Пять жизней. Нерассказанные истории женщин, убитых Джеком-потрошителем

3. Одиночное плавание

Тридцать первого июля 1883 года супруги, проживавшие по адресу Нит-стрит, 164, и их пятеро детей нарядились в лучшие воскресные костюмы. «Миссис Николс», как ее называли соседи, помогла малышам застегнуть пуговки и поправила покосившиеся бантики. За долгие годы она успела узнать, кто из детей будет сидеть смирно, а кого нужно поуговаривать, чтобы добиться хорошего поведения. Она знала, кто заплачет первым и что делать, чтобы слезы прекратились. Она готовила детям ужины и штопала прорехи на их штанах. Она взяла на себя роль их матери и, должно быть, ощущала за собой полное право вести их в церковь на Кобург-роуд. При этом она гордо несла на руках малыша Артура, которому не исполнилось еще и трех недель. На нем была белая крестильная рубашечка. Артур стал первым сыном Уильяма и Розетты Николс, родившимся в доме, куда пара переехала год назад, почти день в день. Ни соседи, ни лавочники, ни даже священнослужитель, крестивший младенца, скорее всего, не догадывались о том, что на самом деле Уильям и Розетта вовсе не муж и жена. Они стояли у купели, держа на руках новорожденного и присутствуя при его посвящении в лоно Англиканской церкви. В тот же день крестили Генри Альфреда, четырехлетнего сына Полли: его имя записано в приходской книге рядом с именами его «крестных родителей» – Уильяма и Розетты^[39].

Эта семейная идиллия оказалась бы невозможной, если бы Уильям с Розеттой остались в Домах Пибоди. Им пришлось принять решение по поводу совместного будущего и понять, готовы ли они рисковать. Проживать в смежных квартирах было удобно, но для возлюбленных, которые хотели делить кров и постель, при этом будучи по-прежнему связанными брачными узами с другими людьми, такой расклад был отнюдь не идеальным. Все члены семьи Николсов и Видлеров и так уже были в курсе вспыхнувшей между Уильямом и Розеттой страсти; не ровен час, об этом узнали бы соседи, а вслед за ними и комендант. «Безнравственные союзы», то есть сожительство и интимные отношения с кем-либо, кроме законных мужа и жены, строго запрещались правилами Домов Пибоди. В учетных книгах коменданта домов на Стэмфорд-стрит содержится множество примеров выселения жильцов, уличенных в незаконных связях. В 1877 году двух соседей Николсов – Джорджа Генри Хоупа и Фанни Хадсон – попросили немедленно съехать после того, как те расстались с супругами. Артур Скривен из корпуса «К» лишился квартиры, так как «сожительствовал с женщиной, не приходившейся ему законной супругой». Мэри Энн Торн вышвырнули на улицу, так как «будучи вдовой, она родила ребенка». Продолжая жить в доме на Стэмфорд-стрит, Уильям и Розетта рисковали безопасностью своих семей. До сих пор неизвестно, как Уильям объяснил коменданту отсутствие Полли и заметил ли тот исчезновение матери семейства.

По версии же самой Полли, покинув Дома Пибоди в марте 1880 года, она немедля направилась в работный дом Ламбетского прихода на Ренфрю-роуд^[40]. Но, скорее всего, сначала она пошла к отцу и брату. Человек, прежде никогда не бывавший в работном доме, согласился бы обратиться туда лишь в самом крайнем случае, когда других вариантов уже не оставалось.

Картина жизни рабочего класса в Викторианскую эпоху была бы неполной без унылых кирпичных фасадов работных домов, нависавших над бедняками неотступной мрачной тенью. В 1834 году в Англии приняли Закон о бедных. Закон отменял систему денежных пособий, выплачиваемых приходами, так как, по мнению законодателей, бедные нещадно злоупотребляли этой помощью. В то время бедняков считали ленивыми безнравственными вымогателями, которые не желали заниматься честным трудом, в огромном количестве плодили незаконнорожденных детей и жили на подачки благотворителей. Желая мотивировать неимущих вести более нравственную жизнь и трудиться на благо общества, правительство отказалось от «помощи вне стен учреждений» – денежных пособий, выплачиваемых бедным семьям, которые имели крышу над головой. Вместо этого внедрили систему «помощи в стенах учреждений», которую нуждавшиеся могли получить, лишь находясь в работном доме. По замыслу властей, после введения этой системы бедные лишились бы возможности пропивать приходские средства и предаваться безнравственным связям, приводившим к появлению незаконнорожденных детей. Целью работного дома было не только приучить бедняков к труду, так как те были вынуждены отрабатывать скудное питание и пребывание в доме, но и запугать их так сильно, чтобы, выйдя на свободу, бедняк начал вести примерную жизнь и усердно трудиться, лишь бы не попасть в работный дом снова.

Унизить тех, кому некуда податься, – такова была основная функция работных домов. К старым, немощным, больным, сиротам и здоровым относились одинаково, независимо от их жизненной ситуации. Если глава семьи терял доход, под крышей работного дома оказывался не только он сам, но и все его иждивенцы. При поступлении в работный дом семьи разделяли по половому признаку: женщины и мужчины жили в разных корпусах. Совсем маленьким детям разрешали остаться с матерью, но все дети старше семи лет помещались в общежитие при школе работного дома и находились отдельно от родителей. У новоприбывших отбирали одежду и личные вещи. Затем их заставляли вымыться в общей ванне, где до этого мылись все поступившие в тот день. Как в тюрьме, им выдавали форму, которую прежде носил кто-то другой. Рацион обитателей работного дома состоял из жидкой овсянки, сваренной на воде, отвратительного на вкус хлеба, сыра и картошки. Изредка им давали мясо. Хотя в конце века в работных домах стали лучше кормить, в 1890 году обитатели часто жаловались на крысиный помет в каше^[41].

В работном доме ни один здоровый человек ничего не получал бесплатно. И мужчинам, и женщинам давали работу по половому признаку. Мужчины обычно дробили камни (щебень впоследствии продавали на засыпку дорог), качали воду, мололи кукурузу, рубили дрова или щипали паклю. Последнее занятие часто поручали и женщинам: старые корабельные канаты необходимо было разобрать на отдельные волокна голыми руками или помогая себе гвоздем; волокна затем смешивали с дегтем и этой смесью конопатили швы на кораблях. Другими традиционно женскими занятиями считались уборка, работа в прачечной и приготовление пищи. Подопечные работных домов постоянно голодали, часто болели и мучились бессонницей на жестких соломенных тюфяках. Побои и сексуальное насилие со стороны сотрудников работного дома и соседей по общежитию были обычным делом. Антисанитария, ограниченный доступ к воде, паразиты, пища, приготовленная в ужасающих условиях, – вследствие всего этого обитатели работных домов постоянно страдали диареей и инфекционными заболеваниями, распространявшимися в мгновение ока.

Взиравшие на стены работных домов с безопасного расстояния были хорошо осведомлены о том, что творилось внутри. Собственно, так и было задумано Комитетом по делам бедных, следившим за выполнением нового закона. По замыслу Комитета, любая уважавшая себя рабочая семья должна была прилагать все усилия, чтобы избежать работного дома, гордиться своей находчивостью, если это им удавалось, и смотреть на менее удачливых свысока. «Отбывших срок» в рабочем доме ждало столь сильное социальное неодобрение даже среди представителей рабочего класса, что многие предпочитали попрошайничать, спать на улице или выходить на панель, лишь бы не отдаваться на милость прихода. Тем, кому не повезло, соседи готовы были припомнить позор при всяком удобном случае, и даже после выхода из работного дома многие семьи продолжали терпеть унижение из-за лежавшего на них социального клейма.

Всю жизнь Полли боялась работного дома и презирала тех, кто попадал туда. Уокеры и Николсы зарабатывали на жизнь честным трудом и гордились своей репутацией. Жизнь в Домах Пибоди внушила им еще большую гордость своим статусом: вероятно, они смотрели свысока на тех, кто очутился в работных домах на Ренфрю-роуд и Принцесс-роуд, как им казалось, по причине своей лени и безнравственности. Однако в эпоху, когда развестись могли лишь те, кто был в состоянии оплатить огромные судебные издержки, женщина из рабочего класса, желавшая официально развестись с мужем, должна была сперва продемонстрировать свое отчаянное и безденежное положение. И сделать это можно было лишь одним способом – поступить в работный дом. Многие женщины Викторианской эпохи описывали свое пребывание в работном доме как «сильнейшее унижение в жизни», наложившее на них «несмываемое клеймо»^[42].

В 1880 году, уходя от мужа и покидая супружеское гнездо, Полли должна была осознавать последствия своих действий. Это был невероятно смелый шаг. Хотя семьи рабочих нередко распадались, женщина при этом теряла социальный статус и переставала считаться достойным членом «высокоморального» общества. Причина распада семьи никого не волновала: если женщина ушла от мужа, она заслуживала только порицания. Порядочная викторианская жена была «неизменно и бесконечно благочестивой, безотчетно и непогрешимо мудрой», и применяться эти благие качества должны были исключительно ради «самоотречения, а не самопотворства». Супружеский долг обязывал жену «всегда держаться рядом с хозяином дома»^[43]. Та же, что покинула супружеское гнездо, автоматически признавалась негодной, аморальной, неполноценной женщиной. Расставание с супругом также означало нищету и последующую деградацию. Женщины обычно занимались самым низкооплачиваемым трудом: уборкой, стиркой, штопкой и пошивом одежды, рукоделием. Заработка едва хватало на жизнь, и женщина никогда не смогла бы прокормиться самостоятельно, если бы брат, отец или другой родственник мужского пола не взял ее под свое крыло.

Власти отчасти признавали всю затруднительность положения, в котором оказывались женщины из рабочей среды после расставания с мужьями, но помогали крайне неохотно. Жена должна оставаться в семье – таково было правило, и правительство, приходские власти и законодатели не поощряли разводы и не старались облегчить жизнь женщинам, желавшим развестись. Мужчина легко мог развестись с женой, уличив ее в супружеской неверности. Но измена мужа считалась недостаточным поводом для развода; помимо измены муж должен был совершить другое преступление: инцест, изнасилование или нанесение тяжких телесных повреждений. Двойные стандарты Викторианской эпохи были узаконены: муж мог беспрепятственно изменять направо и налево при условии, что он не насиловал служанок, не спал со своей сестрой и не наносил жене зверские увечья. Даже если бы у Полли была возможность судиться с Уильямом, даже если бы она сумела собрать доказательства его романа с Розеттой, суд не счел бы это достаточным основанием для развода. В 1878 году приняли новый Закон о супружеских отношениях, согласно которому женщина могла развестись с мужем в случае нанесения ей тяжких телесных повреждений. Тогда муж предстал бы перед магистратским судом по обвинению в этих преступлениях, и суд поддержал бы прошение женщины о разводе. Но, к счастью, а может быть, к несчастью, Уильям Николс не бил жену, и на Полли действие нового закона не распространялось.

На деле большинству женщин из рабочего класса, желавших разойтись с мужьями, оставалось только одно: подтвердить факт раздельного проживания, обратившись в работный дом и сообщив, что мужья их бросили. По Закону о бедных мужчина не мог сдать жену и детей в работный дом и рассчитывать, что те будут жить за счет налогоплательщиков. Если женщине предписывалось всегда оставаться в семье, то мужчина обязан был содержать жену. При этом никого не волновало, живут супруги вместе или нет. Если здоровый мужчина отказывался выплачивать содержание, Комитет по делам бедных нашел бы способ взыскать с него расходы. Мужу, уклонявшемуся от выполнения своих обязанностей, выставили бы счет, а в случае неуплаты он вынужден был бы предстать перед магистратским судом и вытерпеть позор. Это правило было единственной надеждой бедных женщин из рабочего класса. Однако работные дома не должны были становиться инструментом в руках жен, желавших добиться развода, и Комитет по делам бедных скептически относился к женщинам, которые появлялись на пороге работного дома и заявляли, что муж их «бросил». В «Инструкции для сотрудников Комитета по делам бедных» 1876 года говорилось: «Причиной ухода мужей чаще всего являются постоянные скандалы с женами, вызванные, в свою очередь, пьянством обоих супругов». Сотрудникам Комитета рекомендовали провести тщательное расследование всех обстоятельств, прежде чем проявлять к женщинам сочувствие.

Лишь после ухода от Уильяма Полли узнала, что именно от нее требуется, чтобы начать процесс оформления «раздельного проживания». Вероятно, она поступила в работный дом именно с этой целью и не планировала задерживаться там надолго. При поступлении ей предстояло пройти очную «оценку» у инспектора благотворительного комитета, который определял, какую именно помощь назначить просителю – вне стен учреждения (денежное пособие) или в стенах учреждения (помещение в работный дом). Этот допрос наверняка показался ей чрезвычайно суровым и унизительным. Полли стояла перед инспектором в поношенном платье и посеревшем чепце, а тот просил рассказать о ее нынешней жизненной ситуации. Инспектор, несомненно, осудил и пристыдил ее. В начале допроса он узнал ее полное имя, возраст, место жительства, семейное положение и количество детей. Ее попросили назвать имя кормильца, род его занятий и размер заработной платы. Затем инспектор поинтересовался, получала ли она прежде денежное пособие и бывала ли в работном доме; есть ли у нее накопления и не числятся ли за ней судимости. Инспектор должен был убедиться, что ее дети законнорожденные. Наконец, он спросил, есть ли у нее «родственники, по закону обязанные содержать… ее, и способны ли они ее содержать»^[44]. Именно в этот момент Полли могла рассказать о причинах своего расставания с мужем. Инспектором по делу Полли был мужчина по имени Томас Тавернер. Он записал ее показания и запланировал встречу с Уильямом Николсом.

У мистера Тавернера, разъезжавшего по городу в собственной карете, были свои методы ведения дел. Уильяма Николса должны были вызвать в работный дом; бывало, что инспектор позволял себе вольность и посещал граждан по месту жительства. Но где бы ни состоялась их встреча – в присутствии коллег и соседей или за воротами работного дома, – Уильям, несомненно, пережил жесточайшее унижение. На допросе муж Полли, вероятно, сообщил то же, что впоследствии не раз повторял: его брак распался, потому что жена пристрастилась к алкоголю. Однако Томасу Тавернеру эта история показалась неубедительной. Будь версия Уильяма правдивой, Тавернер не назначил бы Полли алименты – а именно это он в итоге и сделал. В инструкции для сотрудников Комитета по делам бедных четко говорилось: «В случае, если выяснится, что покинутая жена злоупотребляет спиртным… содержание ей не назначается; следует предложить лишь помещение в работный дом»^[45]. Мистер Тавернер, действовавший от имени Комитета по делам бедных, постановил, что Полли Николс должна получать еженедельное содержание в размере пяти шиллингов. Эту сумму должен был выплачивать ее муж, а выдавать – Томас Тавернер. За пособием Полли являлась в работный дом раз в неделю^[46].

В идеале в подобной ситуации власти рассчитывали – или, по крайней мере, надеялись, – что брошенную женщину, получавшую алименты от мужа, приютит родственник. К сожалению, Полли не стала жить с братом и отцом, хотя мы точно не знаем, по своему ли выбору или в результате семейной ссоры. Она пустилась в одиночное плавание.

Для женщины, которая никогда не жила одна и всегда была окружена защитниками мужского пола, новый одинокий образ жизни наверняка явился сильным потрясением и с финансовой, и с эмоциональной точки зрения. Учитывая, что аренда комнаты в самой бедной части города обходилась в четыре шиллинга в неделю, денег на жизнь у Полли почти не оставалось, хотя она, конечно, могла поселиться в злосчастной ночлежке и платить четыре пенса за односпальную койку. В любом случае ей пришлось бы найти работу. Это было возможно, но, скорее всего, ей удалось бы устроиться только на самую низкооплачиваемую работу – например, в одну из многочисленных столичных крупных прачечных. За еженедельные семьдесят-восемьдесят часов изнурительного, беспрестанного, монотонного труда Полли платили бы гроши. Прачки, стиравшие белье в тазах, получали «от двух до трех шиллингов в день», а гладильщицы воротничков и рубашек, занимавшиеся рабским трудом у раскаленного гладильного станка, – от восьми до пятнадцати шиллингов в неделю^[47]. Полли могла также устроиться швеей и за шесть шиллингов в день шить дешевую одежду: брюки, куртки, юбки и жилеты. Швеям платили за каждый предмет одежды, а работали они от рассвета до поздней ночи практически без перерыва. Женщины также могли заниматься рукоделием на дому: они собирали шкатулки или делали искусственные цветы. Эта работа требовала ловкости рук и проворства. Рукодельницы получали очень мало: два с половиной пенса в час, – а работали до десяти часов в день^[48]. На фабриках предпочитали нанимать только очень молодых женщин; впрочем, и эта работа была не лучшим вариантом. Уборка – труд поденщицы – оплачивалась совсем плохо и считалась позорным занятием: поденщиц не считали за людей.

Какую бы работу ни выбрала Полли, ее ждало совершенно безрадостное существование. В викторианском обществе на женщину без семьи и мужа смотрели с глубоким подозрением и непониманием. У мужчин и женщин были строго прописанные роли, и Полли, как любой другой представительнице женского пола, с рождения внушали программу: женщине нужен мужчина, чтобы направлять ее и управлять ею, а без мужчины жизнь ее никакого смысла не имеет. Вот что пишет об этом Альфред Теннисон в поэме «Принцесса»:

 
Мужчина держит плуг, а женщина – иглу.
Мечом владеет он, она хранит очаг.
Жена решает сердцем, рассудку верен муж.
Муж отдает приказы, долг женщин – исполнять.
Таков закон земной^[49].
 

Поскольку Полли, по викторианским меркам женщина уже немолодая и проживавшая отдельно от мужа и детей, нарушала тем самым «закон земной», у окружавших ее людей напрашивался лишь один вывод: с ней что-то не так. Она неудачница, а поскольку не вписывается в общепринятые рамки, несомненно, сексуально распущенна. Независимо от того, могла ли она сама себя содержать, работая прачкой или служанкой, сам факт, что женщина детородного возраста живет одна без мужа, делал ее изгоем. Женщина сама по себе, без мужчины, не заслуживала доверия. Она была неспособна защищаться от других мужчин, которые могли совершить над ней насилие или соблазнить ее хитростью. У нее не было смысла в жизни. По аналогии, без женщины мужчину некому было обслуживать: его бытовые и сексуальные потребности оставались неудовлетворенными. По этой причине вполне логично, что Полли, как и ее муж, попыталась как можно скорее найти себе другого партнера. Проблема была в следующем: то, что разрешалось Уильяму Николсу, в викторианской Англии не разрешалось его жене.

Когда Полли скрылась с горизонта, Уильям и Розетта перестали притворяться, что между ними ничего нет, и в начале 1882 года нашли способ изменить ситуацию. Поздней зимой или ранней весной 1882 года до Розетты дошло известие, что 8 февраля ее законный муж Томас Вуллс эмигрировал в Австралию^[50]. Теперь можно было не опасаться, что Вуллс внезапно вернется и предъявит свои права на Розетту, – любовники получили свободу и возможность обзавестись собственным домом. Они тщательно взвесили все варианты и просчитали расходы. Поскольку они не были женаты, оставаться в Домах Пибоди им бы не позволили. Аренда другого жилья означала бы существенное увеличение нагрузки на финансы Уильяма. Он выплачивал Полли пять шиллингов в неделю: значительная сумма, которая мешала ему начать новую жизнь.

Скорее всего, Уильям не слишком разбирался в законодательстве и не знал, какие именно шаги он должен предпринять, чтобы отказаться от выплаты алиментов. Но он навел справки и узнал, что его освободят от алиментов, если выяснится, что Полли сожительствует с другим мужчиной. По Закону о супружеских отношениях «мужа нельзя заставить выплачивать содержание жене… уличенной в супружеской измене, за исключением тех случаев, когда муж сам на это согласен». Магистратский суд и власти признавали, что пары вроде Уильяма с Розеттой, имея законных супругов, после расставания с ними могут сожительствовать с новыми партнерами (хотя это и считалось аморальным). Однако брошенная жена могла завести нового партнера лишь с одобрения супруга.

Возможно, до Уильяма дошел слух, что Полли живет с другим мужчиной. В переписи населения 1881 года указано, что Мэри Энн Николс проживала с неким Джорджем Крошоу в комнате 61 по Веллингтон-роуд в Холлоуэе, в Северном Лондоне. В графе «род занятий» указано, что Крошоу – мусорщик, а Мэри Энн Николс – прачка. Отмечено, что оба женаты, но не друг на друге^[51]. Выходит, что в 1881 году Полли жила на другом берегу Темзы, но, должно быть, еженедельно ездила в Ламбет за пособием. Наверняка ее постоянно встречали знакомые. До Уильяма дошли слухи о ее нынешней жизни, и он решил узнать правду. В то время это легко можно было сделать, наняв частного детектива.

В лондонских газетах Викторианской эпохи регулярно публиковали рекламу «бюро конфиденциальных расследований» и «частных детективных агентов». За плату, размер которой зависел от сложности задания, детективы обещали провести «деликатное расследование семейных дел, требующих секретности». Одними из самых популярных запросов были сбор доказательств супружеской неверности, которые можно было предъявить в ходе бракоразводного процесса, и услуга «наблюдение за подозреваемыми». Чтобы подтвердить свои подозрения и освободиться от обременительных финансовых обязательств, Уильям Николс нанял одного такого «шпиона». Детектив, по всей видимости, следил за Полли на улицах и контролировал все ее перемещения достаточно долго и в конце концов установил, что она сожительствует с другим мужчиной, то есть совершает супружескую измену. Получив нужные доказательства, Уильям тут же прекратил выплачивать Полли содержание, и они с Розеттой начали планировать переезд из Домов Пибоди.

Когда Полли в следующий раз явилась за пособием, мистер Тавернер, видимо, сообщил ей, что Уильям не заплатил. Некоторое время спустя Ламбетский приход вызвал Николса в магистратский суд и потребовал объяснений. Николс явился подготовленным: он представил суду собранные свидетельства измены, совершенной «без его согласия». По словам Эдварда Уокера, его дочь отрицала факт сожительства с другим мужчиной, но материал, представленный Николсом, убедил судью^[52]. Суд постановил избавить Уильяма от уплаты алиментов, и 28 июля 1882 года он и его любовница собрали вещи, взяли детей за руки и попрощались с домом на Стэмфорд-стрит. По случаю их отъезда комендант, как полагается, сделал запись в своей книге, отметив, что Уильям Николс был «добропорядочным арендатором», но «отбыл, не внеся часть арендной платы». Слова «добропорядочный арендатор» позднее были зачеркнуты^[53].

Скорее всего, Полли не лгала, сообщив суду, что «не изменяла супругу» на момент рассмотрения дела. Если бы она по-прежнему жила с Джорджем Крошоу или другим мужчиной, то, лишившись содержания, она не оказалась бы без средств к существованию. Однако 24 апреля 1882 года Полли была вынуждена поступить в работный дом Ламбетского прихода – на этот раз надолго. В январе она попала в лазарет, но за исключением этого короткого периода пробыла в работном доме ровно одиннадцать месяцев и вышла 24 марта 1883 года. Видимо, она пыталась как-то наладить свою жизнь, но в итоге вернулась в работный дом и оставалась там с 21 мая по 2 июня.

Одно из немногих отличий работного дома от тюрьмы заключалось в том, что его подопечные могли уйти в любой момент. Но без работы и денег вырваться из порочного круга бедности было почти невозможно. Те, кто выходил «наружу», могли лишь поужинать напоследок и захватить с собой немного хлеба. Считалось, что беднякам этого хватит, чтобы продержаться, пока они не найдут работу и не заработают на кров и пропитание. В действительности же бывшим подопечным работного дома часто ничего не оставалось, кроме как жить на улице: попрошайничать, торговать собой или воровать, чтобы хватило на еду и ночлег. Многим не везло, и они ночевали где придется.

В этом смысле Полли было проще, ведь когда она вышла из работного дома, ее приютили отец и брат. Правда, в доме № 122 на Гилдфорд-стрит – совсем рядом с Домами Пибоди – уже проживало достаточно много людей: Эдвард-младший, его жена, пятеро маленьких детей и отец Полли и Эдварда. Если прежде по ряду обстоятельств Полли не могла проживать с отцом и братом, то сейчас все изменилось. Позднее Эдвард Уокер сделал весьма эмоциональное заявление: по его словам, он никогда бы не выгнал дочь из дома, покуда у него самого была крыша над головой, но их совместная жизнь не всегда ладилась.

Если под закат своего брака Полли начала прикладываться к бутылке, чтобы притупить боль, то с момента ухода из дома ее пристрастие к алкоголю лишь усилилось. В работном доме употреблять спиртное не разрешалось, и это отчасти помогло ей справиться с зависимостью, но после выхода уже ничто не мешало ей вернуться к прежним привычкам. Эдвард Уокер не сообщает, работала ли его дочь, пока жила вместе с ним, но рассказывает, что она проводила много времени в местных пабах. Семейство брата продолжало множиться, и Полли, вероятно, было неудобно постоянно находиться в доме, где ее роль была не совсем понятна. Нельзя забывать и о чувстве стыда, которое теперь, должно быть, преследовало ее постоянно: ведь она потеряла дом, мужа и достоинство. Но сильнее всего ее терзала мысль о том, что она потеряла детей: постоянная близость к племянникам и племянницам служила напоминанием о том, какая она никчемная мать. Лишь алкоголь приносил облегчение.

В доме начались ссоры. Пьянство Полли, хоть и не буйное, едва ли способствовало приятной обстановке в семье. Хотя Уокер-старший рассказывал, что его дочь «не задерживалась допоздна», не «предавалась фривольностям», и он не слышал, чтобы в компании «молодых женщин и мужчин», с которыми Полли «общалась», творилось «что-то неподобающее», ее поведение в конце концов сделало их совместную жизнь невыносимой^[54]. В 1884 году после очередной ссоры Полли решила уйти. «Она сказала, что постарается исправиться, – вспоминал ее отец, – и я ее отпустил».

Вероятно, Полли ушла из родительского дома, потому что встретила мужчину. В марте 1884 года овдовел Томас Стюарт Дрю, кузнец тридцати с небольшим лет, проживавший на соседней Йорк-стрит. Он остался один с тремя дочерьми – в аналогичной ситуации некогда оказался Эдвард Уокер, потерявший жену. Девочкам нужна была мать, и, возможно, из-за сходства ситуации с ее собственной Полли прониклась симпатией к вдовцу и его детям. Неизвестно, как воспринял такой поворот отец Полли, но ясно, что Дрю предложил его дочери устроенный дом и возможность снова почувствовать себя нужной, взяв на себя роли жены и матери. Хотя Полли и ее отец перестали общаться, в июне 1886 года им пришлось встретиться, и Эдвард Уокер отметил, что Полли была хорошо одета и вела себя достойно.

Впрочем, к этому их обязывал сам повод встречи. Чуть раньше в том же месяце примерно в полночь брат Полли и его жена сидели на кухне и разговаривали. Миссис Уокер отправилась спать, но буквально через минуту после ухода услышала взрыв. Вбежав на кухню, она увидела, что волосы мужа горят: парафиновая лампа, которую он хотел загасить, взорвалась и превратилась в пылающий шар. На помощь бросился их квартирант, попытавшийся сбить пламя, но к тому времени Эдвард получил ожоги третьей степени правой стороны лица и груди. Его срочно отправили в ближайшую больницу Гай, но по дороге он впал в кому, а вечером следующего дня скончался.

Потрясение от гибели единственного брата стало первым в ряду несчастий, постигших Полли в тот год. Ее отношения с Томасом Дрю вскоре разладились, что неудивительно. Она научилась держать свою привычку в узде, но неожиданная кончина Эдварда могла снова вынудить ее искать утешение на дне бутылки. Уже в ноябре они с Дрю расстались, а в декабре он нашел новую невесту, с которой мог вступить в законный брак без необходимости жить во грехе.

В девятнадцатом веке жизнь законных супругов после расставания была равноценна смерти: закон санкционировал разрыв, но запрещал супругам жить дальше. Любые отношения считались аморальными, а дети от новых союзов – незаконнорожденными. Развод и повторное вступление в брак были недоступны рабочему классу, поэтому семьи рабочих и общество нередко закрывали глаза на сожительство людей среднего возраста, но, как отмечает общественный реформатор Чарльз Бут, даже у этой терпимости были пределы. «Мне неизвестно, на какой именно ступени социальной лестницы подобная сексуальная мораль перестает считаться приемлемой, – писал он, – но, несомненно, различие в восприятии [незаконного сожительства] и является той четкой демаркационной линией, что отделяет высшую прослойку рабочего класса от низшей»^[55]. Квалифицированным рабочим, таким как Томас Дрю и Эдвард Уокер, – с хорошей репутацией и приличным заработком – подобный образ жизни казался недостойным.

Увы, осенью 1886 года у Полли не осталось ни законного мужа, ни незаконного. Без алиментов, крыши над головой и средств к существованию она могла отправиться лишь в каменные объятия Ламбетского работного дома.