Кассия

5. Два Никифора

– Но государство – собственность царей!

– Прекрасно б ты один пустыней правил!

(Софокл)

15 марта, в Крестопоклонную Неделю, Василий вернулся домой взволнованный. Марфа укладывала спать дочь, и когда отец вошел в детскую, Кассия заулыбалась и протянула к нему ручки.

– Папа!

Василий взял девочку на руки и осторожно покачал.

– Какие новости? – спросила Марфа.

– Неожиданные! Государь гневался, что епископы и игумены, которым он писал по поводу ставленника в патриархи, не спешат отвечать, а теперь стали приходить ответы, и он гневается еще больше.

– Почему?

– Большинство подает голос за Студийского игумена!

– Но ведь это же чудесно! – радостно воскликнула Марфа.

– Чудесно-то чудесно… конечно, о таком можно только мечтать! Но вряд ли государь согласится: патриарх с независимым характером, умеющий отстаивать свои убеждения… Император ведь любит, чтобы всё было по-его!

– Но если большинство за Феодора…

– Так что ж, разве императорам впервой навязывать Церкви свою волю? – с горечью сказал Василий. – Впрочем, государь, говорят, намерен соблюсти вид законности: воспользуется тем, что за Феодора голос подали не все… Хочет представить собору своего ставленника.

– И кто это будет?

– Пока неизвестно. По крайней мере, я не слышал, чтобы называли имя… Но говорят, кто-то из мирян.

Вскоре в столицу стали съезжаться епископы и игумены для избрания нового патриарха. В цветоносный понедельник император, созвав в Магнавре епископов, клир и синклитиков, произнес перед ними такую речь:

– Святейшие наши владыки, честные отцы и многочтимые граждане! Вам, без сомнения, известно, что я обращался к священным иерархам и настоятелям святых обителей с вопросом о том, кого они желали бы видеть своим новым предстоятелем, а нашим духовным первопастырем и отцом. К сожалению, ознакомившись с полученными ответами, я не нашел единства мнений, столь любезного для мира церковного: одни предлагали одного, другие другого; наконец, кое-кто – не буду называть имен, щадя немощь человеческую, – не постеснялся предложить самого себя. Поэтому я решился вынести на ваш суд, о боголюбезное собрание, свое собственное предложение. Многим из вас, думаю, небезызвестен почтенный Никифор, муж в высшей степени разумный, благочестивый, знакомый не понаслышке с книжной премудростью, сведущий в богословии и православный. Некогда он был асикритом, но с юности его тянуло к высшему жительству, и ныне он обитает в уединении монастырском. Хотя он еще не принял святой схимы, однако, житием своим – скажу без преувеличения – оставил позади многих схимников. Полагаю, он вполне достоин наречься «мужем желаний» для нашей овдовевшей Церкви.

Предложение императора не было полной неожиданностью для собравшихся. Кое-кто из синклитиков уже знал, кого прочит в патриархи государь, а многие епископы и клирики слышали, что василевс не одобрил ни одного из предложенных ими в ставленники лиц. Кандидат, названный императором, возражений у большинства не вызывал. Никифор происходил от славных и благочестивых родителей: отец его Феодор при императоре Константине Исаврийце служил нотарием при дворе, но был отправлен за иконопочитание в ссылку, где и умер; за ним в изгнание последовала и его супруга Евдокия, после смерти мужа она с сыном вернулась в столицу, где Никифор получил блестящее образование и был взят на службу при дворе. После единоличного воцарения Ирины Никифор удалился от придворной службы – из желания более совершенного жительства и, как поговаривали некоторые, потому, что не очень одобрял совершенный императрицей переворот, – и основал монастырь на одной из пустынных гор на берегу фракийского Босфора. Там он подвизался, изучал Священное Писание и творения отцов, но не бросал светские науки и пострига пока не принимал, хотя жил почти по-монашески. Император Никифор после воцарения вспомнил о бывшем асикрите, предложив ему занять должность попечителя при самом большом в столице приюте для бедных, и Никифор прекрасно справился с порученным делом. Этого-то человека император и хотел видеть на патриаршем престоле, и никто не мог упрекнуть его в том, что он избрал недостойного. Нарекание могла вызвать только принадлежность Никифора к мирскому сословию, но, хотя существовали каноны, запрещавшие подобное поставление, ради церковной пользы можно было сделать исключение: спорить с императором представлялось делом бесполезным и даже небезопасным для мира Церкви. И вот после недолгого молчания и перешептываний раздался голос епископа Лерского:

– Мы согласны, государь, с твоим предложением. Воистину, мы не найдем более подходящего избранника! Достоин!

– Достоин! Достоин! – раздались и другие голоса.

Император погладил бороду, чтобы скрыть усмешку: Лерский епископ был одним из тех иерархов, которые в ответ на запрос о ставленнике написали, что примут того, кого сочтет нужным предложить государь, «сердце коего в руке Божией». Но что же несостоявшийся патриарх? Император быстро нашел глазами высокую фигуру Студийского игумена: Феодор стоял недалеко, у одной из колонн из зеленого фессалийского мрамора. Никифор смотрел внимательно: худое желтоватое лицо игумена было спокойным; Феодор глядел в пол, но, словно почувствовав, что на него смотрят, поднял глаза, и император не увидел в них досады – скорее, взгляд Студита выражал облегчение. Зато этого нельзя было сказать о стоявшем рядом с ним Платоне. Самообладание в этот момент явно изменило старцу: брови его были насуплены, лицо помрачнело. «Ничего! – подумал василевс. – Перебьетесь! Я не глупец, чтобы пускать Феодора на кафедру!»

Спустя два дня Никифор приехал в Константинополь и предстал перед императором.

– Господин Никифор, – сказал ему василевс в присутствии сановников, епископов и придворных клириков, – по моему совету священство, монашество и граждане нашего богоспасаемого государства, почтенное и честное собрание, сочло тебя достойным занять патриарший престол Царицы городов. Предо мною, богобоязненный, если б я ставил ни во что заповеди Божии и нерадел об их исполнении, открылся бы наклонный и широкий путь, идя которым я сделал бы архиереем не человека, достойного кафедры, а первого встречного, который бы изъявил на это желание. Но поскольку из божественного Писания я знаю, каков должен быть имеющий священнодействовать и других возводить в священные степени, – знаю, что он должен быть высок в добродетели, иметь чистые уста, быть стражем ведения, истолкователем закона и вестником Господа Всемогущего, – то боюсь, как бы, пренебрегши священной заповедью, я не подвергся бы осуждению и не навлек на себя грозное проклятие…

Император говорил долго – он был не прочь показать свои познания в риторике и любил, чтобы ему внимали. Он восхвалил добродетели Никифора и призвал его не предпочесть «любовь к блаженному уединению» возможности «стать глашатаем для других», и заботиться не только о своем спасении, но «стараться, чтобы спасение получили все», и ради этого обручить себе Церковь – «прекраснейшую невесту, послушно принимающую в свои уши жемчуг правых и чистых догматов». Когда он закончил свою длинную и напыщенную речь, те придворные, которые еще не успели изобразить на своем лице восхищение, поспешили его явить; впрочем, многим речь действительно понравилась, хотя иные и заскучали под конец. Избранному императором ставленнику, однако, было не до риторических красот, ведь решалась вся его дальнейшая судьба!

– Мне думается, государь, – подняв глаза на василевса, сказал он, и в его голосе послышалось сдерживаемое волнение, – что пасти словесное стадо способен только отрешившийся от земли и живущий одним небесным, готовый душу положить за паству. Вряд ли я, смиренный, способен к такому служению и…

Император прервал его:

– Нет у тебя основания противиться и отклонять священное иго Христово, ибо, как я сказал, Само Слово, приходя на помощь, будет сопастырствовать тебе и сделает легким для тебя всё, что казалось доныне трудным. Итак, принимаешь ли ты новое назначение?

Бывший асикрит едва заметно вздохнул и ответил:

– Принимаю.

…После монашеского пострига, при котором присутствовал сам император, Никифор за несколько дней прошел рукоположение во все степени священства и стал патриархом Константинопольским 12 апреля, на Пасху. Святая София в ту ночь сверкала тысячами огней; золотистый свет заливал собравшийся народ, облеченный в праздничные белые одежды; у всех лица сияли радостью. Никифор прочел составленное им самим исповедание веры, обещая сохранить его незапятнанным, ни в чем не преступая церковных установлений, и когда хиротония была совершена, собравшийся народ трижды воскликнул: «Достойный после достойного!» – после чего новый патриарх возглавил пасхальную службу. Он ничем не разочаровал свою паству: аскетичного вида, высокий, с проницательным взглядом, седеющими волосами, величественной осанкой и хорошо поставленным голосом, он словно был создан для ношения патриаршего омофора. Все были до того восхищены новым архипастырем, что мало кто заметил отсутствие среди пришедших на торжество Студийского игумена и его дяди-подвижника.

В среду Светлой седмицы эпарх давал у себя в особняке ужин, куда были приглашены многие придворные, в том числе комит федератов Лев. За столом зашел разговор о новом предстоятеле Церкви.

– А ходят слухи, что большинство епископов поначалу предложили в патриархи Студийского игумена.

– Что-то сомневаюсь в этом… Я слышал, что Феодора предлагал его дядя Платон.

– Да, предлагал и даже, говорят, пытался повлиять на знакомых придворных!

– Что я знаю точно, так это что он ходил к монаху Феоктисту, родственнику государя, просил посодействовать избранию Феодора. Но это было уже после того, как все согласились на поставление Никифора, и государь очень разгневался на Платона…

– А кстати, где же они оба, эти почтенные отцы? Что-то я на пасхальной службе их не видел…

– Да, правда, я тоже удивился, что их нет.

– Э, да вы разве не знаете, что император, когда узнал о том, что Платон ходил к Феоктисту, посадил их с Феодором под арест? Они и сейчас в заключении. Наверное, еще недели две просидят, а то и больше – для острастки.

– Вот это да! Круто он с ними обошелся!

– Думаю, боялся выступления студитов при хиротонии патриарха и принял меры.

– А и то сказать – что это они надумали? Выступать против ставленника, который уже всеми одобрен – это не пустяк!

– Дураки они, вот что! Думали, император согласится поставить в патриархи Феодора! Этого-то смутьяна!

– Да, он со своими монахами много крови попортил покойному патриарху…

– Не попортил бы и нынешнему, – вдруг сказал до того молчавший Лев. Патрикий Петр любопытно взглянул на него.

– А нынешнему-то с чего бы?

– Всякое бывает… – Лев залпом осушил очередной бокал золотистого муската и опять погрузился в молчание.

«Экий он! – подумал Петр, поглядывая на комита. – Молчит, молчит, а потом как скажет… А может, знает чего?»

Но Лев ничего не знал. Он сказал просто то, что неожиданно пришло ему в голову в виде некоей мысли-озарения, – с ним иногда случалось такое. Обычно он сам не придавал значения таким мыслям и чаще всего вскоре забывал о них. Так и теперь он совершенно не догадывался о том, что произнес пророчество.

6. Награда для эконома Великой церкви

Люди, издавна принявшие на себя управление важнейшими делами, не могут уже отказаться от опасностей и от войны, даже и тогда, когда этого пожелают.

(Дексипп)

Студийский игумен Феодор и старец Платон еще находились в заключении, когда император, призвав нового патриарха к себе, сказал:

– Святейший владыка, ты, конечно, помнишь о печальных событиях, происходивших десять лет назад, когда незаконный брак державного Константина возбудил смуту в Церкви и в обществе. Твоему святейшеству должно быть известно и то, что наша царственность никогда не одобряла этого брака, и мы не признали никаких прав за ребенком, родившимся от этого союза. Отец младенца вот уж несколько месяцев как преставился ко Господу, а мать искупает свой грех, приняв пострижение в святой обители…

«К чему он клонит?» – думал патриарх, слушая размеренную речь своего царственного тезки. Разумеется, он помнил о той смуте десятилетней давности, когда саккудионские монахи показали себя силой, перед которой склонились в конце концов и патриарх, и император. Никифор уже знал, перед кем император отдал ему предпочтение, когда происходили выборы первосвятителя. Заключение Феодора и Платона под стражу обеспокоило его, и он много молился о том, чтобы не произошло каких-либо возмущений в Церкви. Впрочем, студиты признали нового патриарха, а Феодор из заключения прислал ему письмо с поздравлениями и пожеланиями достойно проходить высокое служение, под письмом поставил свою подпись и Платон. Получив это письмо, патриарх вздохнул с облегчением, но вдруг разговор о прошлых смутах завел император – с какой целью?

– Итак, – продолжал между тем Никифор, внимательно следя за выражением лица патриарха, – все виновники беззакония получили должное наказание, в том числе и бывший пресвитер Иосиф, обвенчавший прелюбодейный брак. Вот о нем-то я и хочу ныне говорить с твоей честностью. Иосиф оказал мне огромную услугу три года назад, когда богопротивный Вардан замыслил зло против нашей державы. Бог знает, как долго пришлось бы нам усмирять этих безумцев, если б не Иосиф! Он вызвался быть посредником в наших переговорах с восставшими, и благодаря ему в самом начале мятежа значительная часть бунтовщиков перешла на нашу сторону. Это помогло быстро подавить мятеж и отделаться, благодарение Богу, весьма малой кровью. Можно сказать, что не только наша держава обязана благоденствием господину Иосифу, но и многие граждане наши обязаны ему жизнью своей или родных и близких! И вот какую мысль я имею с той поры. Иосиф уже достаточно был наказан за свое преступление. Да, то беззаконное венчание, которое он неосмотрительно совершил, привело к смутам в государстве, но теперь напротив – мы видим, что его стараниями государство было избавлено от мятежа и кровопролития. Поэтому мне представляется вполне справедливым возвратить ему священный сан.

Патриарх невольно вздрогнул. Возвратить сан изверженному? Невозможно!

– Не спеши возражать, святейший. – Голос императора стал вкрадчивым. – Я понимаю всю сложность вопроса. Потому при жизни твоего предшественника по кафедре я и не заводил об этом речи. Но сейчас, думаю, мы не совершим ничего нового и хоть сколько-нибудь безрассудного, если изверженного одним примем сами. Напротив, мнится мне, мы исполним этим закон любви. Ведь Иосиф уже понес наказание за свой проступок, и его восстановление в сане станет лишь делом снисхождения, которое всегда дозволялось Церковью.

– Государь, – ответил патриарх, – я понимаю, ты хочешь отблагодарить оказавшего тебе услугу… Но пересмотреть дело Иосифа было бы можно, если б он был извержен неправильно. Увы, это не так. А нарушение канонов без особой нужды чревато новой смутой. Думаю, государь, ты согласишься, что церковной нужды в восстановлении Иосифа в сане нет никакой. Это взбудоражит и тех, кто выступал против патриарха Тарасия за его снисходительность к Иосифу, и тех, кто чтит память святейшего, потому что это будет отменой его решения по делу. Не думаю, что будет благоразумным отблагодарить Иосифа ценой спокойствия Церкви и государства.

Император слегка улыбнулся и в упор посмотрел на патриарха.

– Да, святейший, если бы дело было в одной благодарности, я нашел бы другой способ. Но Иосиф очень талантлив в проведении переговоров и вообще человек весьма умный. Он может мне еще пригодиться в делах. Однако на нем лежит пятно церковного прещения, и это очень плохо! Это снижает его влияние, и не всегда можно использовать его для поручений.

– Твои соображения понятны, государь. Но вряд ли те, кого взбудоражит восстановление Иосифа в сане, будут пытаться их понять.

– Мне кажется, святейший, ты опасаешься того, чего нет, и принимаешь тени за самую истину. Кому охота будет сейчас будоражить прошлое?

«Кому бы ни пришла такая охота, – думал василевс про себя, – они узнают, как идти против воли императора! Студиты? Что ж, если они взбунтуются, пусть пеняют на себя!» Никифор всё еще сильно был раздражен против студийских монахов и в глубине души отчасти даже хотел, чтобы они как-нибудь высказали недовольство новым патриархом: это стало бы поводом раз и навсегда отбить у них слишком сильное рвение к «борьбе за церковную правду».

Взгляды императора и патриарха скрестились. Знавший Никифора еще тогда, когда тот был логофетом геникона, патриарх прекрасно понимал, что скрывалось за обтекаемыми и внешне мягкими словами василевса: непреклонное желание, чтобы всё было так, как он решил, – и на этот раз он требовал нарушить каноны, которые патриарх всего несколько дней назад при хиротонии обещал блюсти нерушимыми. Какие цели преследовал император? Только ли отблагодарить Иосифа? Только ли снять с него пятно?..

«Он хочет показать, что воля императора – закон для Церкви! – промелькнуло в голове у патриарха. – Если я пойду у него на поводу, это будет явным знаком подчинения властям. Опять начнется смута… Но если я не соглашусь, смута тоже будет – ведь он не отступится…»

Молчание затягивалось. Наконец, патриарх сказал:

– Государь, я не могу решать такой вопрос единолично. Священника судит собор епископов, не менее шести. Извержение из сана – наказание необратимое. Если даже Иосифу можно вернуть сан по снисхождению, то в любом случае это должен решать собор.

– Так в чем же дело? Ты можешь в любое время собрать нужное число епископов. Государственная почта к твоим услугам. Полагаю, владыки не заставят долго себя ждать. Думаю, в целях большей представительности собора можно созвать… скажем, человек пятнадцать.

– Хорошо, государь. Собор будет созван в ближайшее время. Я же, со своей стороны, подчинюсь тому решению, которое он вынесет.

– Вот и прекрасно. Надеюсь, что они всё разрешат ко всеобщему удовольствию и благу.

В голосе императора патриарху почудилась усмешка. Но когда он взглянул в глаза василевсу, взгляд императора был прозрачен и ничего не выражал… Нарочито ничего не выражал.

Патриарх возвращался к себе с тяжелым сердцем. Начало его управления Церковью грозило ознаменоваться не слишком красивым деянием. Но что делать? Ссориться с императором, благодаря которому он, в общем, и стал патриархом? Да, похоже, василевс и рассчитывает на то, что с благодетелем никто ссориться не станет… «Никто из разумных», как любит он выражаться. С благодетелем? Но разве хотел Никифор быть патриархом? Насколько спокойнее и лучше была его жизнь на том берегу Босфора, в монастырском уединении, среди книг и немногих единомудренных друзей! А теперь… что ждет его теперь?

«Господи, – молился патриарх, – направь стопы мои, наставь меня на стезю заповедей Твоих!» Он вспомнил о Студийском игумене. Император очень разгневался на студитов за возмущение против его ставленника в патриархи; от решения разогнать обитель василевса удержали только увещания придворных советников, говоривших, что гонение на столь славный и большой монастырь, где подвизалось уже до тысячи монахов, вызовет общенародное недовольство не только против императора, но и против нового патриарха. На днях василевс собирался подписать указ о освобождении Феодора и Платона. Но что скажут эти прежние борцы против прелюбодейного брака императора Константина с Феодотой, если собор решит восстановить Иосифа в сане? Впрочем, уже прошло много лет… Быть может, всё обойдется? Ведь Иосиф понес наказание, девять лет жил без сана, а восстановление будет… ну да, делом снисхождения. Почему нет? Если на соборе всё будет сделано по-умному, без лишних поклонов в сторону василевса, то большой смуты, даст Бог, не будет… О, если бы вообще обойтись без смут! В конце концов, протест имел смысл в то время, когда существовал сам пререкаемый брак, который соблазнял народ, способствовал разврату среди подданных… Но Константин умер, бывшая императрица кается в монастыре, а Иосиф – ведь он и правда уже наказан. Феодор умный человек и должен понимать, что поднимать крик теперь – значит поступать не очень разумно…

В патриарших покоях стояла тишь. Келейник дремал на скамье перед дверью. Но не было тишины в душе патриарха. Увы, престол предстоятеля Царицы городов не был монашеской кельей.

«Ты знал, на что шел, – говорил патриарх сам себе. – И если ты теперь здесь, то будь на высоте. Император хочет показать, что его власть выше нашей, а мы должны доказать обратное. Но не обязательно это делать прямолинейно. Надо быть мудрее…»

Патриарх не сомневался, что намеченный собор возвратит сан эконому Иосифу, но, немного поразмыслив, он взглянул на дело несколько иначе. Снисхождение? Почему бы и нет? Виновные понесли наказание, и теперь кому какое дело до прошлого Иосифа? Кто может восстать против решения собора? Кто посмеет сейчас отложиться от патриарха, как тогда, при святейшем Тарасии? Если такие будут, кто бы ни были, они узнают, что патриаршая кафедра – это не пустое место… Студиты? Что ж, если они взбунтуются, пусть пеняют на себя!

…Фекла играла с сыном, когда Михаил вернулся с собрания архонтов у стратига Анатолика в приподнятом настроении.

– Прекрасный у нас император, скажу я тебе! – воскликнул Михаил с порога.

– К чему это ты?

– Да вот, помнишь ты того монаха, который приезжал к нам в лагерь во время восстания Вардана?

– Такой высокий, лысоватый… и с красивым голосом?

– Да-да, он самый! Иосиф. Он когда-то был и священником.

– И что?

– Это тот самый Иосиф, который обвенчал Константина с Феодотой.

– А, да, я слышала… Мой отец был против этого брака.

– Ну, конечно! Твой отец! Вы все фарисеи, вот что!

Феофил побросал игрушки и во все глаза смотрел на отца.

– Опять ты ругаться… – Фекла вздохнула.

– Потому что вот такие святоши, как вы, и мутят воду! Им, видишь ли, правила нужно соблюдать! Человек государственного ума, а они его такой острастке подвергли!

– С чего ты взял, что у него государственный ум?

– С того, что он обвенчал императора с его новой женой и избавил Империю от многих бед!

– Избавил?! Да ведь после этого как раз началась смута!

– Она началась из-за всяких дураков и святош! А если б не Иосиф, еще бы и не то было! Император, говорят, грозился вовсе патриарха с престола согнать… Так что у Иосифа ум государственный, как ни глянь. Недаром нынешний государь его отправил тогда к нам!

– Его направил император?

– Ну да, с предложением, чтобы мы перешли на его сторону.

– Ах, вот как…

– Да, и ты должна этому радоваться! Или ты была бы в восторге, если бы меня посадили на кол?

Феклу внутренне передернуло. Михаил любил иногда в грубовато-шутливом виде намекать ей, что понимает, как она к нему относится и как была бы рада, если б он исчез из ее жизни. Эти шутки всегда больно кололи, словно выставляя на вид ее грех: да, она не любила и не уважала мужа, действительно иногда мечтала, чтобы он куда-нибудь исчез… Но, если задуматься, что бы она делала без него, одна, с ребенком? Снова замуж? Эта мысль вызывала у нее еще бóльшую тоску, чем те песни, которые Михаил иной раз распевал в пьяном виде за ужином. Всё-таки к мужу она худо-бедно привыкла, но потратила на это столько внутренних сил, что перспектива начинать всё заново ее попросту пугала. И всё же где-то в глубине души иногда позвякивало: а что, если бы представилась возможность выбрать?..

Она подняла глаза на насмешливо глядевшего на нее Михаила и тихо сказала:

– Может, и не посадили бы.

– Что, ты думаешь, Вардан стал бы императором? Как же! Не могло этого быть, не было на это воли Божией, и зря он тогда всё затеял! Сидел бы себе, вино попивал, как честный стратиг, так нет… Ну, так вот… Всё время ты меня перебиваешь! Говорят, в патриархии был собор, который вернул сан Иосифу. Так что он снова будет в Великой церкви служить.

– Признали, что его извергли несправедливо?

– М-м… Не знаю… Кажется, нет. Вроде просто решили по снисхождению его простить.

– А император тут при чем?

– Так по его же предложению было сделано! Он, верно, давно хотел, но ждал, пока патриарх сменится…

– Понятно.

– Ну вот, я рад, что такого достойного человека отблагодарили по достоинству!

Когда Михаил вышел, Фекла задумалась. Ей опять вспомнился мятеж против императора Никифора, столь плачевно окончившийся… Да, муж прав: зря Вардан тогда затеял это дело! Но в то время все были словно помешанные. Вардан замахнулся на царскую диадиму, а ее собственный отец – разве не в надежде на родство с будущим императором выдал ее тогда замуж вот так? И надо было!..

– Ма-а… – протянул Феофил. Фекла стряхнула с себя задумчивость и, опустившись на ковер рядом с мальчиком, привлекла его к себе. Слава Богу, у нее есть сын!

Тем временем в константинопольской Великой церкви шла вечерня.

– Ибо Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веко-ов! – раздавался под сводами голос пресвитера Иосифа.

Патриарх, стоя в алтаре, слушал этот голос, зазвучавший в Святой Софии после девяти лет молчания, и гадал, каковы же будут последствия соборного решения.

– О мире всего мира, о благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помо-о-олимся! – выводил диакон.

Будет ли мир и благостояние?..

Это должно было показать будущее. Но оно начиналось уже сейчас.