Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 2

Глава 22. Путешествие по столицам

Анджела

Осло производил впечатление, сходное с новым имиджем Альбины – броский, многоцветный, и какой-то нелепый. Нет, Анджела сама одевалась в разноцветную одежду, но даже за такой внешней небрежностью стоит как минимум приблизительный расчет сочетаемости. Альбина, надо думать, просто решила взять все подряд, лишь бы понеобычнее. Вот и тут так же.

С одной стороны, много, как и в Королевстве, классики. Но при этом все дома разноцветные, как будто их планомерно так и раскрашивали, тщательно стараясь не повторяться в цветах. Некоторые так вообще пестрели радугой, и полным-полно странных форм – были дома в форме ведра, торта, куска сыра, яблока, кресла, чьей-то головы, был дом круглый, треугольный, трапециевидный, дом с рогами и даже дом в виде задницы, хотя Анджела сначала подумала, что это персик. А может, это и был персик? Неважно. В общем, Осло вызывал то смех, то недоумение, однако странная деталь бросилась в глаза – нигде не было видно флагов, что сильно отличало Норвегию и вообще Союз от того же Парижа, где флаги Франции и Королевства встречались довольно-таки часто. Встретить их должны были в парке скульптур, и все трое рыцарей шли мимо статуй, изображающих разных людей, то размахивающих руками, то смеющихся, то разъяренных, то занимающихся сексом. Натурально, с подробностями, причем более крупный монумент изображал двух женщин за этим занятием, потом – мужчин, и только потом – мужчину и женщину. Альбина опустила глаза буквально себе под ноги и так дальше и шла, что заставило Анджелу хихикнуть. Но вообще, это, конечно, через край. И меж тем, по парку гуляли люди с детьми, периодически что-то громко и требовательно восклицающими и тыкающими пальцами во все стороны. Совсем здорово. Человек, их встречающий, оказался невысоким улыбчивым полным коротышкой с розовыми волосами. – Привет! – крикнул он еще издалека, – я Ларс Гюставсон, на волосы не обращайте внимания, маскировка. Впрочем, вижу, вы и так знаете, как тут положено выглядеть. – Положено? – удивилась Анджела. – Ну да. Серый скучный вид, знаете ли, уже повод заподозрить вас в фашизме.

– Фашизме?

– Ну, так называли себя диктатуры века Возрождения. Типа «все вместе, все одинаковые». Вот здесь и решили, что нужно разнообразие, и если его у вас не хватает, то вы, возможно, фашист. Кстати, если что, говорите всем, что вы спите втроем. – За… зачем? – Альбина буквально опешила. – Ну как… Просто вы – Жан, я правильно запомнил? – Ну да… – Жан. Вот вы – белый мужчина. С этим могут возникнуть вопросы. Во-первых, вы и так должны представить доказательства, что не являетесь притеснителем и угнетателем, это довольно муторная процедура. Во-вторых, вы занимаете последнюю очередь в обслуживании. Позитивная дискриминация, сами понимаете. Вина за эпоху викингов и угнетения, которому они подвергали остальных. Если что, говорите, что вы работаете за бесплатно с целью компенсации вины. Впрочем, вам еще повезло, что вы не гражданин… Хм. Так вот. Вы – Альбина, так я понял? Да. Так вот, вы, конечно, женщина, это хорошо. Разнообразие в визуальном выражении – тоже. Да, лучше избегайте мигрантов – их сейчас немало, Султанат снова собирается воевать с Халифатом, вы же понимаете… Так вот, лучше избегайте попадаться, сопротивление запрещено, вы только имеете право выразить несогласие на сексуальный акт. Потом насильник, если суд сочтет вину доказанной, встанет в очередь в тюрьму. Дело в том, что они обычно выбирают частичное отбывание – по выходным или наоборот, по будням… Ну, там неплохо отдохнуть, бассейн, игры, тераном. Но могут сослаться на срочные дела, конечно. Да, в общем, вам, конечно, заплатит компенсацию государство. Поверьте, щедрую – не зря же налоги у нас доходят до восьмидесяти пяти процентов для богатейших… А если вам хватит глупости отбиваться, или, не приведи Хаос, покалечить насильника, тогда вычтут уже с вас, и тюрьмы тоже будет не избежать. Впрочем, все это так, только если насильник из числа мигрантов. Если белый… хотя, здесь это редкость. Ну а вы – Анджела? Ну, вам будет легче и проще, само собой. Вы все же из Африки, можете рассчитывать на бесплатные услуги в сетях питания, транспорте и исцелении… – Да я сама целитель… – Ну, надеюсь, это вообще не понадобится. – Ага. Ну это я так, болтаю, выговориться давно хотел. Собственно, я тут уже вывел нескольких подозрительных типов. Нет, конечно, вряд ли тут много у кого дела с мафией Королевства, но торговля изрядная. В общем, есть ряд высокопоставленных чиновников, имеющих определенную, как мне доводилось слышать, связь с некоторыми сделками… Есть Магнар Энгебретсен, есть Агнета Лёккен, есть еще Петра Петерсен… В общем, эти трое – самые подозрительные, из того, что я слышал. У нас они, кстати, непуганные, так что можно, пожалуй, не только следить, но и надавить – расскажут как миленькие. Тут народ такой… Знаете, еще со школ. Сначала говорят так: делай, что хочешь, стой на ушах. Кстати, учителей увольняют и заставляют платить штрафы, если ребенок пожалуется и скажет, что его принуждают к принятию чуждых ценностей, стереотипов и так далее. Дисциплина так вообще ругательство того же плана, что и «фашизм». Вообще, такое ощущение, что со штрафов собирают не меньше, чем с налогов. И на распределении кто надо не бедствует. Плюс, многочисленные детские приюты – там-то и обрабатывают сознание. Новое поколение такое, оно чутко ловит сигналы. Если ты перед ними обязан – читай, старше по возрасту и сам скандинав, тебе, конечно, сразу укажут твое место во всех возможных выражениях. Ну а если ты из меньшинства какого, особенно национального, то, конечно, будут помалкивать, кивать и улыбаться. «Скандинавия говорит „ДА“», так принято выражаться.

– А откуда так много детей в приютах? – тревожно спросила Альбина. – А из семей забирают. За абьюз, насильственное привитие нетерпимых принципов, биготрию, ну и так далее. Ну, например, у моих знакомых забрали сына и дочь, 4 и 5 лет, угадайте за что? – Отшлепали? Дали подзатыльник? Громко ругали? – предположила Анджела наиболее вероятное. – Как бы не так. Сказки читали вслух. Соседка услышала. Про «маленькую царевну и деревянного солдатика». Кто-то нашел, видимо, в недрах библиотеки экземпляр, или по наследству. Так вот – нельзя детям прививать гендерные стереотипы. С садика и школы обращаемся только «оно» и «нечто». Заметили, что по многим трудно понять, какого они пола? – Ну да… – В чем и дело. Так что с обращениями поаккуратнее тут. Да, так вот правильные сказки – про жирафов-гомосексуалистов, воспитывающих усыновленного крокодила-инвалида. Только так. Ну, у других ребенка отобрали за его жалобу – не хотели покупать летательный диск, а ему уже 10 лет. Абьюз и моральное угнетение, причинение негативных эмоций. Альбина как-то странно потупилась и замолчала, Жан тоже. Анджела покрутила пальцем у виска. – Чего они этим хотят добиться-то? – Вы меня спрашиваете? Да я тут с ума скоро сойду, шестой год, вы представляете?! Наверное, хотят, чтобы все были как вон то «нечто» – он указал на неопределенное полноватое существо в мешковатых штанах и сине-зелено-красными волосами. Из-за полноты и скругленности черт действительно было нельзя сказать, парень это или девушка. – Нет, воля ваша, я поеду в Центральную Африку. К Чародейке, на границу. Черт, да даже на Север. Все отказывают, говорят, сиди, следи. Ладно, пожаловался и хватит. Пойдемте, что ли, накормлю да за дело… – …Да, тут ведь что, – болтал на ходу неуемный Ларс, – мое дело вас предостеречь от всяких весьма возможных для не знающих специфики, так сказать, региона, действий. Здесь куда легче попасться на каком-нибудь нарушении этического плана, чем местным спецслужбам. Их, на деле, почти что нет. А зачем они? Официально мы тут всем друзья, за народом следит куча комитетов, комиссий и организаций, а за чиновниками следить… да зачем им это? В стране средний налог шестьдесят процентов, все распределяется как надо… Плюс есть мигрантские патрули. – Это как? – не поняла Анджела. – Это очень просто. Сначала директор одной школы приказал убрать флаг Союза и Норвегии, чтобы не вызывать негативных эмоций у приезжих. Ну, это давно было, до вашего рождения еще. Теперь вот приняли на законодательном уровне, лет десять как. Потом епископесса Бротен предложила демонтировать кресты с церквей и запретить открытое ношение крестов – ну, кто еще верующий остался. – А полумесяцы тоже? – впервые заговорил Жан. – Ну что вы! Как можно подумать! Нет. Возникли специальные патрули из иммигрантов, они следят за действиями местных. Ну, чтоб символики неподобающей не было, чтоб прилюдно не целовались… – Что, тоже нельзя?

– Ну, при них нет. При полиции нельзя – если вы гетеро и оба белые. Если, допустим, кто-то из вас с Анджелой, то еще можно. Собственно, даже сексом на улице можно заниматься, это даже поощряется. Если не при мигрантах, конечно. Ну, помогает добивать патриархальные стереотипы. А вообще, выбрать девушку или парня одного с собой цвета, если ты сам белый – считается расизмом. – Да как так? – не выдержала Анджела. Все это уже напоминало фарс, сумасшедший дом.

– Ну а что, если человек мог выбрать разнообразие и не выбрал, значит он внутренне против разнообразия, раз отметает эти варианты.

– Ну так нельзя! – возмутилась Альбина, с каким-то совсем потерянным видом, – это ведь вообще личное… – Ну, личные взгляды тут тоже под надзором. Можно иметь любую точку зрения, лишь бы не фашистскую, как в той же Испании. – А там разве фашизм?

– Ну, так говорят здесь. А что на…

Договорить Ларсу не дала собачка, выскочившая из-за угла и с лаем бросившаяся под ноги Жану. Тот молча прошел мимо, но шавка, оглушительно и визгливо тявкая, попыталась ухватить его за штанину.

– Фу! – крикнул он, мотнув ногой. Собачонка отбежала метра на три, не переставая оглушительно гавкать. – Sta! – подлетел тут же не пойми откуда взявшийся полицейский. Анджела включила магический слух, позволявший воспринимать общий смысл иностранной речи.

Смысл был таков – вербальное оскорбление животного, нанесение ему морального ущерба и попытка нанести удар. Жана ждал штраф. Ларс пытался внушить полицейскому, что эти господа – иностранные туристы и не знают законов, тот слегка смягчился, но пусть и вежливо, но твердо продолжал гнуть линию, что нанесение оскорблений и вреда слабому меньшинству, межвидовой расизм и все остальное – дело для суда.

В итоге Ларс что-то прошептал вполголоса, полицейский категорично покачал головой и выписал штраф. Ларс приложил свою личную печать с устройству, полицейский что-то возмущенно крикнул, но было поздно.

Ларс сказал, что готов возместить друзьям ошибку, которую те совершили по незнанию, и полицейский наконец ушел.

Жан тут же принялся извиняться, но Ларс лишь махнул рукой: – Я же говорил. Будьте внимательнее. Межвидовая дискриминация… Вперед собачек и ежиков на лечение только гомосексуальные мигрантки-трансгендеры попадают, и то не всегда.

Тут Ларс остановился, резко развернулся и открыл дверь дома – канареечно-желтого, но без каких-либо других необычностей. Внутри, кроме нескольких ярких цветных пятен, и вовсе ничего примечательного не было. Как Ларс и обещал, он действительно накормил – чем-то местным, с рыбой и рисом, после чего начал рассказывать о подозреваемых. Собственно, ничего примечательного в этих деталях не было, и Анджела включила стенографирование в тераноме, чтобы записывалось. Приступить к слежке решили не откладывая – нынче же вечером, и Анджеле досталась Петра Петерсен, помощник министра торговли.

…Оказалась она довольно-таки скучной на вид женщиной средних лет, и зеленые коротко стриженые волосы совершенно не придавали ей оригинальности – казалось даже, что она для нее даже такая шевелюра является частью униформы. Впрочем, судя по бесцветным бровям, она была, как большинство норвежцев, блондинкой. Анджела лишь дождалась момента, пока чиновница останется дома одна (дом был двухэтажный, не бедный, но без излишеств), вышла из невидимости, оглушила ее и связала, после чего приступила к допросу.

Поразительно, но даже такая вроде бы неординарная вещь, как допрос – и та оказалась скучной, как какое-нибудь собеседование или даже семинар по настройке порталов. Нет, было видно, что фрау Петерсен напугалась – глаза расширились, руки подрагивали, но голосу ее это не придало особой выразительности. Она сначала подумала, что Анджела – из числа каких-нибудь радикалов-иммигрантов, но Анджела напрямую задала те вопросы, что ее интересуют, просто заставив Петру выпить склянку «зелья искренности» – из тех, которым учила мадам Грансон, не обычных полицейских. Та послушно выпила, и затем монотонно, как на заседании, продиктовала имена, фамилии, адреса, номера счетов – память у нее оказалась исключительная, буквально кладезь, живой архив. Дело было за малым – стереть память, внушить ложное воспоминание – например, о мыльном сериале под бутылочку коньяка. Коньяк пришлось вылить в раковину и поставить возле дивана, куда Анджела приказала переместиться чиновнице, после чего усыпила ее и покинула дом, еще раз проверив все на наличие следов своего присутствия. …Остальные, как выяснилось, справились не хуже. Агнета Лёккен, правда, оказала некоторое сопротивление зелью и заклинанию сна Альбины, но недолго. В принципе, наверное, задание было выполнено, но все трое рыцарей дружно сошлись на том, что еще день или два лучше остаться здесь, а Ларс, гостеприимный хозяин, был ничуть не против – и поток рассказов и историй, одна невероятнее и безумнее другой, сыпался на головы ребят. Альбина ходила с абсолютно отсутствующим, подавленным выражением лица, Жан – совсем окаменел, и только Анджела сохраняла какую-то относительную веселость, и то – чтобы как-то уравновесить уныние остальных.

И, видимо, задержались они не зря. На тераном Анжеле по защищенной линии, под отметкой крайней срочности пришло сообщение от Антуана. Оно гласило: «Немедленно телепортируйтесь по указанным координатам. Мы в опасности». Ниже и правда шла координатная формула для телепортации, и Жан немедленно принялся за высчитывание точки с помощью теранома. Результат вычислений показал – самый север Германии, всего сотня километров от Черного леса и Проклятых Островов. Того самого места, где некогда находилась твердыня Некроманта.

Элеонора

Солнце, хоть и зимнее, ничуть не согревая тело, тем не менее отчаянно и яростно светило в глаза. Элли почти никогда не надевала темных очков – как-то не идут они ей. А тут волей-неволей придется.

Испания встретила шумом и каким-то суетливым, муравьиным движением. Высокие белые здания, слегка обезличенные, были разукрашены портретами и транспарантами – красными и оранжевыми. Флаги торчали отовсюду, буквально из каждого дома – и испанских было в разы больше, чем Королевских. Нет, про Испанию конечно говорили, что там до сих пор «последняя диктатура Европы», но что конкретно под этим подразумевалось… Вот теперь это и выяснится. Более-менее.

Люди тоже были интересные и слегка странноватые. Во-первых, довольно-таки шумные, даже по сравнению с французами, примерно такие же, как итальянцы. Нет, испанцы, в общем, никогда и не были особо тихими, но у себя на родине просто-таки кишели и жужжали, как возбужденный улей.

Странность, однако, была не в этом – перед Элли и Алексом промаршировала колонна школьников лет примерно двенадцати, распевая какую-то бодренькую песню, очевидно, марш, и шагая дружно, в ногу, как на параде. Шедший впереди нес портрет пожилого человека в военной форме, с мрачным широким лицом, небольшими черными усами, залысиной, опущенными щеками. Это и был диктатор Испании, генерал Габриэль Игнасио Рамирес Ортис, правивший страной уже почти тридцать лет.

Что ж, видимо, здесь тоже работают с молодежью… на свой лад. Элли использовала магический слух, чтобы понять смысл стишков, скандируемых детьми. Заключался он в том, что личная заслуга генерала в том, что страна живет так замечательно, урожаи хороши, армия сильна и все глубоко счастливы и любят родину. Это странно. Нет, Элли и раньше знала, что Испания – страна с авторитарным лидером, но чтобы было какое-то вот такое прославление вождя… Это настолько контрастировало с Королевством в целом, что заставило, и не в первый раз, задуматься о том, как так выходит, что вроде бы крайне гуманистическая политика Королевства со всей своей строгостью по части прав человека и независимости власти не только терпит, но даже слишком активно не осуждает диктатора страны, входящей в свой состав. Что интересно, этот вывод немедленно подтвердился – навстречу Элли и Алексу прошла колонна уже взрослых, но одетых в униформу молодых людей – серая куртка с оранжево-красной символикой. Они точно так же, как и школьники, шагали строем. – Как думаешь, они как со школы начали, так до сих пор и маршируют? – пошутил Алекс, и Элли засмеялась – к счастью, не так громко, чтобы это услышали. Впрочем, радоваться было рано. К ним подошел довольно уродливого вида молодой человек – весь какой-то сплюснутый, плюгавенький, ростом не выше самой Элли, но, кажется, даже более тощий, чем она, и тонким голосом обратился:

– Alto! Sus documentos!

– No habla español, – ответил Алекс, – somos de Francia! – А, метрополия. С чем пожаловали? Каков ваш статус?

– Мы, собственно, военные. А приехали в отпуск.

– Семейный статус?

– Не женат. – Не замужем. – Ясно. Правила знаете? – Какие именно? – уточнил Алекс. – У нас общество особого типа. Никакой ерунды про равенство. Представителям лучших классов привилегированные пляжи, места в очереди, в распределении… – Лучших классов? – Мы отвергаем ложную концепцию всеобщего равенства. У нас есть классы, которые в силу специфики, в силу как врожденных, так и приобретенных особенностей несут больше пользы обществу, способны к управленческой и идеологической работе. Это, прежде всего, работники военной, полицейской, тяжелопромышленной сфер… И, конечно, партийная элита. Кроме того, идеологический актив. В общем, те сферы, где с людьми не сюсюкаются, где если ты отстаешь, ноешь, не можешь – тебе не по пути. – А что вы понимаете под врожденными качествами? – уточнил Алекс. – Вы не знаете? Наша отечественная наука сделала ряд важных открытий. Во-первых, есть люди, склонные от рождения к обычной, так сказать, обывательской жизни. Это всякие там рабочие, сфера обслуживания, крестьянство… А есть небольшой процент пассионарных личностей, заточенных под управление, борьбу, отказ от личного эгоистического интереса, объединяемых общей идеей. Это и есть ключевой принцип формирования элиты. Мы проводим тесты и собеседования с вышестоящим руководством. – И как? – ухмыльнулся Алекс. – Я, Уго Санчез Бустос, являюсь представителем элитного типа. Мои качества – способность к административной работе, силовому и волевому контролю, управлению, руководству крупными группами людей, политическому управлению, созданию систем и иерархий, расстановке сил…

Элли с трудом сдержала улыбку. Вот этот вот плюгавец – оказывается, силовой специалист? Да, забавно. – Если вы представители высоких профессий, вам полагается средний статус. Не высокий, потому что вы не являетесь проверенными пассионариями. Так. Раз вы у нас впервые, оглашу правила. Здесь нельзя, во-первых, публично критиковать власть и лично Генерала Ортиса. Поясню – никакого этого «высказываться должен каждый» мы здесь не поддерживаем. Вся эта свобода слова для умственно неполноценных здесь не признается. Здесь высказываются только заслуженные люди, доказавшие свою состоятельность и пользу для общества. А то расшатывать систему, которая уже работает – на таких любителей у нас есть специальная полиция. Ну, это я увлекся. Так вот. Портить атмосферу нельзя также. К этому относится занудство, споры ради споров, дурацкая критика идеологии – «а вот у вас тут такой факт не сходится, а там сякой…». Это все мелочи. У нас есть четкая идеологическая система, структура, и если сам принцип, идея верна – просим не занудствовать. Вам, как представителям метрополии, за неоднократное нарушение наших правил грозит выдворение и запрет на въезд.

Еще, конечно, про уважение традиций и нашей истории – никаких негативных комментариев, будьте любезны. Вообще, не создавайте негатива и ведите себя в рамках – и проблем не будет. Мы – народный режим. Что еще… Если вас интересует деятельность Партии Борьбы и Спасения Испании, вот буклетик. Я – руководитель звена второго уровня. У нас у единственных сохранился и возрожден дух Века Героев. Вопросы какие-нибудь есть?

– Как нам найти подходящую для нашего… ээ… статуса гостиницу?

– А. Пожалуйста. Я продиктую адрес. Приятного пребывания. Парень козырнул и ушел, бодро вышагивая вслед за остальными.

– Нда, – Алекс насмешливо упер руку в бок, – видела бойца? Сразу видно – специалист по боевым… как он там сказал?

– Мысли читаешь, – прыснула Элли, – даже у меня мышц больше, чем у него.

– Да уж. И он, видите ли, высшего сорта. В общем, снова Карфаген, да?

– Ты про пояса-то? Я так поняла, здесь не любят торгашей и все такое. А вот про Век Героев… Отдам буклетик Антуану, ему-то все так интересно было. И когда этот наш сопроводитель наконец явится… – Предлагаю вечерком на пляж. Мы ж в Испании!

– Не холодновато? – Ну все равно… Представь – ты, я, море, солнце… – Алекс шутливо приобнял Элли, и она несильно двинула его локтем, смеясь. Нет, его приставания никто никогда всерьез не воспринимал – ну о чем может идти речь, когда ты с семи лет с человеком знаком? И дрались, и дружили, и списывали… Впрочем, при Давиде он так не шутит, тому трудно объяснить, что не все надо воспринимать всерьез. Ну да ладно. Ждать, к счастью, долго не пришлось.

К ним подошел мужичок средних лет в свободном плаще, с длинными загибающимися книзу усами. – Буэнос диас, друзья! Я Хавьер Кабрера Куэнка, ваш, так сказать, гид по замечательной Стране Солнца. Ну или Стране Его Превосходительства, если угодно.

– Значит, вы нас сопроводите и… – Да, да. К вам уже успели пристать на улице?

– Да уж, – Элли недовольно нахмурилась. – Здесь это нормально. В порядке вещей, так сказать.

– И как это все вышло? – спросил Алекс, – под носом у наших либеральнейших… – Очень просто. Сначала было предыдущее правительство, тоже большие либералы, только с уклоном в левизну покруче вашего, центрального, ну и довели народ до митингов по теме нехватки хлеба. Тогда военные и увидели возможность, взяли власть. Сначала, в первые лет десять, действительно экономику поправили, а потом… Ну, как водится. Бизнес прикрыли, государство под крыло взяло. Друзьям там раздали, сподвижникам. В итоге последние лет пять живем похуже, чем тогда – а жаловаться уже некому. Всех быстренько заткнут, кто «воздух портит». Везде доносчики, осведомители, контрразведка, «Щит и Меч Народа и Партии». Так что никаких лишних слов, а то быстренько будет провал и все. – А как живут те, кого… – За кем вас прислали? Ну, они живут так, как подобает жить «пассионариям» и «высшему сорту нации». Ну, то есть, не так, чтобы аскетически… Ну, увидите. А, вот и пример, – он ткнул пальцем в медленно проплывающий диск, в котором развалился довольно-таки объемистый в талии дяденька в окружении двух красавиц и двух же дисков с охраной.

– Неплохо, да? Дамы, не думайте, тоже не абы какие, из отдела пропаганды или какие-нибудь капитанские дочки… – А вот сейчас и проверим, – Алекс как раз, кажется, заприметил одну такую девушку, в дорогом ярком платье – она шла слегка впереди.

– Красавица! – крикнул Алекс, подходя к девушке, – вы знали, что в Карфагене подают на сладкое?

Та повернулась и воззрилась на него с недоумением. А потом ответила, высоким, с визгливыми нотками, голосом, на ломаном французском: – Ты вообще какое право имел обращаться ко мне? Мне, представителю народной аристократии, высшего сорта? Ты что о себе возомнил, ничтожество? Да ты знаешь, под чьим началом я работаю? Да один мой звонок, и тебя увезут так далеко… Свободен!

Алекс даже опешил от такой ярости. – Ладно, ладно, бамбина или как тебя, я… – СВОБОДЕН Я СКАЗАЛА! Не сметь больше со мной заговаривать, ясно?!

Элли не удержалась от смеха. – Да, к такому тебя жизнь не готовила. – Да что она о себе вообще… – Не удивляйтесь. Дочка какого-нибудь чиновника, или, что вероятнее, подстилка генерала. Это что, у нас тут посадили одного ученого – не липового, которые идеологические, а настоящего, он занимался проблемой копирования заклинаний между фолиантами без ручной переписи… Так вот. Уж не помню, чем он такой вот одной любовнице генеральской не угодил. То ли место ее занял, то ли замечание какое сделал. Ну и что вы думаете – посадили. За критику верховной власти и политики партии.

– Да это дурдом какой-то! Науку еще какую-то придумали… национальную. – А, это. Типичное шарлатанство. Но у них на все один ответ – раз идея верна, то отдельные не сходящиеся факты и критиканство – это диверсия, и баста. Ладно. У меня вам лучше не останавливаться, следят. В следующий раз встречаемся…

Он молча взмахнул рукой, и у Алекса на запястье возникла сияющая запись – и тут же потухла.

– Оригинально, – признал Алекс. – Давний метод, на самом деле. Не нами, как говорится, придуман. Тераномом пользоваться не советую – шанс невелик, но прочитать могут.

На том и согласились. Элли с Алексом отправились в указанную гостиницу, памятуя об очевидном – не говорить о деле в очевидно прослушиваемом месте.

Поэтому, едва расположившись, они принялись просто дурачиться. Ну, например, Элли поддела Алекса, вспомнив, как поколотила его однажды в пятом классе (и правда, было дело, но он сам был тогда виноват).

Он, конечно, высокомерно бросил, что «до двенадцати мы все – девочки», и что, мол, не показательно. – Да я бы тебя и сейчас отделала только так, – Элли подняла голову с вызовом, наблюдая, как Алекс распаляется от детской провокации. – Только если я захочу. – Ой, не хвастал бы… – А проверим?

– А давай! Только без магии, а то еще… – Да знаю, дурак я что ли…

И началась потасовка. То есть сначала Элли старалась не подпускать Алекса близко, встретив его ударом ноги в самоуверенный лоб, но тот был не дурак: уклонялся, блокировал, теснил в угол. Элли сделала последнюю попытку, высоко подпрыгнув и крутанувшись в воздухе – пятка ударилась во что-то твердое, но и ее обхватили сильные руки – и оба повалились на пол, борясь. Конечно, Элли отбивалась как могла – ногами, руками, локтями, коленями, но Алекс все же обездвижил, скрутив руку, да еще и больно шлепнул. – Ах ты чертов сексист! Мог бы и уступить слабой женщине… – А ведь кто-то тут только что… – Вот будь у меня больше пространства, а не эти шесть на шесть, ты бы у меня… – Да-да, конечно… – Да иди ты! И вообще, я есть хочу. Поели, посмеялись – вечер прошел, в общем, быстро, и уснула Элли легко. Заморачиваться с двумя номерами все равно не стали, пусть думают, что хотят. Раздеваться при «своих» парнях Элли не стеснялась, она и при Антуане долго ходила в нижнем белье, пока не… Нет, ну не из-за этого же он в нее влюбился? По крайней мере, хочется надеяться. Но уж Алекс-то точно свой. Нет, он, конечно, всегда остается Алексом и не может не присвистнуть и не отпустить пошловатый комментарий – но кого волнуют такие мелочи?

Утром Элли проснулась первой – привычка рано вставать. Нехотя оделась, сходила в ванную, размялась… Скучно. Спустилась вниз, в столовую. В основном там были, конечно, туристы – возбужденно переговаривались на десятке языков, кивали, щелкали перед лицами друг друга тераномами. Элли заказала простой салат и сок – перед возможным важным делом как-то не хочется с утра наедаться. Вообще, иногда хотелось мяса, хоть и нехорошо. Хотя… Антуан вот ест, а Элли его раньше осуждала, спорили даже. Она вообще раньше была жутко категоричной. Нет, она и сейчас не начала смешивать в кучу хорошее и плохое, добро и зло, моральные и аморальные поступки – но многое, что казалось раньше просто неприемлемым и недопустимым, теперь, если подумать, вроде бы не так уж и плохо само по себе. Вот то же вегетарианство взять. Конечно, животных жалко, и это естественно, защищать их. Но по-другому посмотреть – в природе одни едят других. Нет, мы люди, и не должны вести себя, как хищники, но на тех же фермах условия лучше, чем в природе… Хм, а ведь именно это Антуан и говорил ей. Она что, становится сговорчивее? Теряет ориентиры? Вроде бы нет. А может, дело в том, что за последние два года в жизни поменялось столько, что на целую кучу вопросов взгляд теперь поменялся в корне?

Раньше, например, Элли считала в целом оправданными жалобы тех, кто считал себя ущемленными, кому недодали каких-то благ, или кого триггерят чьи-то слова в тераноме… Нет, сама она подобным не страдала, но всегда говорили, что это важно, что это переживания людей, и они имеют ценность. Все так, но… Почему теперь это уже не воспринимается всерьез? Почему теперь выглядит, как нытье избалованных деток, которым не купили дорогущий подарок?

Она со стыдом подумала, что критикует других, а ведь она сама, если объективно, сама была избалованной – разве дядя Генри в чем-то ее ограничивал? Хоть раз наказал? А ведь было за что – в определенный период Элли и приходила под утро пьяная, и курить пробовала, и одевалась вызывающе, а уж хамить и огрызаться… И больше всего ненавидела эти «душевные разговоры» – «мы тебя понимаем, у тебя сложный период…». Да что они понимают! Как будто так сложно увидеть, понимают тебя или просто делают вид. Но она тогда тоже была неправа. Жалели – и потому избаловали, вместо того чтобы в определенный момент взять и привести в чувство, по-серьезному. Потому что ей, конечно, повезло не забеременеть, не подхватить болячку из тех, что плохо лечатся, не пристраститься к зелью… А ведь было и это, и случайные связи… Такое противное осталось чувство, будто запачкалась, лишилась чего-то. А тогда мозгов не было. Понимала, что творит, а «хочу и все». Теперь Элли обижалась на дядю, что не остановил ее тогда силой, позволил окунуться во всю эту грязь, пусть даже обошлось и без последствий. И обижалась на себя за то, что обвиняла его – сама ведь должна была понимать… И все же, разве это не обязанность взрослых – предвидеть последствия, которые не видят или не хотят видеть дети, и не допускать совершения ошибок, которые потом не исправить? Или боялись, что Элли пожалуется, если они применят запрещенные меры? Если так, то они ее совсем не знали. Потому что это последнее дело – доносить, тем более на тех, кто о тебе всегда заботился. Лучше уж обидеться и не разговаривать, если наказали несправедливо, пока не извинятся; но понять детей, доносящих на родителей – и не за жестокие избиения без повода (тут действительно другого выхода нет), а за куда меньшее даже, чем заслуженную трепку – этого она понять не могла. Может, потому, что ей просто есть с чем сравнить, на собственном горьком опыте? Легко жаловаться на самых близких людей, когда они рядом и это кажется незыблемым… Впрочем, хватит себя жалеть. «Как это называется? Взгляд со стороны? И почему я так легко отношусь к насилию? Это ведь неправильно, по всем понятиям…». Действительно, это тоже вопрос, тоже перемена – хотя перемена ли? Сколько Элли себя помнила, постоять за себя она никогда не боялась, драться умела, и даже, можно сказать, любила. Есть в этом что-то особенное – завораживающая сила момента, когда время течет иначе, даже почти останавливается, когда остро чувствуешь все свое тело, все пространство, его движение – и когда ты быстрее, ловчее других, когда твои удары безошибочно достигают цели… Поэтому, конечно, она и занялась боевыми искусствами, и сомнений, кем быть, никогда, в общем, и не было. И само дело по ней – защищать людей и общество, сражаться, быть среди опасности и риска, за правое дело – и продолжить дело родителей, отстоять их имя и – отомстить убийцам. В этом она, едва сделав для себя окончательный вывод – лет, кажется, в одиннадцать, так и не поменяла мнение, хотя задумывалась не раз. И всегда выходило одно – нельзя продолжать жить и позволить убийцам торжествовать, спокойно существовать так, словно ничего не случилось, будто теперь все позади. И никакие слова о неприкосновенности жизни ее не убедили. Нет этого, раз люди убивают и убивали. И неприкосновенности тела – по той же причине. Хочешь быть неприкосновенен – умей не дать себя избить. Нет нигде в природе обратного. Человек имеет право на безопасность – но бумажка с правом тебя не защитит, а только ты сам, собственные руки, ноги и голова. И если сражаешься, тем более смешно говорить о неприкосновенности. Уж точно не выродкам, с которыми они уже имели дело, а ведь эти наверняка еще не худшие. А если человек слаб – что ж, на то и есть такие, как Элли – чтобы защищать слабых, а для этого нужно быть сильной, не жаловаться на всякую ерунду, иметь принципы и дисциплинировать себя. Поэтому чем обманывать людей, что им ничего не грозит, и что иметь всегда все по максимуму, в избытке – это норма, а на любое отклонение от идеала надо отвечать истерикой – вредная глупость. А еще, раз всегда были и будут люди, готовые добиваться своего силой, должны быть те, кто не боится ответить тем же. И раз были и будут те, кто готов добиваться своего жульничеством, наглостью, беспринципностью, и даже не молчат, а открыто хвастаются, кичатся своими пороками, как доблестью – того же Трэвиса взять… Как же хотелось иногда врезать ему в пузо, скрутить руку, и смотреть, как исчезает с лица самодовольная ухмылочка. Поэтому Эври прав. Иногда надо пренебречь формальностями, раз те придуманы крючкотворами и бюрократами для обеспечения себе сытой жизни, неуязвимости от народа и реального правосудия… Не будет ли диктатуры? Риск есть, конечно. Но что теперь – вообще ничего не делать? Это как не идти в бой из страха проиграть. Всегда есть риск, всегда это возможно и вероятно. Станет Эври не дело делать, а устанавливать личную диктатуру – будем бороться с ним. А пока что – мы на одной стороне. Элли вздохнула и улыбнулась – наконец, все более-менее встало на свои места. Нечасто она так глубоко задумывалась обо всем. Но иногда надо.