – все равно что внутри спора. До последнего времени Джексон и не сознавал, как ценит одиночество.

(– Кое-кто назвал бы это затворничеством, – сказала Джулия.

– Длинное громкое слово, – сказал Джексон.)

А до конца каникул еще несколько недель. Сын скучал по друзьям – сын вообще скучал. Он, более того, по его словам, подыхал от скуки. По результатам вскрытия, сообщил ему Джексон, в графе «причина» свидетельства о смерти еще никто и никогда не писал «скука».

– А ты видел вскрытие? – оживился Натан.

– Сто раз, – ответил Джексон.

А сколько трупов видел?

– Ну, типа за всю жизнь?

– Слишком много, – ответил Джексон.

И у всех по лицам читалось, что столу в морге они бы с радостью предпочли скуку.

В поисках парковочного места кружа по Эспланаде, Джексон посматривал на окрестные дома. Территория Сэвила – «Джим», который «все устроит», где-то здесь обзавелся квартирой. На перилах Эспланады над пляжем некогда висела табличка «Вид как у Сэвила». Давным-давно сняли, конечно. Захоронили с почестями, достойными католического святого, – теперь она гниет в безымянной могиле, дабы никто не осквернил. Туда и дорога, думал Джексон, – жаль, что дело так затянулось. Жаль, что по миру шастает столько других хищников. Одного, допустим, накроешь, но на пусто место мигом ринется еще десяток, и устроить иначе не удается, похоже, никому.

Поразительно, сколько извращенцев можно упаковать на единицу территории. Джексон до сих пор помнил многолетней давности лекцию сотрудницы службы опеки. «Сходите летом на любой приморский пляж и посмотрите вокруг, – сказала она. – Увидите сотню педофилов в их естественных охотничьих угодьях».

Вид, впрочем, и впрямь великолепный – перед ними расстилалась панорама Южного залива.

– Красиво, – сказал Джексон Натану, хоть и знал, что красивые виды начинаешь ценить самое раннее после тридцати; и Натан все равно увлеченно пялился в свой оракул под названием айфон.

Джексон увидел, где можно припарковаться, и в этот самый миг к ним по Эспланаде поплыл восхитительно величавый фургон «Мороженого Бассани». Фургон был розовый, и в нем играла песенка «Пикник для медвежат»^[24]. Колокольчики на последнем издыхании – музыка (если можно так выразиться) получалась скорее скорбная, чем жизнерадостная. Джексон смутно припоминал, как пел это дочери, когда та была еще крохой. Прежде ему не приходило в голову, что песня-то грустная. Если пойдешь сегодня в лес, лучше прикинься валенком. Зловещая даже. Сейчас стало не по себе.

Вроде была какая-то история с этими розовыми фургонами? Ими, помимо прочего, и соблазняли детей. Можно ли загипнотизировать ребенка колокольцами фургона с мороженым? Заманить, как гамельнский крысолов, увести навстречу ужасной судьбе? (Или Джексон читал это где-то у Стивена Кинга?) Кто теперь управляет «Бассани»? По-прежнему семейный бизнес или только имя осталось?

Как познакомились Бассани и Кармоди? В муниципальном совете, на благотворительном званом ужине? Обрадовались, должно быть, найдя общий интерес к одинаковому фуражу. Гнетуще знакомый сюжет, повесть о девочках – да и мальчиках, – которых выманивали из детских домов, из-под опеки приемных родителей или из неблагополучных родных семей. Бассани и Кармоди – члены муниципального совета и уважаемые филантропы на высоких должностях, в таких учреждениях их принимали с распростертыми – да господи, приглашали, как вампиров. Они приносили дары – зазывали детей на рождественские вечеринки, выезды на природу и к морю, в походы и на каникулы в трейлерах: у Кармоди были трейлерные стоянки по всему восточному побережью. Детей бесплатно пускали в галереи игровых автоматов и на ярмарки с аттракционами. Мороженое, сласти, сигареты. Угощение. Малоимущие детки любят угощения.

Всегда ходили слухи о том, что был некто третий. Не Сэвил – у того было свое шоу, отдельно от Бассани и Кармоди. Эта парочка куролесила десятилетиями – и никто их не ловил. Была такая телепрограмма, называлась «Старые добрые времена»^[25], поклон почившему мюзик-холлу. Старые телепрограммы по сей день – почему-то, кто его знает почему – повторялись по Би-би-си-4.

(– Постирония, – поясняла Джулия – загадочное для Джексона понятие.)

Так вот, у Бассани с Кармоди тоже было собственное шоу. «Старые дурные времена».

Некогда Бассани и Кармоди правили этим побережьем. Занятно, сколько мужчин запомнилось своим падением. Цезарь, Фред Гудвин^[26], Троцкий, Харви Вайнштейн, Гитлер, Джимми Сэвил. Женщины – почти никогда. Они не падают. Они восстают.

– Можно мне мороженое? – спросил Натан, по заветам Павлова мигом выдав реакцию на колокольный раздражитель.

– Опять? Ты сам-то как думаешь?

– Почему нельзя?

– Потому, разумеется, что одно ты только что съел.

– И?

– И, – сказал Джексон, – второго не будет.

Вечно всего мало. И у друзей Натана – та же доминантная черта. Сколько ни получат, сколько ни купят, вечно недовольны. Их создавали ради потребления, и в один прекрасный день после них не останется ничего. Капитализм пожрет сам себя, воплотив свой смысл жизни в самоуничтожении при поддержке закоротившего дофаминового контура обратной связи – как змея, что глотает собственный хвост.

Однако добродетели у Натана тоже имеются, напомнил себе Джексон. Например, сын хорошо обращается с Дидоной. Сочувствует ее недугам, всегда готов расчесать ее или покормить. Натан знает Дидону с щенячьих дней. Натан и сам тогда был щеночек, ласковый и игривый, а теперь Дидона оставила его далеко позади. Вскоре ее дорожка подойдет к концу, и Джексон заранее ужасался, как это переживет Натан. Джулии, конечно, будет хуже.

Тут Джексон отвлекся на девочку, шагавшую по дальнему тротуару. Кроссовки, джинсы и футболка с блесточной головой котенка. Разноцветный рюкзак. Лет двенадцать? Джексону не нравилось, когда девочки гуляли одни. Фургон с мороженым замедлился и затормозил, а девочка поглядела вправо, потом влево (хорошо), перешла дорогу, и Джексон уже решил, что она собралась за мороженым, но она выставила большой палец (плохо) проезжающим машинам.

Господи, да она стопит! Ребенок же совсем – о чем она думает? Девочка побежала к фургону с мороженым – рюкзак заскакал на тощих плечах. Рюкзак синий, а на нем единорог в россыпи крошечных радуг. Котята, единороги, радуги – занятные они все-таки существа, девочки. Вообразить невозможно, чтобы Натан таскал рюкзак с единорогом или носил футболку с котячьей башкой. Разве что это логотип транснационального бренда – но тогда блестки, вероятно, пришиты вручную малолеткой с потогонной фабрики в какой-нибудь стране третьего мира.

(– Обязательно надо во всем видеть темную сторону? – спросила Джулия.

– Кто-то же должен, – ответил Джексон.

– Да, но это обязательно должен быть ты?

Видимо, да. Обязательно.)

У фургона «Бассани» девочка не остановилась – пробежала мимо, и вот тогда Джексон засек неприметный серый хэтчбек, затормозивший перед фургоном, и не успел подумать: «Не надо!» – девочка уже забралась на пассажирское сиденье, а хэтчбек тронулся.

– Быстро! – сказал Джексон Натану. – Сфоткай эту машину.

– Чего?

– Машину, номер сфоткай.

Поздно. Джексон развернул «тойоту», и тут медленно двинулся фургон, а вдобавок – нежданчик – возник мусоровоз, который перегородил дорогу, никому не намереваясь ее уступать и подрезав Джексона на съезде. С одного боку розовый фургон с мороженым, с другого мусоровоз этот – прощайте, все шансы проследить за хэтчбеком.

– Блядь, – сказал Джексон. – Я даже марку не разглядел.

М-да, теряем квалификацию.

– «Пежо триста восемь», – сказал Натан, опять уткнувшись в телефон.

Даже в досаде Джексон ощутил укол гордости. Умница, мальчик, подумал он.

– Чего ты психуешь? – сказал Натан. – Может, ее папа или мама подобрали.

– Она стопила.

– Может, она над ними прикалывалась.

– Прикалывалась?

Натан протянул Джексону телефон. Все-таки сфотографировал – очень размыто, номера не разглядеть.

– Можно мы уже поедем, пап?

На базе съемочной группы Джулии не оказалось.

– Она еще на площадке, – сказал кто-то.

Съемочная группа к Джексону привыкла. Парень, который играл Балкера, вечно тянул из Джексона все соки, выясняя, как повел бы себя «настоящий» детектив, а потом забивал болт на советы.

– Ну а что? – сказала Джулия. – Ты же сто лет как не служишь в полиции.

Да, но полицейский я навсегда, подумал Джексон. Это его прошивка по умолчанию. Она ему, всего святого ради, в самую душу вшита.

Парень этот – уже второй, кто играет Балкера; у первого актера случился нервный срыв, он уехал и больше не вернулся. Было это пять лет назад, но Джексон до сих пор считал нового парня новым парнем, и у него еще было имя – Сэм, Макс, Мэтт – из тех, что в мозгу у Джексона никогда не застревали.

В фургоне кафетерия выставили сэндвичи, и Натан заглотил целую кучу без малейших признаков пожалуйста или спасиба. Дидоне впору ему позавидовать.

– Славно жить в свинарнике, да? – сказал Джексон, а Натан насупился и сказал:

– Чего? – как будто Джексон – муха надоедливая.

Надоедливая муха и есть – Джексон и сам понимал. Надоедливая муха, за которую неловко.

(– Это один из пунктов твоего отцовского резюме, – сказала Джулия. – И вообще, ты уже старик.

– Благодарю.

– В смысле – в его глазах.)

Джексон считал, что для своих лет сохранился неплохо. Все волосы на месте, и в один прекрасный день он их, спасибо генетике, пожертвует Натану, так что пусть все-таки скажет спасибо (ага, как же). Куртка «Белстафф роудмастер», «рэй-баны» – по мнению Джексона, он по-прежнему оставался фигурой весьма интересной, можно даже сказать – клевой.

– Конечно, никто не спорит, – сказала Джулия, точно капризное дитя утешала.

Джулия в конце концов явилась – видок такой, словно прямиком с поля боя. В медицинской форме, которая, вообще-то, ей шла, вот только вся в крови и с огроменной ножевой раной поперек лица – отлично потрудились гримеры.

– Серийный убийца напал, – бодро пояснила она Джексону.

Натан уже пятился, поскольку Джулия наступала на него, распахнув объятия.

– Придержи его, а? – попросила она Джексона.

Тот прикинул, на чьей он стороне, и воздержался. Натан нырял и увиливал, но в итоге Джулия заловила его и наградила шумным чмоком – в материнских объятиях Натан извивался, как рыба на крючке, и рвался на свободу.

– Мам, ну кончай, ну пожалуйста. – И вырвался.

– На самом деле ему нравится, – сообщила Джулия Джексону.

– Ты на смерть похожа, – проинформировал ее Натан.

– Я в курсе. Красота, скажи?

Она упала на колени и обняла Дидону почти так же страстно. Собака, в отличие от ребенка, ответила симметрично.

Тут все затягивается, сказала Джулия, она застрянет до ночи.

– Езжай лучше домой с папой.

– Запросто, – вставил «папа».

Джулия непомерно надула губы, аки печальный клоун, и сказала Натану:

– А я так хотела побыть со своим малышом. Приходи завтра, повидайся со мной, ладно, миленький? – И затем Джексону, не так надуто и гораздо деловитее: – У меня завтра выходной. Привезешь его в гостиницу?

– Запросто. Пошли, – сказал Джексон Натану. – Купим рыбу, надо поужинать.

Они поели рыбы с картошкой на ходу, из картонок, шагая вдоль берега. Джексон скучал по жирной и уксусной газете рыбы с картошкой своего детства. Он превращался в какой-то ходячий и говорящий урок истории, музей народных промыслов в одно лицо, да только никто ничему не желал у него учиться. Джексон впихнул пустые картонки в переполненную урну. Вот тебе и мусоровоз поперек дороги.

Народ с пляжа еще не разошелся и использовал теплый ранний вечер на всю катушку. В том районе Йоркшира, где родили и взрастили Джексона, лило каждый день, с утра до ночи, с начала времен, и он приятно удивился, обнаружив, до чего безоблачным – буквально – бывает восточное побережье. И лето выдалось прекрасное – хотя бы на несколько часов в день солнце казало лицо, порой даже надев шляпу^[27].

Прилив как раз наполовину подступил – или, может, «отлив» и «отступил», Джексон не разбирался. (Это как стакан наполовину полон / наполовину пуст?) Он еще только учился жить на побережье. Если задержится надолго, может, привыкнет ощущать морские колебания в крови и бросит всякий раз сверяться с таблицей приливов, выходя на пробежку по пляжу.

– Пошли, – сказал он Натану. – По песку пройдемся.

– «Пройдемся»?

– Ага, пройдемся – это очень просто, я тебе покажу, если хочешь. Вот смотри: эту ногу вперед, потом другую.

– Ха, ха.

– Давай, пошли. Потом поднимемся к машине на фуникулере. И он вовсе не «фу», и кулером не работает, откуда и слог «ни».

– Фигня какая-то.

– Тоже правда, но тебе понравится.

– Ой, держите меня, – буркнул Натан; Джексон и сам так выражался в минуты обостренного цинизма. Странно и довольно лестно слышать, как мальчик заговорил мужским голосом.

– Пошли, – подбодрил его Джексон, когда они добрались до пляжа.

– Оу-кей.

– А ты знаешь, что «о’кей» – самое узнаваемое слово в мире?

– М-да?

Натан пожатием плеч обозначил, что ему неинтересно, но поплелся рядом. Под палящим солнцем преодолевая пустыни, люди выказывают больше воодушевления.

– Ну давай, спроси меня, – продолжал Джексон. – Я же знаю, тебе до смерти любопытно, какое в мире второе самое узнаваемое слово.

– Пап? – Циничный подросток испарился, и на миг Натан снова стал просто пацаном.

– Что такое?

– Смотри. – Натан показывал на залив – в воде бурлила какая-то сумятица. – Здесь ведь нет акул, да? – неуверенно спросил он.

– Полным-полно, но необязательно в море, – ответил Джексон.

Не акулье нашествие, а трио плохих пацанов со стоянки. Двое в утлой надувной лодочке – скорее детская игрушка, чем годное плавсредство. Переполох, по всей видимости, устроил третий, не к месту взявшись тонуть. Джексон огляделся в поисках спасателя, но спасателя не узрел. Вряд ли же они работают с девяти до пяти, правда? Джексон вздохнул. Его, значит, вахта – повезло, ага. Типично. Он стащил ботинки «Магнум» и сунул куртку Натану – хрена с два он ради этих дурошлепов испортит «Белстафф». Он подбежал к воде и побежал дальше, плещась весьма неэлегантно, а затем прыгнул и поплыл. Человек, вбегающий в море в носках, выглядит недостойно – почти как человек, который лижет мороженое на ходу.

Когда Джексон доплыл, пацан (или прибрежный придурок, как про себя нарек его Джексон) уже ушел под воду. Другие двое орали, как два бессмысленных болвана, – всю рисовку стерла слепая паника. Джексон вдохнул поглубже и запихал себя под воду. С пляжа казалось, что море спокойное, но отсюда до суши меньше сотни футов, а море раскомандовалось, как зверский старшина. Море пленных не берет – либо ты в дамках, либо привет.

Джексон, самый неуклюжий на свете русал, выпрыгнул из воды и погрузился обратно. Удалось подцепить пацана – одной рукой цапнуть за волосы, другой за пояс джинсов на спине, – и наконец, одному Господу ведомо как, Джексон выволок и его, и себя на поверхность. Не самое грациозное спасение на водах, но все бы получилось хорошо, если б он затем не ухватился за лодочку, от которой, кроме вреда, никакой пользы. Лодочка оказалась слишком хлипкая, и в воду с воплями рухнули еще двое. Да начнутся новые утопления. А что, плавать тут вообще никто не учился? Зря небо коптят, вся троица, хотя их матери, надо думать, другого мнения. (Или нет.) Зря или не зря, инстинкт велел их спасать.

Один – еще ладно, трое – неподъемно. Наваливалась усталость, и в какой-то краткий миг Джексон успел подумать: «Что, приплыли?» Тут, к счастью для всех участников событий, подкатила лодка береговой спасательной службы и выволокла из воды всех.

На берегу кто-то провел утопшему пацану сердечно-легочную реанимацию на песке, а люди толпились вокруг, безмолвно подбадривая. Джексон шагнул было к двоим другим пацанам, но те – парочка промокших водяных крыс – от него попятились: им непонятно было благородство, его и вообще ничье.

Утопший пацан закашлялся и очухался – чудо, подумал Джексон, как ты небо ни копти, – родился заново прямо на песке. Джексон вспомнил «рожденную заново» Пенни Рулькин. Он и сам один раз побывал мертвым. Пострадал в железнодорожной катастрофе, остановка сердца. («Ненадолго», – сказала врач в реанимации: как будто отмахнулась, счел Джексон.) Его вернул к жизни один человек, девочка, на железнодорожной насыпи, и после этого Джексон еще долго жил в эйфории спасенного. Сейчас-то, конечно, уже отпустило – банальность повседневной жизни в конечном итоге возобладала над трансценденцией.

Спасатель закутал Джексона в одеяло, хотел отвезти в больницу, но Джексон отказался.

– Пап?

Над ним нависал бледный и испуганный Натан. Дидона придвинулась ближе – спокойно, стоически ободряла, для чего наваливалась на Джексона всей тушей.

– Ты как? – спросил Натан.

– Порядок, – ответил Джексон. – Можно мы уже пойдем?

Из конфет и пирожных

Запах отцовского завтрака – сосиски, бекон, яичница, кровяная колбаса, тушеные бобы, поджаренный хлеб – по-прежнему довольно зловеще витал по дому (а дом немаленький).

– Тебя это когда-нибудь убьет, – твердила Кристал отцу чуть не каждый день, выставляя все это богатство на стол.

– Пока что не убило, – мажорно отвечал отец, словно это логичный аргумент.

(Гарри воображал, как мать, когда ее предостерегают от опасностей, отвечает: «Ну, я пока что не упала с обрыва».)

Отец с утра пораньше укатил в Порт Тайна встречать паром датской «Компании объединенных пароходств» из Роттердама.

– Бытовой крупняк, – сказал он.

Если фуры прибывали с континента, отец часто встречал их на таможне сам.

– Контроль качества, – говорил он. – Кровь из носу нужен, если хочешь сохранить лояльность потребителя.

Раньше отец вслух желал, чтоб Гарри пошел работать в фирму – будет, мол, «Холройд и сын», – но в последнее время об этом особо не поминал, вообще не поминал об этом с тех пор, как Гарри сказал, что хочет на театроведение. («Почему не на машиностроение, например?»)

На днях Гарри подслушал, как отец спрашивает у Кристал, не гей ли его сын.

– Он у нас слегка голубоват, нет?

– Не знаю, – сказала Кристал. – А это важно?

Видимо, отцу важно. Гарри не считал, что он гей, – ему нравились девушки (хотя, пожалуй, не в этом смысле), – но вдобавок он настолько еще не сформировался как личность, как центральный персонаж своей персональной драмы, что не готов был выносить решительные суждения ни о чем вообще. Может, вместо него отец заманит в бизнес Каррину. «Холройд и дочь». Перекрасит тягачи в розовый – она тогда бегом прибежит.

Гарри был один дома. Кристал и Каррина в детском саду, а после они обычно ходят в парк или пить кофе в «Косте» с другими мамашами – тот же детский сад, по сути, только в менее подходящей обстановке. На каникулах Каррину в детский сад иногда водил Гарри. Познавательно – пить кофе с детсадовскими мамашами. И у мамаш, и у кордебалета в театре Гарри почерпнул много нового – оно было в основном анатомического свойства и взрывало мозг.

Сегодня у него вторая смена в «Мире Трансильвании» – или просто «Мире», как его называли низкооплачиваемые сотрудники, то есть Гарри и его друзья. «ВЗБУДОРАЖИМ СТРАШНЫМ АНТУРАЖЕМ», – гласила афиша снаружи. «Мир Трансильвании» – один из аттракционов на пирсе, хотя едва ли кому придет в голову описывать его словом «аттрактивный». Гарри работал там летом второй год – брал деньги, выдавал билеты. Не бином Ньютона, а поскольку посетителей не было, на своем посту Гарри в основном читал. В сентябре начинался выпускной год, и у Гарри был длиннющий список чтения, сквозь который он сейчас продирался. Учился он в шикарной школе – это так выражался его отец. «Тебя в этой твоей шикарной школе хоть чему-нибудь учат?» Или: «Я плачу этой твоей шикарной школе, чтоб тебя там обучали этике? Что за еб твою мать? Этике я тебя и сам обучу. Не пинай лежачего. Пусть правая рука не знает, что делает левая. Женщины и дети вперед». Довольно пестрый моральный кодекс, и Гарри сомневался, что Сократ подписался бы под каждым словом или даже что отец сам подчинялся всем этим правилам.

Школа-то, может, и шикарная, но почти все знакомые Гарри летом вкалывали. Сезонных работ полно, не пойти куда-нибудь – прямо-таки преступление. Крутые ребята – точнее, ребята, полагавшие себя крутыми, – шли на бодибординг или сдавали экзамены на спасателей, а ботаны типа Гарри и его друзей сидели по билетным кабинкам, черпали и раскладывали мороженое по рожкам, выгребали картошку в картонки и обслуживали столики.

«Мир» принадлежал Кармоди, ярмарочным людям, и это был не аттракцион, а днище – несколько поеденных молью истуканов, выкупленных у старого музея восковых фигур, и пара фигово выстроенных неживых картин. «Живые актеры» тоже были обещаны, но живой актер был всего один, и не актер, а такой же ботан по имени Арчи, вместе с Гарри сидел на парах по истории и зарабатывал гроши, шныряя по коридорам и напрыгивая на (весьма немногочисленных) платежеспособных клиентов, напялив резиновую маску Дракулы. Не «Настоящая кровь»^[28], короче.

Город славился своими вампирами, здесь высадился собственно Граф, по крайней мере согласно литературе, хотя люди так об этом распространяются – можно подумать, это прям реальное историческое событие. Сувенирные лавки битком набиты черепами, и крестами, и гробами, и нетопырями из резины. Несколько раз в год на город совершали набег готы во власти живых мертвецов, а сейчас была еще Неделя стимпанка и Пиратская неделя, и весь город смахивал на бал-маскарад. Все «пираты» носили потертые шинели и широченные шляпы с перьями, а вооружались кортиками и револьверами. А кортики хоть наточены? На самом деле, саркастически комментировала Эмили, подруга Гарри, «этих мужиков зовут Кевинами, и они всю неделю торчат в аналитических центрах. А в выходные дают выход фантазиям».

И это бы ничего, считал Гарри, хотя с какого перепугу человеку охота быть пиратом или невестой Дракулы – большой вопрос.

(– Ну, куча женщин выходит замуж за вампиров, – сказала Кристал.)

Но вот со стимпанком Гарри пока не примирился. Только на прошлых выходных на него посреди улицы наткнулся мужик. У мужика была железная маска на все лицо, а из маски торчали шланги и трубки.

– Ой, пацан, извини, – весело сказал он. – Ни хрена в этой штуке не вижу.

Никем другим Гарри быть не хотел – Гарри хотел быть собой. Само по себе та еще задачка.

До ухода оставалось время. Можно поплавать в бассейне или посидеть в саду и почитать – но день прекрасный, не хотелось с головой нырнуть в книгу и там застрять. Это Кристал так говорила – «Опять с головой нырнул в книгу и там застрял». Смешно вышло бы, если бы Гарри по правде нырнул в книгу и застрял.

То театр, то «Мир» – почти каждый день приходилось помногу утомительно мотаться. «Горняя гавань» торчала высоко на скалах, на ничейной земле между Скарборо и Уитби, и почти все лето Гарри носился туда либо сюда. Если времени была куча, иногда ехал на велосипеде по гаревой тропинке вдоль старой железной дороги, но обычно на автобусе. Гарри прямо дождаться не мог того дня, когда наконец сдаст экзамен и получит машину. Отец уже начал его учить на грунтовках, пускал за руль своего «мерседеса С-класс». («Что ты с ним сделаешь? Разобьешь?») Томми был удивительно (поразительно) терпелив, и в этой обстановке они поладили, как… ну, как отец и сын. («А у тебя не так херово получается, как я думал», – сказал Томми. Воистину высокая похвала.) Приятно найти занятие, в котором они друг друга не разочаровывали.

Этим летом Гарри на работу несколько раз возила Кристал.

– Потому что я все равно поеду, Гарри, – а порой ей «просто хотелось покататься».

Кристал говорила, если ей когда-нибудь придется составлять анкету, «на работу поступать, я не знаю», она в графу «хобби» впишет вождение. Она собирается на работу? Гарри гадал, что она умеет. Ей нравилось водить, а Гарри нравилось, когда она его возила. В «эвоке» он обычно садился сзади к Каррине, и они втроем горланили «Отпусти»^[29]. У Гарри был неплохой скромный голос – он пел в школьном хоре, – Кристал медведь на ухо наступил, а Каррина визжала, как пила. И все равно это их сплачивало. Как будто они семья. В этот миг Гарри на глаза попались часы, и он сообразил, что слишком долго валандался – автобус вот-вот уйдет без него.

Во второй половине дня в «Мир Трансильвании» почти никто не заглядывал. Замогильный покой. Ха-ха. Вдобавок светит солнце, и никто, кроме редких извращенцев, не захочет прятаться под крышей в такую хорошую погоду. Для бизнеса лучше всего дождь – люди забегали спрятаться, вход – всего два фунта, хотя зачастую, отведав скудных ужасов, они считали, что и это грабеж. Выход был на другую улицу, так что обычно Гарри не выпадало разбираться с удрученными клиентами. Сообразив наконец, где они и как вернуться к началу, клиенты уже теряли волю к жизни, и скандалить из-за двух фунтов их ломало.

Арчи, так называемый «живой актер», не явился. Когда такое случалось – а случалось такое часто, что неудивительно, – Гарри подводил посетителей ко входу («Там довольно темно». И это правда!), по заднему коридору бежал до потайной двери, хватал маску Дракулы, выскакивал посетителям навстречу, как раз когда они сворачивали за угол, и клокотал горлом («Йааргхг!»), словно вампир, который не может откашляться. Люди никогда не восторгались, а пугались редко. Страх сам по себе неплох, говорил отец Гарри. «Держит в тонусе».

Мать Гарри, Лесли, погибла шесть лет назад, когда Гарри было десять, и отец женился снова, на Кристал, а через год они родили Каррину. Сейчас Каррине было три, и ее звали Карри все, кроме Гарри, который считал, что имя какое-то слегка расистское. По его мнению, девочкам лучше зваться как-нибудь попроще – Эмили, Оливия, Эйми (так звали его школьных подруг). Мисс Рискинфилд нарекла их «Гермионами» – весьма пренебрежительно, особенно если учесть, что все они были в ее, как она выражалась, «фан-клубе». «По мне, так малка чересчур Джин Броди»^[30], – говорила она. (А мисс Рискинфилд – она уже в расцвете лет? Гарри не спросил.)

Мисс Рискинфилд преподавала у них в школе театральное искусство и английскую литературу.

– Зови меня Белла, – сказала она, подвозя Гарри домой после репетиции. («Мне в ту сторону».) В конце летнего триместра они поставили «Смерть коммивояжера». Гарри дали маленькую роль – Стэнли, официанта в ресторане, хотя он пробовался (и пролетел) и на Бифа, и на Хэппи. Играл он так себе.

(– Ты не парься, – сказала Кристал, – с возрастом научишься.)

«Смерть коммивояжера» шла три вечера. Отец Гарри не выбрался, но Кристал приехала на премьеру.

(– Пьеса тоску нагоняет, да? Но ты очень хорошо играл, – прибавила она.

Гарри знал, что это вранье, но было приятно, что она так сказала.)

– Как Гамлет начинал монолог про мохнатый сыр? – спросил Гарри у мисс Рискинфилд, когда та подвозила его домой в последний вечер. – «Брить иль не брить?»

Она рассмеялась, а затем, припарковавшись перед домом, положила руку Гарри на коленку и сказала:

– Ты не представляешь, до чего ты особенный. Помни: все твое будущее впереди – не транжирь его понапрасну, – наклонилась и поцеловала его в губы, и он почувствовал, как ее язык сладким мятным слизняком тычется в язык ему.

– Это кто была? Твоя драгоценная мисс Рискинфилд? – нахмурилась Кристал, когда Гарри, от поцелуя еще шатаясь, вошел в дом. – Мне вас видно на камерах.

Гарри вспыхнул. Кристал сочувственно похлопала его по плечу:

– Ты же в курсе, что она в следующем году переводится в другую школу?

Гарри не знал, расстраиваться ему от такой новости или вздохнуть с облегчением.

Девушки, зовущиеся, к примеру, Соня или Белла, порой взрывают мозг. А имя Карри чревато всевозможными неприятностями. (По сути, тебя съедят.) Можно, конечно, вырасти и стать дрэг-квин. У Сони Кристи, который выступал в «Чертогах», была знакомая по имени Кара Мель, хотя Гарри подозревал, что это не ее (или его) настоящее имя.

В спальне Каррины (да и в ее жизни) все было розовое и на тему фей с принцессами. Каррина спала в резной кровати, изображавшей карету Золушки, и у нее был целый гардероб диснеевских костюмов, которые она носила по очереди, – Бель и Эльза, Ариэль, Белоснежка, Динь-Динь, Моана, Золушка: бесконечный, практически взаимозаменяемый арсенал блесток и искусственного атласа. В том году они ездили в парижский Диснейленд и в магазине смели все подчистую.

– Лучше так, пожалуй, чем под Джонбене^[31], – сказал Соня.

Уж кто-кто, а Соня в костюмах разбирался. Он… она (при ней за местоимениями нужен глаз да глаз) была Гарри конфиденткой. Странно, да, но за советом или излить душу Гарри ходил к Соне. У Гарри как будто снова появилась мать – ну, почти. Мать, которая носила парик, шпильки двенадцатого размера и «упихивал подальше свои шасси» (даже в Сонином лексиконе здесь требовался мужской род).

Гарри часто читал Каррине на ночь, для чего отыскал свои детские книжки в одном из старых гаражей, где (весьма небрежно) распихали по коробкам и оставили плесневеть его детство. Отец перестроил два сарая в гаражи и добивался разрешения перестроить третий, но не тут-то было: в сарае гнездились летучие мыши (точнее, «эти блядские летучие мыши», как их неизменно именовали), а летучие мыши – охраняемый вид. («Какого ляда? Какого ляда охранять этих блядских летучих мышей, блядь?») Гарри любил смотреть, как летними вечерами они носятся по сараю, ловят мошек. Летучие мыши были крошечные, на вид хрупкие, и Гарри боялся, что отец втайне желает им зла.

В этой Бэт-пещере Гарри в одной из коробок нашел чудесное иллюстрированное издание братьев Гримм (с подписью «От мамочки с любовью») и посредством его знакомил Каррину с жестокой стороной мира фей – читал ей сказки, в которых людей проклинали, или бросали, или отрубали им пальцы на ногах и выковыривали глаза. Сказки, в которых не было ни намека на конфеты и пирожные. Нет, он не хотел пугать Каррину – и, к чести Каррины, ее еще поди испугай, – но кто-то же должен уравновесить пушистый мирок сплошного розового зефира, который грозил поглотить ее целиком, и раз больше никто не брался, значит, видимо, надо Гарри. Плюс братья Гримм ввели в мир литературы его самого, и хорошо бы Каррина тоже полюбила читать.