У чужих берегов (сборник)

И все же самое страшное в этой истории было впереди.

Когда все кончилось, начальник заглянул к нам.

– Зайди ко мне, ББ!

В кабинете сказал сумрачно:

– Зря!

– Что зря, Викентий Юзефович?

– Все – зря. В окружной суд пришла телеграмма кассационной коллегии Верховного суда: приговор Констанову, Булгакову, Завьялову отменен. Дело переквалифицировано на 74 статью, как злостное хулиганство, и каждому определили по пяти лет…

Это и было самым страшным. Я даже сказал:

– Значит, убийцы… мы?

А наблюдающий за нашим учреждением народный следователь Танберг изрек:

– Тетка Фемида должна шагать вровень не только с часами. Эта чертова красавица, с мечом и весами, должна себе глазки развязать и не только в формуляры заглядывать, но и в сердце смотреть… Оно же – совсем не простая штука, человеческое сердце. Оно и на баррикады человека ведет, и на преступление…

– Видите ли, – начал было я, – при создании объективно благоприятных условий для субъекта, склонного к преступлению…

Следователь нервно замахал руками:

– Вот-вот. Даже говорить по-людски не можем! «Объективно благоприятные условия для субъекта, склонного…» Ведь вы делаете нужное, хорошее и благородное дело, инспектор. Зачем же вам эта книжно-канцелярская тарабарщина? Речь ведь не о Констанове и Булгакове, а о том московском чинуше из кассационной коллегии, что расстрельное дело промариновал больше месяца и не удосужился хоть пару строчек за казенный счет послать сюда! Сами мы из моральных босяков, из хулиганишек «с запросами» сотворили бандитов по всей форме!

За окном распевает свои песни февральская вьюга, и снег – всюду, как в тот памятный декабрьский день тысяча девятьсот двадцать пятого года.

И хотя на том месте, где стояла старая новониколаевская тюрьма, сейчас вознесся огромный домина речного училища, мне все мерещатся пустынный двор домзака и пять трупов, одетых в форму, с пустыми кобурами на боку, и мертвый бородач в тулупе…

Народный следователь

Тысяча девятьсот двадцать седьмой год…

Выписка

из приказа Уполнаркомюста

по Западно-Сибирскому краю

По личному составу

«…назначается Народным следователем 7-го участка Зап. – Сиб. края, с резиденцией в селе Святском энского округа, с последующим утверждением Районным Исполнительным Комитетом».

Подписи. Печать.

Предписание

«…с прибытием к месту назначения организовать межрайонную Камеру Народного следователя, в соответствии с Положением, утвержденным Наркомюстом РСФСР и ст… УПК РСФСР.

Утверждение Райисполкомом и вступление в должность – донести».

Подписи. Печать.

Три глухих удара станционного колокола. Поезд, доставивший меня на небольшой полустанок, проскрежетал замерзшими тормозами, дернулся, громыхнул буферами, и вагоны поползли в ночную даль, к Омску. Мелькнул красный фонарик. Зимняя темь, только из окна станционной конторки бросает на синий снег желтые пятна лампа-молния.

Где-то неподалеку – конское ржание, но ничего не видно…

Холод. Морозит.

– Далеко следуете, гражданин?

Передо мной огромная фигура в волчьей дохе.

– В Святское. А что – не ямщик, случайно?

– Ямщик. Курков мое фамилие. Еслив пожелаете, свезу мигом! За два с половиной часа домчу. Кони – звери… Тулуп есть… И не заметите.

– Сколько возьмешь?

– Что там! Сойдемся. Айдате… Давайте чемоданчик…

Кошева широкая, просторная – хоть свадьбу вози.

– Трогай, Курков!

Свист ямщичий, по-разбойному резкий, оглушительно врывается в уши…

– Эй, вы, ласточки!..

Рывок, облако снежной пыли, и бешеный перепляс старосибирской ямщичьей пары по набитой дороге-зимнику. Только цокают копыта коренника в передок кошевки, режет лицо ледяной ветер да заливаются шаркунцы…

– Добрые у тебя кони, Курков!..

– Чо-о?

– Говорю: кони знатные!

– А-а-а!.. И прадед ямщиком ездил… Коней знаем…

Вокруг морозная пустыня да бескрайние камыши. Озера, озера…

Час скачки. Но вот пустил ямщик лошадей шагом.

– Закуривай, Курков! Угощайся городской папироской. Сам-то святский?

– Невдалеке оттель проживаем. В Сивушине. Ране-то здесь Московский тракт проходил. Почитай, полсела на ямщине жили… А вы – к нам на должность али так на побывку, к родне какой?

– Народный следователь.

– А-а-а! Вас в Святском давно ждут. И квартера, кажись, приготовлена. Вона, как сошлось! За вами вроде два раза исполкомовских лошадей посылали, а довелось мне… случаем…

– Да задержался в городе… А что это там за огоньки? Вон справа. Деревня?

– Деревень тут на все полсотни верст не сыщешь, до самого райцентру… Волки.

– Смотри-ка? Много зверья? Нападают?

– В редкость. Нонешний год – было… Бабу одну заели… Хворая баба была, а одиношно поперлась со своей деревни в село. К крайней обедне вишь понадобилось. То ли грехи замаливать, то ли от хвори Миколе Зимнему свечку поставить… А пуржило. Ну, через два дни нашли голову да ноги в пимах…

Долго молчим.

– А на проезжих нападают?

– Не-е-е. Зверь с понятием. Учителка ишо шла обратно с сельпа в деревеньку… За карасином ходила на восемь верст. Ну, окружило волчье. И идут в пяту, наперед забегают, садятся: вроде, дескать, нет тебе ходу – смерть! Бабенка сперва в смятение вошла, а все ж догадалась: юбку порвала и – в жгут, а потом – карасином. И подожгла. Зверье – в стороны, а учителка так в невредимости и дошла до жительства. Боле не слыхать было. Волк – он над слабым да хворым куражится, а коли видит, что человек в полной силе, – ни в жисть не насмелится.

– Труслив?

– Да ить оно как сказать? В девятнадцатом, как колчаки скрозь наше Сивушино да скрозь Святское тоже отступали, так зверье за имя агромадными стаями шли… Подбирали отставших, замерзающие которые. Стреляли, пуляли колчаки, а ему, зверю тоись, наплевать! Идет валом. Вот и выходит – не труслив, а знает чо к чему… Умнеющий зверь! И характерный…

– Как это – характерный?

– А так: если в кошару попал – всем, сколь есть овечек, глотки порвет. Жрать не будет, а порежет всех. Это у него – обязательно…

– Вот сволочной зверь! Всех?

– Сколь есть! Сволочной, это верно.

– Слушай, Курков, а с колчаковцами у вас сильные бои были? Они ведь тоже… характерные.

– Да, было… Как же без этого?

– Ну а как у вас насчет грабежей по дорогам? Были банды?

– Банды не банды, а так… блуд кое-какой кажное лето случается… Особливо конокрады. Одначе и тем дороги перепаханы…

– Милиция ловит?

– И милиция тоже… А боле сами мужики конокрадишек казнят… «метят».

– Убивают самосудом?

– Зачем убивать? Всяка тварь жить хочет… А поймают мужики с ворованными конями – леву ладошку на пенек да топором по пальчикам… Не воруй!

– Да… А правую руку не рубят?

– Нет… Ну рази уж вдругорядь изловят. А которые заядлые, ну тех, бывает, и кончают навовсе.

– Нельзя так! Это еще при царе было, а теперь власть своя, рабоче-крестьянская. Бороться с самосудами надо! Беззаконие…

– Да ить, конечно, – не похвальное дело… А ну, голуби!

Снова бьют подковы о передок саней, и на поворотах заносит широкую кошеву.

Одолевает дорожная дремота…

– Тпр-р-ру… Приехали, товарищ народный следователь.

Подслеповатые домишки. Площадь с неизбежной коновязью. Каменный магазин с железными ставнями. Двухэтажный каменный дом. Еще один…

По площади ходит и гремит колотушкой ночной сторож.

Вот оно – древнее село Святское. Резиденция камеры народного следователя 7-го участка энского округа…

– Вот, следователя вам доставил. Его к кому на квартеру? Знаешь, поди, – обратился мой ямщик к старику.

Тот объяснил.

Ямщик свернул в переулок, подъехал к покосившемуся дому-пятистеннику. Кнутовищем застучал в ворота, потом – в деревянные ставни…

– Просыпайся, хозяйка. Примай своего квартеранта…

Двадцатого января 1927 года народный следователь Святского, Большаковского и Муромского районов был утвержден Районным исполнительным комитетом и начал знакомиться со своим участком, делами его и людьми.

Вот я в квартире райуполномоченного ОГПУ Дьяконова.

Он старше меня лет на шесть, сухощав и невысок. Скулы туго обтянуты коричневой от загара кожей. Впоследствии я убедился: загар этот – вечен. И зимой и летом одинаков.

С потолка комнаты свешиваются гимнастические кольца. Около печки – тяжелые гири.

Но главное в комнате уполномоченного ГПУ – книги. Книги на трех этажерках, книги на столе, книги на подоконниках.

– Много читаешь, товарищ уполномоченный?

– Много читаю, следователь… Много. Иначе нельзя. А ты?

– Да, конечно…

– Это хорошо. Наши деятели сейчас тоже к книжке потянулись, да не у всех вытанцовывается. Грамоты не хватает. Ну что ж? Рассказать тебе о районной советской власти?

– Обязательно.

– Гм… Председатель РИКа Пахомов… Лет ему уже… к пятому десятку подбирается. Бывший начальник уголовного розыска, при колчаковщине – партизанский вожак. Мужчина «сурьезный» и большой законник. Упрям, очень упрям… Ну что еще о нем?..

– Я с ним уже познакомился. С первой встречи предупредил, что, если из округа не будет соответствующего отношения, не станет отапливать камеру…

– Вот-вот. А если будет бумага с печатью – дровами завалит.

– Ну, у меня печать своя…

– Тогда ты обеспечен… Секретарь райкома Туляков. Хороший человек, прекрасный коммунист… Всем бы взял, да малограмотен. От «пущай» еще не ушел. В будущем году поедет учиться. Учти – в разговорах вспыльчив и пытается командовать… Заврайзо Косых. Тоже бывший партизанский командир. Политически хорошо подкован, но окружен кулацкой родней. Принимает подношения. С ним еще придется повозиться.

Райком, райисполком, рабкооп, райфо, РАО… За каждым словом, обозначающим учреждение, – живые люди, живой человек, большей частью – большевик, овеянный партизанской славой, покрытый рубцами старых ранений, но – малограмотен.

Все они мечтают: учиться, учиться… Но учиться некогда. Работы – непочатый край.

– Слушай, Виктор Павлыч! А в деревне тяга к знаниям чувствуется? И как тут у вас… обстоит дело с классовым расслоением?

– Насчет тяги – а когда ее в деревне не было? Со времен Ломоносова деревня к грамоте тянется, да не выходило… Что ж тебе сказать? Тут роль избачей и учителей – огромна. А с ними не все благополучно. Много понаехало к нам городских. В крестьянском хозяйстве – ни уха ни рыла. Нужно своих учителей воспитывать. Вот в будущем году мы твердо решили тридцать человек из окончивших ШКМ оставить в районе… Вынесли такое решение и в райкоме, и в РИКе. Касательно же классового расслоения… нэп много напутал. В годы военного коммунизма было проще: вот тебе кулак, а вот бедняк!

– Как с преступностью?

– Без работы не останешься!

– А контрреволюционный элемент?

– И я на биржу труда не собираюсь… Ну пойдем, пообедаем.

– Спасибо. Буду обедать у своей хозяйки, а то обидится.

– Ну, не задерживаю… Да, вот что: ты Достоевского читал? «Преступление и наказание»?

– Читал. Не понравилось. Слишком много чернил на убийстве одной старухи…

– Конечно! То ли дело – Шерлок Холмс!

– Издеваешься?

– Издеваюсь. Не нравится?

– Разберемся.

– Не выйдет. Я сильнее. Хочешь дам «Пещеру Лейхтвейса»? Очень даже завлекательная книжка!

Дьяконов подошел к одной из этажерок, порылся в книгах и подал мне «Братьев Карамазовых».

– Читал?

– Н-нет.

– Прочитай обязательно. Я не без задней мысли: во-первых, тебе, как следователю, нужно особенно жать на психологию, во-вторых, мне, как уполномоченному, нужно знать твое развитие.

– Слушай, товарищ уполномоченный, а тебе не кажется, что ты – нахал?

– А тебе не кажется, что я ни с кем другим так бы не говорил? О том, что ты бывший чекист и почти хороший большевик, хотя и со срывами, мне уже давно известно. Еще до твоего приезда запросил необходимое… А вот где ты стоишь – «надо мной» или «подо мной»? Ведь работать придется, как говорится, рука об руку…

– Допустим – «над»?

– Не допускаю!.. Уже целый час присматриваюсь. А если так окажется – чудесно! Мне друг нужен… Не такой, чтобы шептаться, а такой, чтобы поправил, где оступлюсь…

– А если – ты «над»?

– Тогда я поправлять буду…

– Будь здоров, Дьяконов!

– Ты куда после обеда?

– Знакомиться с начмилом…

– Шаркунов – человек очень интересный. Типичный осколок военного коммунизма. Пробовал я его за уши вытягивать – не поддается. Он ведь в оперативном отношении – в твоем подчинении?

– Как орган дознания.

– А ему – наплевать! Понял? Чем ты его ушибешь? Окриком? Нельзя. Этот из тех, что по первому зову партии на штыки голой грудью бросится. Ученостью? Он лишь посмеется…

– Найду чем, не беспокойся!

– Ну, пока, самоуверенный ты человек!

Огромный, чисто выметенный двор районного административного отдела окружен завознями и конюшнями. Посреди двора – конный строй. Идет рубка лозы.

На крыльце, широко расставив ноги, стоит человек лет сорока в командирской шинели с милицейскими петлицами. На голове синий кавалерийский шлем с большой красной звездой. На левом глазу черная повязка. Офицерская шашка блестит золоченым эфесом.

– Соколов! Шашку вон! Удар справа!

Мчится по двору статный вороной конь. Сверкнула шашка, но лоза не срублена, а сломана.

– Как клинок держишь, раззява? Повторить! Вам кого, товарищ?

– Наверно, вас… Я – народный следователь.

– Слыхал. Здравствуйте. Шаркунов, Василий Иванович. Можете просто Василием звать. Спешиться! Смирнов! Остаешься за меня. Закончишь рубку – проведи еще раз седловку. Ну, пойдем чай пить, товарищ…

– Спасибо. Времени нет. Прошу подготовить все дознания для проверки.

В единственном глазу начальника милиции нехороший блеск.

– Так-с… Когда прикажете?

– Сегодня к вечеру. Кстати, нет ли у вас на примете кандидата в секретари моей камеры?

– Писарями не занимаюсь! Для меня все писаря одного хорошего сабельного удара не стоят! – И с нескрываемой насмешкой: – Не желаете ли попробовать? По лозе? Смирнов! Коня сюда!

– Спасибо. Клинком не владею… Я – моряк…

– Моряки-то на море плавают…

Ну ничего, я знаю, чем пронять таких, как ты. Браунинг, мгновенно выхваченный из моего кармана, высоко взлетел в воздух, кувыркнулся и снова оказался в моем кулаке.

– Что – в цирке работал?

Ну и дьявол!

– Вбейте вот в это бревно гвоздь наполовину. Товарищи, найдется гвоздь?

От сгрудившихся вокруг нас милиционеров отделились двое, побежали к сараю и вернулись с большим гвоздем и молотком.

– Вот сюда вбейте. На уровне глаз…

Ну, держи серьезный экзамен, товарищ народный следователь.

Пять шагов… восемь… Еще два… и еще два.

Браунинг три раза выбросил легкий дымок. Из трех одна да найдет гвоздевую шляпку.

Так, есть! Гвоздь вбит пулей. Милиционеры смотрят на меня, широко открыв глаза.

– Да милый ты мой человек! – вдруг в неистовом восторге кричит начмил. – Да где ж такое видано? Видал стрелков, видал! Но то из винтовки! А тут из такой пукалки! Ура товарищу следователю! С таким не чай пить – водку! Смирнов, Рязанцев, Тропинин! Тащите его ко мне! Арестовать его, артиста!

Как я ни упирался – день пропал. Пришлось пить водку. И пить так, чтобы – ни в одном глазу, как говорится. Единственный глаз Шаркунова все время наблюдает. Внимательно и хитро…

Домой меня доставили на лошади начальника милиции. Шаркунов провожал и все время спрашивал:

– Как самочувствие?

– Отлично… Завтра утром – не забудьте – дознания на просмотр…

– Слушаюсь! Ну и орел!.. Так, говоришь, всю Гражданскую – на фронтах? Три раза ранен?

– Дважды ранен и тяжело контужен… Да уезжай ты, сделай милость!

Утром следующего дня Шаркунов предстал перед моим столом в сопровождении своего помощника с пачкой дознаний. На замечания щелкал каблуками, позванивая шпорами, приговаривал:

– Слушаюсь, товарищ следователь! Будет исполнено, товарищ следователь!

На третий день вернулся из района секретарь райкома товарищ Туляков. Он оказался прихрамывающим человеком средних лет, с простым крестьянским, но не бородатым, а гладко выбритым лицом. На пиджаке в большой шелковой, вишневого цвета розетке – орден Красного Знамени.

– Садись… Семью не привез?

– При первой возможности… Думаю на будущей неделе дать телеграмму. Вот только мебелишкой кой-какой обзаведусь…

– Значит, не сбежишь… Не сбежишь? Фронтовик?

– Фронтовик. Не сбегу.

– Дел много. Ох и много дел! Вот тут я тебе накопил…

Он хлопает ящиками письменного стола и вынимает одну за другой бумаги с размашистыми резолюциями.

– Это из Глазовки. Там председатель сельсовета совсем закомиссарился. Орет на людей, кулаком стучит по столу. Проверишь и доложишь. А вот из Леоновки. Тут, видишь, дело хитрое: послали мы туда недавно нового учителя, а он с кулачьем схлестнулся. Вместе пьянствуют, школа по неделям закрыта. Наведи следствие. А здесь из Бутырки пишут: водосвятие устроили, черти! Арестуй попов и доставь сюда! Ну, тут таловские сообщают и тоже об учительнице: с парнями шашни затеяла! Любовь на полный ход, парни из-за нее разодрались, а дело стоит. Поезжай и сделай строгое внушение. Если нужно – хахаля арестуй и привези сюда. Подержим в РАО. Пусть охладится.

– М-да…

– Что? Испугался? Не робей – поможем!

– Да нет… Работы я не боюсь.

– Вот и хорошо. От работы сколь ни бегай – она тебя все одно сыщет… Ну, поедем дальше: в Хомутовке сельсоветчики секретаря сняли. Красного партизана. Якобы – неграмотный. А приняли секретарем кулацкого сынка. Тут, брат, дело политическое. Нужно со всей строгостью закона… Да ты что на меня уставился?

– Ничего, я слушаю. Продолжайте.

– В Ракитине попову дочку изнасильничали. Ну это ерунда, потом можешь заняться, когда освободишься!

Я прочитал заявление поповны об изнасиловании и положил в свой портфель. Остальные бумажки сложил стопочкой и оставил на столе.

– Все эти материалы, Семен Петрович, принять к производству не могу.

– Как? Что ты сказал?

– Говорю, что эти бумаги не могу принять…

– Это почему же, дорогой товарищ?

– За отсутствием признаков уголовно-наказуемых деяний.

– Да ты что – в уме?!

Туляков встал из-за стола. На лице его отобразились поочередно: удивление, злость, гадливость…

– Так вот кого нам прислали?! Так-так… Значит, классового врага защищаешь, а советская власть тебя не касаема? Пущай, значит: на местах дис-креди-ди… дискредитуют, а ты будешь поповну оберегать? Так я вас понимаю?

– Нет, не так, Семен Петрович.

Сколько ни пытался я объяснить ему роль и значение народного следователя, который был в то время в райцентрах фигурой автономной и осуществлял некоторые прокурорские функции, Туляков оставался непоколебимым. Глаза его смотрели на меня открыто враждебно.

А когда я напомнил, что для разбора аморальных поступков низовых работников советской власти в районе существует инструкторский аппарат райкома и аппарат РИКа, в его взгляде отразилось нечто новое… Так смотрят на безнадежно потерянного.

Из райкома я вышел подавленный. Вспомнились последние минуты разговора. Туляков демонстративно сложил свои «материалы» в стол, тщательно два раза повернул ключ каждого ящика, подошел к купеческому железному сундуку, заменявшему сейф, и так же аккуратно запер и сундук. Показав этим полное «отгораживание» от меня, Туляков вернулся к столу и, глядя на сукно, заявил:

– Извиняйте, гражданин. Я занят…

Я отправился к Дьяконову. Тот, выслушав меня, сказал:

– Ты, конечно, был прав. Но оба вы – никудышные «дипломаты». Знаешь, в чем твоя ошибка? В том, что забыл про Ленина. «О революционной законности». Пусть, конечно, не по данному конкретному поводу, а вообще. Тебе бы доказать, что твоя роль – революционная законность. По Ленину. И все встало бы сразу на место! Ты полное собрание сочинений Ильича выписал?

– Н-нет…

– Завтра же выпиши. Какой же ты большевик, если у тебя на книжной полке сочинений Ильича нет. Чем ты вообще в жизни и работе будешь руководствоваться? Циркулярами? Ладно, иди с миром…

…Прошло три недели. Однажды я получил отношение из округа. Прокурор писал:

«…По жалобе, принесенной на вас секретарем Святского райкома РКП(б) товарищем Туляковым, произведена проверка. Ваши действия правильны».

А еще через пару дней в камере появился сам Туляков. Он… сиял.

– Ну, дорогой товарищ, и дали же мне из-за тебя жару! Оказывается – ты был прав! Забудь! И знаешь что? Есть у меня идея одна… Сможешь сделать для районного актива доклад о революционной законности? Ну что там к чему и так дале… Кому, что и за что положено и прочее…

– И кому чем положено заниматься?

– Само собой! Только шибко функционалку не разводи. Райком есть райком! Понимаешь?

– Понимаю… Попробую справиться…

– Справишься! Законник! Вас бы с Пахомовым спарить, предриком нашим.

– Тут – другое дело, Семен Петрович…

– Да я просто так! Думаешь, секретарь райкома совсем из ума выжил? Значит, приготовь тезисы доклада. Обсудим на бюро и – давай!

Мне хочется улыбнуться: все-таки получается – «твой, дескать, верх, а моя макушка».

Вскоре в селе Святском состоялся первый от сотворения мира доклад: «Революционная законность и ее классовая сущность». А Туляков после доклада сказал:

– Здорово! Я тебя с первого взгляда наскрозь понял: этот не подведет!

Милый человек и превосходный коммунист все же не мог обойтись без «макушки». Скоро его послали учиться в краевую совпартшколу…