Орден Ранункулюс

***

Женя поднималась по лестнице, когда дверь на третьем этаже открылась и оттуда высунулась Марья Георгиевна:

– Женечка, – заговорщически начала соседка.

– Добрый вечер, Марья Георгиевна.

– Добрый вечер, добрый вечер. – Мурка торопливо зашептала: – Что я хочу тебе, Женечка, сказать: Венерка снова приходила к Юхану Захаровичу в твое отсутствие. Да! Я сама видела! Ты дурочку-то святую из себя не строй! Виды она на твоего мужа имеет. Даром что фамилия Блядинова.

– Билялетдинова, – автоматически поправила ее Женя. – Марья Георгиевна, ну что вы такое говорите? Юхан Захарович Венере как отец. Он ее в первый класс отводил. Из роддома встречал.

– То-то и оно! – подхватила Мурка. – С чего бы Юхан в первый класс Венерку повел?

– Да знаю я эту историю…

– Да ничего ты не знаешь! – перебила Ромкину маму соседка. – А я тебе скажу: истерики Венерка Фаридке закатывала, что-де у всех есть папы, а у нее нет. Вот и пошла Фарида к Захарычу, единственному неженатому мужчине в подъезде, поклон вешать – отведи, мол, пожалуйста. А теперь и до Венерки наконец дошло, что и самой надо устраиваться и волчонку отца заводить… И не абы какого! Все эти ее кавалеры… – Мурка покрутила в воздухе рукой. Со стороны могло показаться, что она объясняет Жене правило буравчика, – хахали-то все эти на «Волгах» – только время провести с ней весело готовы, а жениться-то не торопятся! Я тебе верное дело говорю! Глаз Венерка свой на Юхана и вашу квартиру положила. И Рауля за собой специально таскает, чтобы привыкал к новой обстановке. А мужик что? Мужик – всегда мужик. Кровь от головы ниже пояса прилила – мозг отключается. Другой бы на месте Юхана гнал бы паршивку метлой, а он привечает… Значит, тоже интересна ему шалашовка…

Мария Георгиевна Болотова считалась женщиной одинокой и неустроенной. Ее ойкумена имела четко очерченные границы: начиналась с окна третьего этажа, спускалась к палисаднику, огибала окрестные магазины и заканчивалась на лавочке перед подъездом. Те, кто считал, что бытие Марьгеоргевны пресно и лишено событий, сильно заблуждались. Отсутствие жизни личной цветовод-любитель с лихвой компенсировала копанием в чужих биографиях, а в них чего только не происходило… Она вела наблюдения, анализировала увиденное, домысливала услышанное, строила предположения и в итоге развивала такие сюжеты, что иным писателям даже не снились. В основном Ги де Мопассану, Набокову и немного Дюма. С творчеством ни одного из авторов, за исключением, пожалуй, Дюма, Мурка не была знакома, да и ни к чему это. И без них все очень ладненько получалось.

Года три назад Марье Георгиевне пришла в голову мысль, и с каждым днем она нравилась ей все сильнее – Венеркин Рауль сын хромого Юхана. А что? Все ложится один к одному: повел девочку в первый класс, держал за ручку, а малышка уже тогда была красивая, и мысли разные могли посетить одинокого на тот момент мужчину. Ему уже к сорока было. И не женат. Подозрительно… Какое-то время спустя он все-таки женился. И на ком? На этой худосочной Евгении – ей и сейчас, годы спустя, едва чуть больше двадцати можно дать, значит, имел-таки Юхан Захарович греховную склонность к несовершеннолетним девочкам. Имел!

А тут и Венерка подросла, расцвела, да как! Любой не устоит. Вспомнилась Юхану ее трепетная ладошка, взгляд бархатный, и накатила на него похоть… И она – дерзкая, горячая, развратная. Одно слово – Билялетдинова! Потянуло блудодеев друг к другу. А уж где и как – это при желании решить можно. Но вот незадача – случился ребенок… На этом эпизоде у Мурки образовался в рассуждениях затор. Временный. Все оказалось просто! Откупился хромой греховодник и пообещал деньгами помогать! Венерку все устроило, но со временем она поняла, что ни один из ее поклонников жениться-то на ней не собирается, а годы идут… Вот и начала она шастать на пятый этаж с весьма определенной целью. Одного только пока не могла объяснить себе Марья Георгиевна, и это сильно портило жизнь – почему Рауль не похож ни на знойную Шемаханскую царицу – мать, ни на «армянистого» отца. Но внешность ребенка – это уже детали. Сама Венера Хасановна, в конце концов, тоже не Фаридкиной породы, и что там за погибший летчик Хасан – еще требуется разобраться… Молчать не было сил, и Марьгеоргевна решила на первых порах озвучить Жене «облегченную» версию. Нельзя сказать, что все, что надумала любопытная соседка, являлось чистым вымыслом. С Венерой и Юханом Захаровичем у Мурки получилось засечь самую суть – стороны действительно имели друг к другу нешуточный интерес. К счастью для Юхана и Венеры, фантазийный алгоритм Марьгеоргевны не предусматривал иных, отличных от физиологического влечения, мотивов в отношениях. Даже в дружбе она видела зачатки гомосексуализма и всячески развивала свою теорию с кумушками на лавке перед подъездом. Венера и антиквар, сами того не подозревая, имели все шансы попасть на языки Муркиных товарок, но, узнав об угрозе «разоблачения», облегченно выдохнули «Слава богу!». Догадайся Марья Георгиевна про истинную подоплеку взаимности и разнеси ее по двору – дело могло бы закончиться конфискацией имущества. Венера работала в «Доме фарфора» на Кировской¹⁴, а Юхан Захарович на фарфоре специализировался. Один плюс один получалось два. С помощью Венеры Ромкин отец получал новую клиентуру, а красавица продавщица вполне приличный дополнительный заработок. Подобные «отношения» именовались «нетрудовыми доходами», «спекуляцией» и влекли за собой серьезные статьи.

Присматривая за хромым антикваром и молоденькой вертихвосткой, Мурка сделала еще одно верное наблюдение – в свои «завоевательные походы» к Садо Венера всегда брала сына Рауля. Кто был отцом мальчика, если кто и знал, то только Юхан – он выступил посредником между взбешенной Фаридой и ее беременной дочерью, он же встречал молодую мать из роддома. В свидетельстве о рождении Рауль писался Эрнестовичем, но мог с тем же успехом числиться Александровичем, Теймуровичем, Карловичем, Ицхаковичем, Ивановичем, да кем угодно. Тайна хранилась за семью печатями. А посмотреть на того «Эрнеста» желающих набиралось достаточно: многие хотели знать – от кого рождаются такие жутко красивые или, вернее, красивые до жути дети. Длинное, вытянутое имя прекрасно перекликалось с породистыми, благородными и утонченными чертами мальчика. Пепельные волосы, кожа – яичный фарфор, высокие скулы и раскосые глаза цвета ртути делали Рауля похожим на лайку или молодого волка. Все, кто впервые видел ребенка, впадали в ступор – глаза пугали и завораживали одновременно.

По характеру мальчик был спокойным, меланхоличным и не сильно склонным к общению. Да и когда ему было? Французская школа около универмага «Москва», куда еще нужно добраться на редком сто девятнадцатом автобусе, изостудия, фигурное катание – Венера впихивала в сына все лучшее, что могла. На друзей при таком графике у него просто не оставалось ни сил, ни времени. Из мальчиков Рауль общался, пожалуй, только с Ромкой, а во дворе предпочитал общество девочек – они его боготворили.

Причина, по которой Венера брала с собой сына, висела на стене в Ромкиной комнате и называлась «Молитва о дожде». Две женщины на небольшом холсте смотрели в небо на фоне засохшего дерева. Зритель явно видел жар и пустыню, но художник выразил полотно в холодных тонах. Исполнение делало его нереальным, мистическим. Благодаря мастерству автора совершенно светский сюжет обращался… нет, не в икону, но в изображение, побуждающее обратиться к небесам. Так, во всяком случае, объяснял себе феномен картины Ромка – он считал ее одной из дверей ТУДА. Еще одна загадка крылась в самих глазах женщин – так же, как и у Рауля, они были наполнены ртутью.

Венерин сын всегда приходил к «Молитве» с этюдником и каждый раз пытался делать наброски, но ни разу не смог закончить работу. Что-то не ладилось. Мальчик в итоге бросал рисование, откладывал карандаш и, подобно Ромке, предавался «бдениям». Порой они сидели вдвоем и, по выражению Венеры, вращающейся в самых прогрессивных кругах, «тупо втыкали».

– Не могу понять, – усмехалась красавица, – что Рауль нашел в этой мазне. Такое не существует на самом деле. Где в пустыне голубой и салатовый? А тетки эти – просто ужас. У них ни зрачков, ни белков. Кошмар, да и только.

– Это, Венера, называется искусством, – отвечал Юхан. – Автор стал классиком еще при жизни, а мне подарил эту картину года за три до смерти. Да, года за три, не позднее… И знаешь, что я тебе скажу? Восприятие у детей еще не испорчено этим миром. Оно не засорено штампами и свободно от стандартов – наши сыновья могут и видеть, и чувствовать больше, чем мы.

***

Летние каникулы Ромка проводил обычно так: в июне и до середины июля с Колавной на съемной даче, с середины июля до середины августа с родителями в Прибалтике, а дальше в Москве. В этом году ехать на дачу Раман категорически отказался – из-за солидарности с другом Петькой. У того дела были совсем плохи – благодаря отцовским выкрутасам Петруху лишили путевки в пионерский лагерь.

На фабрику пришла молодая специалистка и активистка Анастасия Иванова. Через некоторое время ее выбрали профоргом. Оценив моральный климат в коллективе, Настенька решилась взяться за неведение порядка на вверенной территории. Первой мишенью неофит от профсоюза выбрала самого яркого сквернослова и выпивоху Николая Васильевича Глинского. Помимо алкогольной зависимости и «неподобающих выражений» в вину ему ставилось ущемление интересов семьи. Мол, деньги и время на водку с дружками спускает, а мог бы на семью и музей…

Большинство из тех, кто присутствовал на собрании, позже отмечали, что ситуация была комедийной с самого начала. Зачем, спрашивается, Настенька начала через предложение приплетать отцов-основателей: Маркса, Энгельса и Ленина? Пока шло ее вдохновенное обращение к собравшимся, аудитория хихикала, а дядя Коля, надув щеки, согласно кивал в сторону портретов. Паясничал, одним словом. Но когда активистка, ссылаясь на Маркса, приложила часть зарплаты гражданина Глинского передавать ей лично в руки, веселый Сатир обратился в свирепого Пана. Цель отбора денег – самая благая: сберкнижка на имя Николая Васильевича. Однако дядя Коля не дослушал предложения. Он вскочил в места, обозвал профорга свербигузкой, а на предложение про отъем зарплаты сделал неприличный жест в сторону Настеньки, подкрепив его главным идеологом: «Карл Маркс тебе в глотку, чтобы голова не качалась!» Поднялся шум, гам… Но увольнять и привлекать не стали. Во-первых, времена уже не те. Во-вторых, ну действительно, при чем здесь бедный Карл? В-третьих, и самых главных, дядя Коля на комбинате был совершенно незаменимым человеком. Отсутствие профорга сразу никто и не заметит, а вот без дяди Коли приходилось туго. Как чего ломалось – бежали к нему:

– Николай Васильевич, вот что-то ерунда какая-то происходит! Не поглядите?

– Погляжу! Чего ж не поглядеть, – отвечал дядя Коля и прыгающей походкой направлялся за просящим. – Наладчика когда в последний раз вызвали?

– В том-то все и дело, что вчера! И все работало! А сегодня, как назло, заедает! Вот если бы вчера заедало, я бы к вам не обратился.

– Если бы у бабушки были приблудушки – она была бы дедушкой, – вздыхал Николай Васильевич. – Ну давай, включай… Стоп! – Николай поднимал руку. – Тишина! Еще раз включи… Стоп! Еще раз… Стоп! От ведь эклектика какая… Реле веригами накрылось. Перегрев пошел.

– Почините?

– Да как два пальца об асфальт!

Если у сына была Чуйка на монеты, то у отца Слушка на механизмы и руки из нужного места. Мало того что по звуку определял неполадку, так еще и чинил ее! Где такого мастера еще найти? Любой руководитель предприятия за своего Левшу держаться будет, и никакая свербигузка директору не указ. Даже с Марксом. Так и спустили сентенции дяди Коли на тормозах, но в качестве острастки лишили семью профсоюзной путевки на юг, а сына – в пионерлагерь.

Из дворовой компании на вторую неделю июня остались только Петька с Ромкой. Друзья ходили в кино, ездили купаться на Москва-реку, играли в парке в автоматы, бегали на голубятню, и в какой-то момент, парни даже не заметили как, к ним примкнул Рауль. У него с матерью сорвалась поездка в Сухуми, и до выезда с бабушкой в деревню мальчику оказалось совершенно нечем заняться. Рулька-Раулька прилип к соседям по подъезду и ходил за ними хвостом. Те не возражали.

Несмотря на то что Венерин сын и был младше приятелей на целых четыре года, но от него не укрылась Петькина способность к нахождению денег.

– Как ты это делаешь? – спросил Рауль Петьку на очередной находке. – Научи. Я тоже так хочу.

– Никак., – Глинский махнул рукой.

– Научиии, – захныкал мальчишка, – иначе я всем расскажууу.

«Вот ведь какой противный, – подумал Ромка. – А Глинский, интересно, расколется?»

– Ну и рассказывай, – спокойно ответил Петя. – А мы тебя тогда больше никуда брать не будем. Понятно?

– Ну расскажиии, – ртуть в глазах набухла и вот-вот начнет таять, – я никому не скажу. Честное слово! Ну пожалуйста!

– Ответь мне, – начал Петька, даже не почесав носа, и Раман вздрогнул: «Неужели сейчас про Чуйку расскажет? Про нашу тайну сопляку этому расскажет? Ух, Глинский!» – Тебе фанта или пепси-кола нравится?

– Нравится, – всхлипнул Венерин сын, – фанта нравится.

– Фанта… – медленно повторил Глинский. – А скажи мне, как это?

– Что? – не понял сосед.

– Ну как ты это делаешь, что она тебе нравится? Расскажи!

– Я… – растерялся Рауль, – я не знаю… я ничего не делаю. Просто она мне нравится, и все…

– Вот так и у меня, – подытожил Петька, – монеты находятся, и все.

Раулька не сразу понял, что его оттерли, а когда осознал, что ему ничего не узнать про секрет нахождения денег, обиделся:

– Подумаешь, – пошипел он и сузил глаза в две стальные полосы, – копейки он находит. Не очень-то и хотелось! Не нужны мне ваши десятюнчики. Подумаешь, кино, мороженное! У меня драгоценная монета есть! Я на нее весь кинотеатр куплю! Вот так!

– Ты ври, Рулька, да не завирайся, – хмыкнул Глинский. – Кинотеатр он купит. Откуда у тебя, сопляка, драгоценная монета?

– А я не вру! – крикнул мальчишка. – Сулейман Рашидович, жених моей мамы, подарил ей кулон в виде монеты. Дядя Сулейман сказал, что это не монета, а целое состояние, но ради мамы он ее просверлил и на шнурок из кожи занесенного в Красную книгу сайгака повесил. Вот так!

– Монета золотая? – поинтересовался Глинский.

– Нет.

– Значит, все это ерунда! Никакое это не состояние! И кожа не сайгака! Кто этому Рашидовичу сайгаков позволит убивать? Ты еще скажи динозавра!

Рауль еще больше обиделся и дальше с расспросами не приставал.

Вечером того же дня Раман и Петр, уже вдвоем, сидели в семьдесят девятой квартире и играли в переводного дурака.

– Слушай, Глинский, – Ромка пошел с шестерки крестей, – а как ты догадался так четко ответить Рульке?

– Да это не я, – ответил друг и совершенно недружественно перевел на Рому шестерку червей. – Это батя…

– Ну ты, остров Жапонез, поджидал меня со своей шестеркой, – пробурчал приятель и забрал обе карты себе. – А дядя Коля тут при чем?

– Да было дело. – Петька положил на стол восьмерку. – Ты же знаешь, батя ведь слышит, что в механизме не так. Вот однажды его и спрашивает один мужик: «Как ты, Колюня, это делаешь?» А тот отвечает: «Ты водку любишь? А как это?» Бито! Ну, давай, давай мне в обратку свои шестерки, изоморфия!

***

Не знаю почему, но к еде в моей семье относились пренебрежительно. Мама почти не ела. Худющая – почти дистрофик. Но красивая. До сих пор такая. Готовить, соответственно, не умела. Отец к пище был равнодушен и ел что дают. Порой даже не смотрел в тарелку, закрывшись книгой или журналом. Всех нас кормила папина сестра, которая ему вовсе не сестра… но он к ней относился как к сестре… короче, не про нее сейчас речь – у плиты стояла Валентина Николаевна. Все ее звали Колавна. То, что готовила тетка, называлось кормом. Много, питательно и никакого вкуса. Я не голодал, хотя удовольствия от еды дома почти никогда не получал. Почему почти? Потому что к нам приходили гости!

Какой же это был для меня праздник! Отец антиквар – полуподпольная профессия! Так что случайные люди в дом не попадали и для них, дня за два до даты, в кулинарии ресторана «Прага» заказывались салаты, горячее и закуски. Вытаскивались деликатесы. Родители почему-то считали, то я так же безразличен к еде, как и они. И даже когда, узнав о приходе гостей, я пускался пляс – они трактовали это по-своему. Дело в том, что с младых ногтей из меня лепили продолжателя отцовского дела, то есть эрудита, интеллигента, человека, разбирающегося в искусстве. А каким образом я мог им стать в обыкновенных Черемушках с «пьяной лавочкой» под боком? Только через общение с соответствующими личностями – друзьями моих родителей! И они приходили в наш дом: коллекционеры, искусствоведы, библиофилы, всех не упомнишь… Вели застольные разговоры о возвышенном, а я, с куском колбасы за щекой, на этих диспутах присутствовал. И родители с умилением смотрели на мое счастливое лицо – думали, что я радуюсь общению. Как бы не так! Во вкус этих бесед я, конечно, вошел, но значительно позже. Однако… существовал один гость, который затмевал собой все котлеты по-киевски, финские сервелаты и салаты «оливье». Его прихода я ждал с придыханием. Звали того человека Арнольд Иванович Сухарев.

По профессии Арнольд Иванович был археологом. Действующим. Еще он читал лекции и вел кружок юного археолога в Музее Востока. Не существовало темы, в которой он так или иначе не разбирался. «Я археолог, – говорил Арнольд Иванович, – а следовательно, должен иметь понятие о строительстве, фортификации, военном деле, сельском хозяйстве, торговле, металлургии, метеорологии, астрономии, астрологии. Я обязан представлять мифологию, религию, социологию, географию, не говоря уже об истории, топографии, картографии – это мой хлеб». Походный быт научил Арнольда добывать еду, разводить под дождем костер, экономить воду, ориентироваться в облаках на случай непогоды, накладывать жгуты и шины, прижигать раны, делать «сухую баню» – это когда собираются камни, на них ставится шалаш или палатка, внутри разводится костер и после того, как огонь почти погас, очаг окатывается водой. С раскаленных камней поднимается пар, и внутри можно мыться в любую погоду. Вот чьи рассказы я мог слушать до бесконечности! К тому же, по моему внутреннему ощущению, археолог Сухарев был вовсе не гробокопателем, как он шутя себя называл, а прекрасным актером и декламатором.

– Бескрайние степные просторы простираются с запада на восток, с севера на запад, и все они принадлежат моему племени – племени скифов, – вдохновенно начинал Арнольд Иванович.

После каждой экспедиции он приезжал к нам в гости (это был своеобразный ритуал) и докладывал о раскопках. Я каменел от восторга.

– Меня интересуют царские скифы – самое сильное из четырех скифских племен. Их владения начинаются вот здесь, – гость указывает на солнечное пятно на обоях, – охватывают Одесскую и Запорожскую области, – рука заходит на дверцу шкафа, – полностью покрывают Крым, – рук не хватает, и лектор перебегает в другую сторону, – а дальше уходят к Курску, Воронежу, Кубани и Ставрополю. Понятное дело, тогда не было никакого Воронежа, и реки именовались иначе, но оцените масштаб!

Я оценивал! Половина стены моей квартиры! И даже папа, который, в отличие от меня, знал, кто такие скифы, почтительно качал головой:

– Надо же, Арнольдий, я никогда об этом не думал…

Свое уважение друг к другу они выражали особым способом: отец, будучи старше археолога, называл его Арнольдием, но на «вы», а тот, в свою очередь, обращался к старшему товарищу по имени-отчеству, но на «ты».

– Выжженная степь… – продолжал Арнольдий, – и вдаль, к горизонту, уходят крытые кибитки, стада коров, табуны лошадей. Впереди, размытые жаркой дымкой, струятся копья воинов. Неужели мой народ решил покинуть эту землю? Нет! Конечно же нет! Это очередной военный поход на Восток! Кибитка – это дом, штаб, военная палатка, госпиталь, мастерская. В случае осады она переворачивается и становится лучшей защитой в степи, где и ворону не укрыться! В кибитках едут кузнецы и ремесленники, жрецы и врачеватели, портнихи и прачки, женщины и дети. Но не верьте мне! Не верьте! И впереди, в авангарде, и здесь, в арьергарде, – Арнольд указывает пальцем на стол, – едут воины! Поголовное ополчение! Включая женщин и детей. Те самые загадочные амазонки древнегреческого эпоса и есть скифские женщины-воительницы! С малолетства скифы учатся держать лук, обращаться с пикой, мечом, справляться с маленькими шелудивыми лошаденками! Ах, не торопитесь смеяться над этим смешными существами! Их убогость обманчива! Когда сицилиец или фессалиец выбивается уже из сил, спотыкается и пускает пену изо рта, скифская лошадка только разгоняется! Горе той армии, что столкнется со скифской конницей!

– Уж не они ли, Арнольдий, разнесли Ниневию? – спрашивает отец.

– Они, Юхан Захарович, они самые. В 612 году до нашей эры вместе с мидийским царем Киаксаром.

– А что это такое Ниневия? – спрашиваю я и нарываюсь на гневный отцовский взгляд.

– Неуч! Срамота! Ниневия – древняя столица Ассирийского государства! Наша с тобой историческая родина! В ней жили айсоры-ассирийцы!

– А где она тогда находится? – не унимаюсь я.

– Уже нигде, – миролюбиво отвечает Арнольд Иванович. – Юхан Захарович, не обижайся на ребенка. Он же не может знать, где находится государство, которого уже не существует. Кстати, приблизительно с того самого 612 года до нашей эры.

– Скажите, Арнольдий, – вмешивается мама, – а что, в этот раз вы нашли что-нибудь стоящее?

– Нашел! Целый скифский курган! Уникальное место!

– Курган – это горка такая? – влезаю я, и отец тягостно вздыхает – зря меня, видать, кормит.

– Горка, только погребальная, – отвечает археолог, – могильник, одним словом. Захоронение амазонок. Потрясающие красавицы! Сколько силы и женственности!

Мама морщится. Она не понимает, как трупы могут быть красивыми. Арнольдий замечает ее гримасу и объясняет:

– Красивы с археологической точки зрения. На амазонках бусы, золотые украшения, расшитые пояса. Рядом лежат зеркала, инкрустированные гребни, луки, колчаны со стрелами, ножи, дротики. Сразу представляешь себе эту женщину в полном облачении – высокую, длинноволосую, в бусах, сарафане и с натянутой тетивой в руках!

– А бусы красивые? – спрашивает мама.

– Не то слово! – радостно откликается Сухарев. – Да ты сама, Женечка, посмотри. Вот фотографии.

– Боже! Какая прелесть! Я тоже такие хочу! Арнольдий, а их можно… ну… купить, к примеру?

Лицо Арнольда Ивановича темнеет, и он становится невероятно серьезным:

– Дорогая моя, запомни это раз и навсегда – ничего, что находится на покойнике или принадлежит ему, ни в коем случае нельзя брать или, тем более, на себя надевать. Даже в мыслях нельзя себя в вещах покойного переставлять! И любой археолог тебе это подтвердит. Никогда! Запомни это.

В своей жизни я не видел людей более суеверных, нежели археологи! Парадокс – при великолепном знании религии они по большей части атеисты. Не верят ни в бога, ни в черта, но суеверны до фанатизма! И Арнольдий был именно таким. Он не носил часов и переходил улицу, если видел черную кошку. Женщину с пустой сумкой трактовал как женщину с пустым ведром и делал соответствующие выводы. Перед важным разговором по работе клал пятак под правую пятку, а перед деловым – под левую, радовался встречам с горбуном и всегда собирал полотенцем (не дай бог рукой!) крошки, чтобы скормить их птицам! Взрослый, образованный человек!