Отторжение

Питер

Огромное поле простирается до самого горизонта. Поле, не засеянное ничем, заросшее дикими травами. Никому не нужное, никому не интересное. Кажется, по нему можно идти бесконечно, и никуда не придешь. Но на самом деле там, за полем, есть дорога с оранжевой полосой посередине. Если проехать километров десять на восток, будут заправка и маленький магазин с кафетерием, а еще дальше – одиноко стоящие дома, разбросанные, как планеты в Солнечной системе. На это поле никто не сворачивает. Оно никому не принадлежит, но это надежный рубеж перед маленьким ранчо, обнесенным невысоким забором. За оградой гуляет пара лошадей. Американские верховые. Одна – вороная в загаре, так выгоревшая под ярким солнцем, что выглядит почти бурой. Ну ничего, придет зима, и черный цвет вернется. Вторая – гнедая, огненно-рыжая, как верхушки пылающего костра. Оба жеребца свободно резвятся на зеленом пастбище. Одноэтажный дом стоит в тени деревьев, рядом – конюшня и большой гараж. От дома до автострады вьется грунтовая дорога. На полпути стоит заграждение и знак с надписью «Частная собственность». Это место идеально и практически неприступно. О нем знают только три человека, кроме меня. Пока оно существует только в моих мечтах, но я надеюсь, что смогу скопить денег, купить землю и создать это ранчо. Когда-нибудь я поселюсь там, и мне не надо больше будет ни от кого прятаться. А пока на часах 11:30, и у меня назначен сеанс терапии с психологом.

– Может, освободишь сегодня камеру? – первым делом спрашивает мой психолог мисс Руднер.

Я вижу ее на экране компьютера. Каждый раз она пытается уговорить меня оторвать пластырь от веб-камеры. Но было бы куда проще оторвать его от загноившейся раны на теле.

– Нет, – отвечаю.

Когда-нибудь я окончу школу, потом университет заочно, заработаю денег и буду жить на своем ранчо. И мне не нужно будет отвечать на вопросы о заклеенной камере. Пока же я, как обычно, говорю, что чувствую себя хорошо, дела идут, на новом месте обживаюсь. Хотя для меня-то не особенно видна разница. Что круто с мисс Руднер, она всегда умеет настроить меня на весь день, поэтому связь с учителями, уроки, лекции у меня – уже после нее. С преподавателями по школьным предметам проще – они, конечно, знают о моем лице, но не задают вопросов про выключенную камеру. Чтобы заниматься геометрией, или астрономией, или даже литературой, совсем не обязательно видеть человека. Чтобы оценить знания, достаточно просто получать файлы с решенными задачками и слышать правильные ответы.

Сейчас отличное время: можно имитировать жизнь, не выходя из своей комнаты. Все, что нужно, заказываешь через интернет. Все, что нельзя заказать, тебе по большому счету не очень-то нужно.

– Питер, – кричит мама снизу, когда мы прощаемся с мисс Руднер, – тебе тут посылка!

– Да, сейчас спущусь!

– Что там? – спрашивает мама, когда курьер уезжает, оставив мне большую коробку, – опять книги?

– Да так, кое-что по физике и естественным наукам.

Мама улыбается. Раньше бы она обязательно обняла меня, потрепала по волосам, а теперь я всегда успеваю отстраниться прежде, чем в ней проснется порыв. Даже представить не могу, как ей трудно сдерживаться. Вся ее нежность теперь находит отражение только в улыбке, и поэтому улыбка у мамы очень открытая и широкая. Ей не хватает прежних объятий. Я чувствую это, но ничего не могу изменить. После несчастного случая я довольно быстро выработал привычку двигаться так, чтобы родители и сестра не видели уродливую часть меня. Быстро – это если не считать того периода, когда я просто не хотел жить. Но я всегда знал, что не очень-то имею право на такие мысли. Я не один, чтобы так безответственно распоряжаться своей жизнью и своими желаниями. Как бы там ни сложилось, мои близкие слишком много для меня значат, чтобы причинять им еще бóльшую боль. Нам всем пришлось переехать из-за меня, из-за этой больницы, операции, в которую я не верю, из-за моей потребности сбежать. И моя семья как будто бежит за мной, задыхаясь и не успевая даже перевести дух. Иногда думаю, зачем нам всем этот марафон, давно бы уже плюнули на меня, оставили бы всё как есть.

В Бостоне у меня было много друзей. У меня была жизнь. Но друзьям стало слишком тяжело скрывать жалость. А ведь невозможно смотреть на меня без этого чувства. Да и что им всем со мной было делать? Гулять не позовешь, на концерт не сходишь – не сидеть же привязанными к моему домашнему режиму.

После первой неудачной операции единственной отдушиной для меня оставалась Дороти, чистокровная арабская лошадь, которая, хоть и не принадлежала мне юридически, была моей. Я приходил в конный клуб под вечер или ранним утром, когда там почти никого не было, пробирался в конюшню к Дороти, чистил ее, мыл, расчесывал гриву, просто сидел рядом или похлопывал ее по морде. И она выдыхала теплый пар мне в лицо, и казалось, у меня все еще было лицо.

Вместе мы выиграли не один турнир. Нас хвалили: меня – за смелость, Дороти – за координацию и примерное послушание. Но на самом деле мы просто как будто становились с ней одним целым. Как только я оказывался верхом, чувствовал ни с чем не сравнимую свободу даже в пределах арены. Мы брали барьер, и перед нами открывался целый мир. Каждое препятствие было порталом, за которым ждала еще бóльшая свобода. Мне пророчили большое будущее, а когда я падал, тренер всегда кричал: «Береги спину, Питер!» Конечно, никому в спорте не придет в голову кричать: «Береги лицо!», ведь от лица, кажется, ничего не зависит. А вышло, что все не так. Вышло, что без лица у тебя нет ни свободы, ни желания двигаться дальше, ни смелости.

Только Дороти как будто не обращала на мое уродство никакого внимания. Ее свободе это никак не мешало. Но так не могло длиться вечно. Я не мог больше позволить себе скакать верхом – для этого нужно было преодолеть слишком много глаз. А Дороти не могла оставаться в стойле. Ей нашли другого наездника. Она продолжила свою карьеру, а я тогда поклялся никогда больше не выходить из дома. Я перестал отвечать на звонки друзей, удалил все аккаунты в социальных сетях и выключил себя из реальной жизни. Да и из виртуальной тоже. Ведь, как ни крути, чтобы полноценно жить виртуально, ты периодически должен постить какие-то свои фотографии, писать о себе, а для меня это закрытая территория.

Рита

– Что с ним не так, с этим Фицджеральдом? – спрашиваю Памелу, когда рассматриваю в холле фотографии на Стене славы.

– Господи, да что тебе до него. – Памела закатывает глаза – хоть и стою к ней спиной, по голосу это чувствую.

– Почему с ним никто не общается? – продолжаю.

– С чего ты взяла? – Памела вдруг удивляется. – Это он ни с кем не общается.

– Правда? А выглядит иначе.

Я киваю на стенд. Там большая фотография школьной футбольной команды за стеклом. Фотография, видимо, прошлогодняя. На ней Фицджеральд стоит в центре, гордо держит свой шлем, улыбается во весь рот, как будто его кто-то очень рассмешил или как будто уровень счастья и самореализации достиг предела подросткового сознания. Вот только сейчас лицо его, вернее, стекло в том месте, где под ним на фото лицо, замазано черным маркером. Я еще раньше, когда рассматривала, заметила царапины, но это пятно пугает.

– Его что, пытались закрасить или испортить? – киваю на фото.

– Ничего-ничего. – Вдруг между нами протискивается школьный уборщик, щуплый седой старик, с лицом, изрезанным тонкими линиями морщин.

Совершенно бесцеремонно он останавливает наш разговор. Его тележка со швабрами и моющими средствами ударяется в стену.

– Сейчас все ототру. – Он оборачивает тряпку вокруг указательного пальца, макает во что-то и начинает скрести по стеклу. Маркер постепенно исчезает.

– Пойдем! – Памела берет меня за руку, а я стою как завороженная.

– Так просто не замажешь, – бурчит себе под нос уборщик. – Тоже мне, придумал…

– Кто это делает? – спрашиваю я.

Уборщик смотрит на меня несколько секунд очень пристально, а потом, не дав ответа, возвращается к своему делу.

Тот же вопрос я задаю Памеле, когда мы возвращаемся в класс.

– Кому нужно замазывать лицо Фицджеральда на фото?

– Да ты что! – Памела качает головой. – Никому не нужно. Он сам.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что Фицджеральд сам это делает, а уборщик потом каждый раз стирает.

Два следующих вечера я сижу в интернете. Я пытаюсь найти хоть что-то про Фицджеральда, но запросы в гугле затухают на прошлогодних датах. Вот он был капитаном, вот команда выигрывала, вот он улыбается с фотографии на Стене славы, и вдруг – все обрывается. Шон Фицджеральд перестает существовать даже для местной прессы, даже для интернета, даже для сайта школы. Разве такое бывает, чтобы у подростка, к тому же довольно симпатичного, не было ни одного профиля хотя бы в фейсбуке? Разве возможно, чтобы вдруг никому стал не интересен перспективный футболист?^[4]

Шон

Часто приезжаю сюда, на старую лодочную станцию у моста Чесапик Бэй. Надо свернуть с дороги прямо перед въездом на мост. Там тупик. Оставляю машину на обочине и дальше иду пешком. У воды – пара ржавых сараев, пара колымаг и раздолбанный пирс. Здесь пахнет сыростью, машинным маслом и железом. Здесь никогда никого не бывает. Стою обычно на пирсе или, как сейчас, у самой кромки воды и просто смотрю на мост. Огромный, он ведет как будто в другой мир. Сегодня почему-то думаю о Рое Виспоинте. И что он пришел мне в голову, как призрак, который является к своему убийце! Рой учился в нашем классе. Еще два года назад учился. Он был обычным мальчишкой. Мы с пацанами считали его слабаком. Вспоминаю почему-то, как он подошел однажды к своему шкафчику, открыл его, а мне приспичило подбежать и со всей дури заехать по дверце ногой. Она захлопнулась с металлическим грохотом. Чудом Виспоинт отдернул руку. А еще как-то мы поспорили, кто первый опрокинет поднос с обедом на Роя. Пытаюсь вспомнить, кто был зачинщиком. Воспоминания даются нелегко. Просто это был тот же, кто стоит сейчас и втыкает в мост, прячась за мыслями о бесконечности. Голоса звучат в памяти и вырываются из нее раскатистым эхом.

– Да ладно, поржем. – Это мой голос двухлетней давности, весьма мерзкий. – Всего лишь поднос! Мы же не бомбу ему подкладываем.

– Ничего страшного, – вступает Осборн Квинс. – Постирает дома шмотки.

И Джерри поддерживает нас, хотя, если бы его рубашку испортили, обидчик лишился бы рук.

– Ну что, по пять баксов. – Опять мой голос. – Кто первый, тот забирает банк.

– Откуда ты знаешь, что он прямо так и будет тебя ждать. – Ланкастер как будто хочет сдать назад. – Бегать за ним будем, что ли?

– Да не бегать! Получится, так получится, а нет – то и пусть. Ладно, это же просто шутка!

В тот же день поднос стоял на самом краю стола. Эта деталь не ускользнула от меня, а обед скользнул с моей стремительной подачи прямо на Роя. Потом ко мне подошла Мэри-Энн.

– Шон, зачем ты так? – Она взяла меня за руку и посмотрела как-то грустно.

– Да ну брось! Это же просто прикол.

– Это не смешно. Иногда ты просто невыносим, Фицджеральд. Ты же хороший, откуда в тебе столько этого говна!

– Какого?

– Ты знаешь. Мне кажется, у тебя все в порядке должно быть с самооценкой. Когда начинала с тобой встречаться, не думала, что тебе нужно будет кому-то что-то доказывать. Уж тем более с Роем.

И мне стало стыдно. С Мэри-Энн мне всегда становилось стыдно после дурацких выходок, особенно если она начинала отчитывать. А ведь только она и могла меня отчитать. Друзья всегда были на моей стороне, родители и половины из того, что происходит в школе, не знали, а Мэри-Энн никогда не молчала. Фразу «Какой же ты придурок, Фицджеральд!» ей иногда приходилось повторять по пять раз на дню. И все равно она была со мной, потому что каждый раз после того, как вызывала во мне чувство стыда, нежно целовала, обнимала или клала голову на плечо. Хотелось бы верить, что рядом с ней у меня получалось быть лучше, да только это все сказки.

– Почему кто-то становится жертвой, а кто-то – агрессором? – как-то спросила она. Мы сидели на лужайке перед ее домом и пили колу. – Почему ты позволяешь себе решать, кто хуже, а кто лучше?

– Да никто не хуже! – вырвалось у меня возмущенно.

– А если бы меня кто-то так же доставал, как вы Роя? – Мэри-Энн была мастером незамысловатых стратегий наступления.

– Если тебя кто обидит, не спущу. Если хоть слово кто тебе скажет…

– Да ладно, Шон, – она снова смягчилась, – никто меня не обидит. Просто если представить…

Но у меня не получалось представить. Потому что, когда тебе пятнадцать, у тебя же с представлениями вообще туго. Проще говоря, представления у тебя, какой бы ты ни был умный, сильно ограничены. Свой – чужой, сильный – слабый, победитель – неудачник. Нет полутонов, нет никаких усложнений. Как бы нам в школе ни втюхивали эти телеги про взаимопонимание, в пятнадцать лет почти нет шансов в этом преуспеть. Да просто некогда ставить себя на место другого человека, потому что собственная жизнь несется со скоростью света и только бы успеть поймать.

Рой ничем особенно не выделялся – был обычным, а мы доставали его. Через месяц после риторических вопросов Мэри-Энн он ушел из нашей школы. Как будто не из-за нас, конечно. Хочется верить, что не из-за меня, но не выходит. Почему действительно кто-то вообще позволяет себя травить? Почему кому-то приходит в голову травить других? Мне ли задавать такие вопросы…

Возвращаюсь домой, быстро делаю себе пару больших сэндвичей с беконом, говядиной, листьями салата, майонезом и кленовым сиропом. Быстро съедаю все, запиваю соком и закрываюсь в своей комнате. Мы почти никогда не ужинаем с родителями. Денег у родителей тоже не беру, да мне и не много надо – только на бумагу, клей и новые канцелярские ножи. Когда-то – кажется, в прошлой жизни – у меня был футбол. Мне нравилось бегать по полю, планировать, кричать, срывая голос, и падать почти без сил на скамейку в раздевалке после игры. Все пророчили мне спортивные успехи, да и звезда школы – предел мечтаний, чего уж там. Отец от гордости чуть не лопался. Но мне всегда нравилось и клеить макеты зданий из бумаги. Сидеть над трехэтажным домом ночами, выгибать подоконники и ступеньки парад- ных.

– Фицджеральд, ты вообще что, серьезно вот этими своими бумажками планируешь заниматься? – заявил как-то тренер во время школьной выставки талантов.

– Мне нравится.

– Твой талант – это футбол. – Тренер указал на растяжку с названием выставки. – А у тебя, я смотрю, слишком много свободного времени. Давай-ка добавим тренировок. Тебя университеты с руками оторвут.

И как-то макеты резко отошли на второй план. А потом и на третий. Потому что в перерывах между тренировками только и успевал дух перевести, домашку списать у Мэри-Энн да поглумиться над кем-нибудь между делом.

Зато теперь вот даже дверные ручки делаю. Маленькие такие, над ними приходится попыхтеть. Психолог сказала, это такой уход от действительности. Сказала, хорошо, что занимаюсь чем-то мелким и кропотливым, – это помогает не думать. Но на самом деле – фигня, это только провоцирует мысли. Когда бегаешь с мячом с утра до ночи, вот тогда мыслей ноль. Мне даже не снилось почти ничего, кроме схем и стратегий предстоящих игр. А теперь окно за окном, стена за стеной, двери, карнизы, ступеньки. Каждый вечер передо мной белый лист, с которого никогда не начать новую жизнь, и набор канцелярских ножей, которые одинаково легко разрезают как бумагу, так и кожу. Главное – надавить посильнее, чтобы лезвие проходило пластиковую подложку почти насквозь. Потом на каждой маленькой детали надо наметить желобки сгибов – надрезы, совсем не глубокие, как будто царапины, даже не до крови. Вчерашний шрам на руке ноет и то и дело задевает об острые края бумаги. Шрам – это на самом деле ожог. Такие случаются, когда работаешь в кафе, жаришь котлеты для бургеров. Такие ожоги – обычное дело для кухонных работников. Особенно для неуклюжих кухонных работников. Но совершенно не нормально для меня. Я делаю это специально. Однажды психолог спросила, как мне удается клеить такие точные макеты из бумаги и в то же время так неосторожно вести себя на работе. Пожал плечами.

Рита

На дне рождения у Тима собирается, кажется, полшколы. Пиво течет в пластиковые стаканчики, куски пиццы разлетаются, как военные самолеты с авианосцев. Все веселятся, обнимают друг друга. Десятки селфи летят в Сеть с подписями, хештегами и геометками.

Самые красивые девчонки и самые крутые парни. Конечно, изгоев вроде Шона Фицджеральда не приглашают. Вспоминаю о нем, когда случайно вижу на заднем плане одной из фотографий в ленте. Памела ускакала куда-то поболтать по мобильнику со своим парнем, а я растерялась и уткнулась в телефон. Это вообще лучшее спасение – телефон. Если тебе грустно, неловко или скучно, ты всегда можешь скрыться в потоке маленьких картинок, затеряться там, чтобы тебя не нашли. После несчастного случая с Питером я себе места не находила, не хотела ни с кем разговаривать, никуда выходить, и у меня началась депрессия. Психолог посоветовала завести блог. «Замечай красивые вещи, – сказала она тогда, – фотографируй и выкладывай. Старайся больше обращать внимания на позитивное». А это ведь затягивает. Блог, думаю, в самом деле меня спас. У меня хорошо получалось ловить солнечные лучи, бьющие через окно или рисующие дорожки света на зданиях.

Ближе к середине вечера Тим берет меня за руку и уводит на заднее крыльцо. Там мы пьем пиво, болтаем, вдруг Портер целует меня в шею. У меня кружится голова. Пальцы на руках почти немеют с приятным покалыванием каждый раз, когда Тим обнимает меня.

– Ты такая красотка, Рита, – шепчет он мне на ухо.

– Тебя гости не потеряют?

– Ты что, меня отшиваешь? – Портер театрально морщит лоб.

– А ты что, меня клеишь? – Как-то слишком легко вырываются слова, подталкиваемые алкоголем.

– Мне кажется, я уже приклеился, – он смеется. – Просто оторваться от тебя не могу. Пойдем наверх?

Я вопросительно смотрю на него.

– Ну в смысле, – ему плохо удается притворяться растерянным, хотя, думаю, он и не особенно старается, – давай покажу тебе свою комнату?

– Я хотела найти Памелу, – говорю.

– Она не заблудится. Ну точно, видишь, я приклеился намертво. – Тим кивает на наши руки и настойчиво тянет меня в дом, потом по лестнице наверх.

Он закрывает за нами дверь своей комнаты, толкнув ее ногой, крепко обнимает меня за плечи и сажает на кровать. Я смеюсь и отвечаю на его поцелуи, которые становятся откровеннее и смелее. Все крутится, двигается как в быстрой перемотке. Его рука уже у меня под платьем, уже у меня в трусиках. О боже! Я моментально трезвею, пытаюсь отодвинуться. Его пальцы делают то, к чему я не готова.

– Тим, погоди! – Я на секунду вырываюсь из хватки его поцелуев.

– Да ладно, не парься, Рита, – говорит он, впиваясь языком мне в шею и двигаясь ниже. – У меня есть презервативы. Все нормально.

Я чувствую себя полной дурой. Как можно было не подумать об этом, соглашаясь подняться к нему в комнату! Как можно было не подумать об этом, соглашаясь вообще на любое приглашение Тима! Свой первый раз я представляла иначе. Конечно, я была бы рада, если бы все произошло с Тимом, но не так. Не на шумной вечеринке. Не его пальцами.

– Тим, – говорю сдавленным голосом, высвобождаясь из его рук и поцелуев, которые вдруг в один момент начинают отдавать сигаретами и алкоголем. – Погоди! Что ты делаешь?

– Хочу заняться с тобой сексом, – усмехается он и быстро двумя руками стягивает с меня трусики.

– Я не хочу, – произношу. – Точнее, хочу, но давай не здесь.

– А что плохого здесь?

Он задирает мне платье.

– Тим, я не готова…

– В смысле? – Он поднимает на меня глаза. – Я еще и не начал.

Меня вдруг начинает подташнивать. Я совершенно не думала о таком исходе, что было глупо с моей стороны. Теперь придется все объяснять.

– У меня просто раньше никогда не было…

Он резко разочарованно выдыхает, потом смотрит на меня подозрительно.

– Ты что, девственница?

– Ну… да…

– Блин! Вот черт!

– Извини, Тим…

– Ладно уж, – снова выдыхает он. – Но тебе не кажется, что сегодня отличный день, чтобы лишиться девственности, а?

– Я не готова…

– Черт! – Тим матерится. – Ну ладно, давай одевайся.

И весь вечер он ходит с испорченным настроением. Я, с одной стороны, как будто понимаю его, но, с другой, чувствую брезгливость и какое-то отчуждение. От него, от всей этой вечеринки, от пошатывающихся одноклассников, от быстрого секса в чужих спальнях. Я хотела, чтобы Тим привел меня к себе в пустой дом, чтобы мы долго целовались, потом просто лежали рядом, а уже потом… А он смотрит так, будто обнаружил во мне ужасное уродство.