Кшесинская и Романовы. Жизнь в изгнании. Документальная повесть-роман

«Вернулись домой в три. Новости: «Уходят! Английский ультиматум – очистить город!»

Был Н. П. Кондаков. Говорил о той злобе, которой полон к нам народ и которую «сами же мы внедряли в него сто лет». Потом Овсянико-Куликовский. Потом А. Б. Азарт слухов: «Реквизируют сундуки, чемоданы и корзины, – бегут… Сообщение с Киевом совсем прервано… Взят Проскуров, Жмеринка, Славянск…» Но кем взят? Этого никто не знает.

Выкурил чуть не сто папирос, голова горит, руки ледяные».

Гость Бунина Никодим Павлович Кондаков (1844 года рождения) был историком искусства и археологом. Он изучал византийское и древнерусское искусство. Был членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, членом Императорской Академии художеств. После революции жил в Одессе и Ялте. В 1920 году эмигрировал сначала в Константинополь, а затем в Болгарию. Стал профессором Софийского университета. С 1922 года жил в Праге (последние три года жизни).

Уездный город Проскуров Подольской губернии был станцией на Юго-Западной железной дороге. Существовал уже в XV веке, но был присоединён к России во времена Екатерины II – в 1795 году. Это еврейское местечко утопало в грязи. Но к приезду Императоров улицы старались засыпать шлаком, чтобы не было больших луж. Здесь бывали проездом Александр II, Александр III и Николай II. Последний в начале Первой мировой войны в 1914 году. Его родная сестра Великая Княгиня Ольга Александровна служила здесь сестрой милосердия.

Город Славянск Харьковской губернии был основан ещё по приказу царя Алексея Михайловича, как пограничный острог против крымских набегов татар на южные окраины Российского государства в 1645 году. Первоначальное название – крепость Тор. Славянском его стали звать с екатерининских времён – 1794 года. Это был и крупный транспортный узел, и старинный грязелечебный курорт.

Бунин продолжал свои записи: «Да, образовано уже давным-давно некое всемирное бюро по устроению человеческого счастия, „новой, прекрасной жизни“. Оно работает вовсю, принимает заказы на всё, буквально на все самые подлые и самые бесчеловечные низости. Вам нужны шпионы, предатели, растлители враждебной вам армии? Пожалуйте, – мы уже недурно доказали наши способности в этом деле. Вам угодно „провоцировать“ что-нибудь? Сделайте милость, – более опытных мерзавцев по провокации вы нигде не найдёте… И так далее, и так далее».

Писателя постоянно мучили мысли о судьбе России: «Какая чепуха! Был народ в 160 миллионов численностью, владевший шестой частью земного шара, и какой частью? – поистине сказочно-богатой и со сказочной быстротой процветавшей! – и вот этому народу сто лет долбили, что единственное его спасение – это отнять у тысячи помещиков те десятины, которые и так не по дням, а по часам таяли в их руках!»

Дальше идут записи июня 1919 года.

«Колчак признан Антантой Верховным Правителем России. В „Известиях“ похабная статья: „Ты скажи нам, гадина, сколько тебе дадено?“ Чёрт с ними. Перекрестился с радостными слезами».

«Говорят, что в Одессу присланы петербургские матросы, беспощаднейшие звери. И, правда, матросов стало в городе больше и вида они нового, раструбы их штанов чудовищные. Вообще очень страшно по улицам ходить. Часовые все играют винтовками, – того гляди, застрелит. Поминутно видишь – два хулигана стоят на панели и разбирают браунинг.

После обеда были у пушки на бульваре. Кучки, беседы, агитация – всё на тему о зверствах белогвардейцев, а какой-нибудь солдат повествует о своей прежней службе; всё одно: как начальники «всё себе в карман клали» – дальше кармана у этих скотов фантазия не идёт.

– А Перемышль генералы за десять тысяч продали, – говорит один, – я это дело хорошо знаю, сам там был».

Лето 1919 года ещё теплилось надеждами: «Сумасшедшие слухи о Деникине, об его успехах. Решается судьба России».

Народ жил в страхе, повсюду в населённых пунктах шли расстрелы. «В Харькове «приняты чрезвычайные меры» – против чего? – и все эти меры сводятся к одному – к расстрелу «на месте». В Одессе расстреляно еще 15 человек (опубликован список). Из Одессы отправлено «два поезда с подарками защитникам Петербурга», то есть с продовольствием (а Одесса сама дохнет с голоду). Нынче ночью арестовано много поляков, – как заложников, из боязни, что «после заключения мира в Версале на Одессу двинутся поляки и немцы».

Харьков был одним из древнейших русских городов. В документах впервые о нём упоминалось в 1654 году. Он был расположен на реке Харьков и начал строиться в царствование царя Алексея Михайловича. Через три года царь подписал указ об учреждении Харьковского воеводства. Через столетие город стал центром учреждённой Харьковской губернии. С 1917 по 1919 годы в Харькове несколько раз менялась власть. Советскую власть здесь пришлось устанавливать трижды.

«В меньшевистской газете «Южный Рабочий», издававшейся в Одессе прошлой зимой, известный меньшевик Богданов рассказывал о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов:

– Пришли Суханов-Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого ещё несуществующего совета!»

На Юге страны продолжалось уничтожение ни в чём не повинной интеллигенции. «В Киеве „проведение в жизнь красного террора“ продолжается; убито, между прочим, ещё несколько профессоров, среди них знаменитый диагност Яновский».

Бунин констатировал в своих записках и такие факты: «Теперь в деревне матери так пугают детей:

– Цыц! А то виддам в Одессу в коммунию!»

Власть во время гражданской войны переходила из рук в руки, иногда народ терялся: кто сегодня у власти, кому подчиняться, на чью сторону встать? «Да и как не сбиться? В один голос говорят, что вчера состоялось тайное заседание, на котором было решено, что положение отчаянное, что надо уходить в подполье и оттуда всячески губить деникинцев, когда они придут, – втираясь в их среду, разлагая их, подкупая, спаивая, натравливая на всяческое безобразие, надевая на себя добровольческую форму и крича то «Боже царя храни», то «бей жидов».

Люди в Одессе надеялись на то, что город от «красных» очистят «белые». «Впрочем, может быть, и правда готовятся бежать. Грабеж идёт страшный. Наиболее верным „коммунистам“ раздают без счёта что попало: чай, кофе, табак, вино. Вина, однако, осталось, по слухам, мало, почти всё выпили матросы (которым особенно нравится, как говорят, коньяк Мартель). А ведь и до сих пор приходилось доказывать, что эти каторжные гориллы умирают вовсе не за революцию, а за Мартель».

Бунина возмущали разбойничьи нападения, которые оправдывались революцией. «Мужики, разгромившие осенью семнадцатого года одну помещичью усадьбу под Ельцом, ощипали, оборвали для потехи перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало.

Но что за беда! Вот Павел Юшкевич уверяет, что «к революции нельзя подходить с уголовной меркой», что содрогаться от этих павлинов – «обывательщина».

Павел Соломонович Юшкевич был на год младше Кшесинской. Родился в Одессе в 1873 году. Он был известен в столицах как философ и переводчик, имел меньшевистские взгляды. Брат Семёна Соломоновича Юшкевича.

«Революционные» матросы вели себя не лучше простых мужиков в деревнях: «Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребёнком. Она молила, чтобы её пощадили ради ребёнка, но матросы крикнули: „Не беспокойся, дадим и ему маслинку!“ – и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключённых во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи».

Бунин отмечал, что очень странно вели себя красноармейцы и в то время, когда уже теряли власть. «Рассказывали: когда в прошлом году пришли в Одессу немцы, «товарищи» вскоре стали просить у них разрешения устроить бал до утра. Немец комендант с презрением пожал плечами: «Удивительная страна Россия! Чего ей так весело?»

В Одессе люди страдали от голода, хотя вокруг в сёлах был отменный урожай. Крестьяне не хотели отдавать его новым властям, отчего страдали обычные горожане. «А насчет „горшка с обедом“ дело плохо. У нас по крайней мере от недоедания всё время голова кружится. На базаре целые толпы торгующих старыми вещами, сидящих прямо на камнях, на навозе, и только кое-где кучки гнилых овощей и картошек. Урожай в нынешнем году вокруг Одессы прямо библейский. Но мужики ничего не хотят везти, свиньям в корыто льют молоко, валят кабачки, а везти не хотят…»

Такая жизнь для Бунина, как и многих русских людей, была невыносима. И однажды он принял решение уехать в эмиграцию. «А потом я плакал слезами и лютого горя и какого-то болезненного восторга, оставив за собой и Россию, и всю свою прежнюю жизнь, перешагнув новую русскую границу, границу в Орше, вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши…»

Иван Алексеевич Бунин

В 1920 году Бунин выехал за границу. Там он в полной мере познал участь русского писателя-эмигранта. Стихов за тридцать с лишним лет жизни на чужбине им было написано мало, но среди них были и признанные шедевры лирики: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…», «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», «Петух на церковном кресте», «Михаил».

В 1929 году в Париже вышла книга Ивана Бунина «Избранные стихи», которая выдвинула автора на одно из первых мест в русской поэзии.

В эмиграции Буниным было написано и десять новых книг прозы. Среди них «Роза Иерихона» (1924), «Солнечный удар» (1927), «Божье дерево» (1930). В 1925 году им была написана известная повесть «Митина любовь».

С 1927 года шесть лет писатель работал над произведением «Жизнь Арсеньева», повесть была написана по его автобиографии. В ней чувствуется ностальгический тон о бывшей России.

«За правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер» в 1933 году писателю была присуждена Нобелевская премия.

В конце 30-х годов у Бунина всё сильнее чувствуется тоска по Родине. С болью он переживал события Великой Отечественной войны и очень был рад победе советских войск. В 40-е годы он пишет рассказы, которые позднее вошли в сборник «Тёмные аллеи». Сам писатель этот сборник считал самым совершенным по художественному мастерству.

В послевоенные годы он изменил своё отношение к Советскому Союзу и относился к стране доброжелательно. И всё-таки вернуться на Родину так и не смог: Бунин не представлял своей жизни в России с новыми порядками, с непонятным ему общественным строем, несмотря на то, что был ровесником Владимира Ильича Ленина.

Умер писатель в 1953 году в Париже, когда ему было восемьдесят три года.

Глава 12. Романовы в Крыму. 1917—1919

Революция застала вдовствующую Императрицу Марию Фёдоровну, её дочь Великую Княгиню Ольгу с мужем Куликовским и зятя Великого Князя Александра Михайловича в Киеве. У Ольги Александровны здесь находился госпиталь, в котором она работала сестрой милосердия, её муж-офицер и Александр Михайлович находились по долгу военной службы, а у Марии Фёдоровны был в Киеве свой дворец, в котором она жила и бывала в своих госпиталях, помогая им морально и материально. Сначала население города относилось к ним дружелюбно. Александра Михайловича останавливали на улице, пожимали ему руки, говорили, что знают о его либеральных взглядах и даже отдавали честь (хоть отдание чести уже было отменено пресловутым «приказом №1» по армии).

«Первые две недели всё шло благополучно. Мы ходили по улицам, смешавшись с толпой, и наблюдали грандиозные демонстрации, которые устраивались по случаю полученной свободы!» – писал в своих воспоминаниях Великий Князь. А дальше продолжал: «Всё шло как будто прекрасно. В провинции и на окраинах революция проходила бескровно, но нужно было остерегаться планов немецкого командования. Немецкие стратеги не оправдали бы своей репутации, если бы упустили те возможности, которые открывались для них из-за наших внутренних проблем. У немецкого командования был последний шанс, чтобы предотвратить весною общее наступление. Никакое божественное вмешательство не могло бы создать им более благоприятной обстановки, чем наша революция».

Вскоре на Украине началось активное движение за её отделение от России. «Лидеры украинского сепаратистского движения были приглашены в немецкий генеральный штаб, где им обещали полную независимость Украины, если им удастся разложить тыл русской армии. И вот миллионы прокламаций наводнили Киев и другие населённые пункты Малороссии. Их лейтмотивом было полное отделение Украины от России. Русские должны оставить территорию Украины. Если они хотят продолжать войну, то пусть воюют на собственной земле», – вновь сообщал Александр Михайлович.

Всё это стало подкрепляться призывами борьбы с врагами революции. Стали разрушаться царские памятники. И, буквально, в одну ночь печать в Киеве коренным образом изменила своё отношение ко всей Царской семье. Все Романовы вдруг превратились во врагов революции и русского народа.

О своей тёще, вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне, Великий Князь писал: «Семидесятилетняя женщина не могла постичь и не хотела верить, что династия, давшая России Петра Великого, Александра I, Александра II и, наконец, её собственного мужа Александра III, которого она обожала, могла быть обвинена теперь во враждебности к русскому народу.

– Мой бедный Ники, может быть, и делал ошибки, но говорить, что он враг народа!.. Никогда, никогда!..

Она вся дрожала от негодования».

Мария Фёдоровна никак не могла поверить, что сын её перестал быть Императором. И не могла понять, почему тогда не стал Императором её младший сын Михаил или внук Алексей.

Бывшие подчинённые Александра Михайловича каждое утро навещали его и убеждали, что их семье нужно срочно уезжать из Киева в крымские имения. Появились слухи, что бывшего царя Николая Второго с семьёй собираются отправить в ссылку в Сибирь. И убедить бывшую мать-Императрицу ехать в Крым было непросто. Она говорила, что лучше пусть её отправят со старшим сыном отбывать ссылку, считая, что их семье нужна её поддержка. Её материнские чувства её окружение восхищали.

Добрым друзьям Романовых удалось повлиять на Временное правительство. К ним однажды явился комиссар и объявил приказ немедленно отправиться в Крым. «Местный совет всецело одобрил этот план, так как считал, что „пребывание врагов народа так близко от Германского фронта представляет собою большую опасность для революционной России“. Нам пришлось почти нести Императрицу на вокзал. Она боролась до последней минуты, желая остаться и заявляя, что предпочитает, чтобы её арестовали и бросили в тюрьму», – вспоминал её зять.

Но нужно было ещё решить вопрос, как добираться в Крым? Обычное железнодорожное сообщение было в то время очень ненадёжным. Но благодаря усилиям и связям Великого Князя Александра, ему удалось найти специальный поезд, который был уже готов к отправлению.

Последнее «путешествие» в Крым семьи Романовых совершалось под конвоем революционных солдат и матросов. Великая Княгиня Ольга Александровна вспоминала: «И вот мы сбежали. Отбыли поздно вечером, но не с вокзала, где это вызвало бы возмущение и где сотни беспомощных людей ожидали возможности как можно быстрее уехать, а из леска, недалеко от Киева. Мы выехали на автомобиле в темноте, отыскали состав, ждавший нас в условленном месте, сели в вагон, и поезд немедленно с пыхтением тронулся… К счастью, наше путешествие прошло по плану, несмотря на многочисленные трудности. Железные дороги находились в состоянии полного хаоса, и у нас было ощущение, что рано или поздно мы врежемся в другой состав, застрявший на путях, потому что железнодорожники никак не могли решить, кто из них возьмёт на себя роль машиниста и отгонит его. Мы до сих пор не понимаем, как наш поезд избежал тогда катастрофы и благополучно добрался до места назначения».

Через два дня они приехали в Севастополь, а вернее – на станцию Инкерман, а затем – на автомобиле – в имение «Ай-Тодор», где раньше всегда отдыхала большая семья Александра Михайловича и Ксении Александровны (родной сестры Николая Второго).

Жена Великого Князя со старшими детьми ещё находилась в Петрограде, и Александр Михайлович по телефону давал ей советы, как им оттуда приехать в Крым. Он считал, что это нужно было делать немедленно. Их зять князь Феликс Юсупов вспоминал в эмиграции: «Весной 1917-го многие петербуржцы бежали в свои поместья в Крым. Великая княгиня Ксения с тремя старшими сыновьями, мои отец с матерью и мы с Ириной тоже стали беглецами. В ту пору ещё революция не докатилась до юга России, и в Крыму было относительно безопасно».

Тем не менее, до их приезда были такие события: «Младшие Иринины братья, жившие в Ай-Тодоре, рассказывали, что, узнав о революции, жители соседних деревень пришли к ним с красными флагами, «Марсельезой» и… поздравлениями. Гувернёр братьев, швейцарец мсье Никиль, вывел детей с боннами на балкон и с балкона поздравил толпу ответно. Моя Швейцария, сказал он, – триста лет уже республика, её граждане счастливы, и такого же счастья, мол, желаю и русским. Толпа радостно взвыла. Бедные дети были ни живы, ни мертвы. Слава Богу, всё обошлось. Шествие как пришло, так и ушло с пением «Марсельезы».

О том, что было в Петербурге в то время, князь Юсупов писал: «Жизнь в Петербурге становилась всё невыносимей. Революцией бредили все, даже люди обеспеченные, те даже, кто считали себя консерваторами. В очерке «Революция и интеллигенция» Розанов, не поддавшийся заразе, так описал их конфуз: «С удовольствием посидев на спектакле Революции, интеллигенция собралась было в гардероб за шубами да по домам, но шубы их раскрали, а дома сожгли».

В первый же день приезда Романовых из Киева в Крым, они получили длинный список запрещений от «Особого комиссара Временного правительства». Им объявили, что они будут здесь находиться под домашним арестом и передвигаться им можно только в пределах своего Ай-Тодорского имения, «на полутора десятинах между горами и берегом моря». И это первое условие ещё было приятным, что не скажешь о других…

Охраняющие семью вооружённые моряки с радикальными взглядами имели право входить в комнаты в любое время дня и ночи. Письма и телеграммы проверял лично комиссар, и без его разрешения их нельзя было отправить. Он же присутствовал при всех домашних трапезах и слушал их разговоры. А если вдруг они переходили на иностранные языки, то рядом с ним сидел переводчик и пересказывал их. Всех, кто приходил к Романовым в имение, обыскивали при входе и выходе. Раз в сутки подсчитывалось количество израсходованных свечей и керосина. Комиссар объяснил позже, что это делалась для того, чтобы успокоить местный Совет, что семья не посылает сигналы турецкому флоту. Хоть корабли эти стояли в Босфоре, в четырёхстах милях от Крыма!

«Спустя некоторое время наше нервное напряжение стало постепенно спадать, – вспоминала Великая Княгиня Ольга Александровна, – в марте зацвели каштаны, а из-под камней стали пробиваться дикие жёлтые крокусы. Единственное, что нас беспокоило, – это мысль о моём старшем брате и его семье. Мы постоянно мечтали о том, чтобы он был рядом с нами. Дом был не особенно большим, но мы бы все в нём вполне могли разместиться. Мы с мужем занимали нижнюю комнату, рядом с комнатой моих племянников. Мама, её горничная и мой старший племянник жили наверху. Остальная часть семьи перебралась в старый дом по соседству. И всё же смута добралась и до нашего маленького убежища».

Комиссар был представителем Временного правительства, а матросы действовали от местного Совета. И эти две революционные власти постоянно враждовали, не доверяя друг другу. Матросы презирали комиссара и не слушали его приказаний.

Недалеко от Ай-Тодора находились ещё два имения «Чаир» и «Дюльбер» (по-другому его называли «Джульбер»). В них находились ещё два Великих Князя со своими семьями (сыновья Николая Николаевича Старшего, внуки Николая I) – Николай Николаевич, бывший Главнокомандующий российской армией в Первой мировой войне, и Пётр Николаевич, который раньше служил под командованием своего брата. Комиссар обосновался в «Чаире», так как считал Николая Николаевича самым опасным из всех Романовых. И он должен был сам лично его контролировать.

Великий Князь Николай Николаевич (младший) и его жена Великая Княгиня Анастасия Николаевна – хозяйка имения «Чаир»

Великий Князь Пётр Николаевич – хозяин имения "Дюльбер"

Супруга Петра Николаевича – Великая Княгиня                               Милица Николаевна

Но именно комиссара большевики обвиняли в том, что он пытается организовать их бегство, хотя он вёл себя грубо по отношению ко всем Романовым и их семьям. На лице его всегда было испуганно-озабоченное выражение. «В апреле он титуловал меня „бывшим великим князем Александром“, в мае я превратился в „адмирала Романова“, к июню я уже стал „гражданином Романовым“. Всякий намёк на протест с моей стороны сделал бы его счастливым. Но моё безразличие сводило его замыслы к нулю. Он приходил буквально в отчаяние», – не без юмора вспоминал Александр Михайлович. К этому он добавлял: «Он с ненавистью смотрел на вдовствующую императрицу, надеясь, что хоть она будет протестовать против его бестактностей. Сомневаюсь, замечала ли она его вообще».

Мария Фёдоровна с утра до вечера находилась на веранде и читала свою старую семейную Библию. Она привезла её из Дании ещё в 60-е годы XIX века, когда приехала в Россию невестой. И эта книга сопровождала её и в домашней жизни в России, и во всех её путешествиях.

Комиссар однажды попытался войти в доверие к младшему поколению великокняжеской семьи. Он обратился к самому младшему сыну Василию на французском языке. Мальчик исправил в его произношении ошибку, и больше начальник не посмел к нему обратиться. Ксения смеялась. Но Александру Михайловичу было не до смеха. Он постоянно чувствовал опасность и очень беспокоился за свою семью. Вести из Петрограда были тревожными, он предчувствовал, что власть скоро перейдёт в руки большевиков. «Чтобы выслужиться перед совдепом, комиссар был, конечно, способен на всё», – считал он.

«До мая в Крыму жили благополучно, – писал Феликс Юсупов. – Крымская жизнь, однако, грозила затянуться. Я решил съездить проверить дом на Мойке и лазарет у себя на Литейной». И они с шурином Фёдором – сыном Александра Михайловича, поехали в Питер. Там Феликсу удалось взять из дома две картины – шедевры Рембранта, сняв рамы и скатав их в рулоны.

Великая Княгиня Ольга Александровна с семьёй сестры Ксении и Великого Князя Александра Михайловича до революции

Романовы в имении Ай-Тодор. 1918 год

«Обратно в Крым добирались мы с мученьями. Толпа солдат-дезертиров осадила поезд. Заполонили коридоры, залезли на крыши. Вагон 3-го класса от тяжести рухнул. Все были пьяны, многие свалились с поезда по дороге. Чем дальше на юг, в Крым, тем больше набивалось по вагонам беженцев. Мы с Фёдором ехали в разрушенном спальном вагоне, в купе ввосьмером, в том числе старуха и двое детей. Были как сельди в бочке».

Наконец-то поезд прибыл в Симферополь. На перроне собралась толпа, которая приветствовала «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую с криками: «Да здравствует Наполеон!» Об этой старухе в народе ходило множество разных невероятных слухов, кто-то считал её родной дочерью Наполеона Бонапарта и московской купчихи. Она явилась для отдыха в Крым после её приезда из Сибири. «Керенский предоставил ей императорский поезд и дворец в Ливадии», – сообщал Феликс Феликсович. А дальше писал: «Пока были мы с Фёдором в Петербурге, первая ласточка беды прилетела в Ай-Тодор».

В имении однажды произошёл обыск. Случилось это в самый разгар крымской весны – 26 апреля. Начался он неожиданно: «Я внезапно проснулся, почувствовав прикосновение чего-то холодного ко лбу, и поднял руку, чтобы понять, что это такое, но грубый голос произнёс надо мною угрожающе:

– Не двигаться, а то пристрелю на месте!

Я открыл глаза и увидел двух человек, которые стояли над моей кроватью. Судя по серому свету, пробивавшемуся через окна, было, вероятно, около четырёх часов утра», – вспоминал Великий Князь Александр Михайлович.

Ксения спросила, что угодно этим людям. Если им нужны её драгоценности, то они находятся на столике. Но тот же грубый голос ответил ей, что они и не думали о её драгоценностях, им нужны они – «аристократы».

– Потрудитесь слушаться моих приказаний, – сказал он.

Это были представители Севастопольского совета. Великий Князь старался сохранить самообладание. Он попросил включить свет, чтобы «убедиться в законности его «мандата».

«Эй, вы там? – закричал он кому-то в темноту. – Дайте огня! Гражданин Романов хочет видеть подпись победоносного пролетариата».

В ответ послышался хохот, и в комнату вошло несколько человек. Это были вооружённые матросы. Они зажгли свет и предъявили приказ, где предписывалось произвести тщательный обыск имения «Ай-Тодор».

Великий Князь попросил разрешить им с женой одеться. Матрос иронически улыбнулся, сказав, что их пока никто не собирается увозить в тюрьму. «Потрудитесь просто встать и показать нам весь дом», – добавил он. Ещё сказал, что мебель они ломать не собираются, чтобы им всё открывали своими ключами. И объявил, что теперь это всё – «народное добро».

Сначала они соизволили осмотреть большой стол в библиотеке. Пока шли по коридору, Александр Михайлович насчитал в доме не менее пятидесяти вооружённых матросов. Это его удивило: неужели они так боятся невооружённых людей? Они стояли у каждой двери. И про себя отметил: даже на тёщу и маленьких детей – на каждого приходилось не менее шести человек… Посмотрел в окно: на лужайке стояло три огромных грузовика, которые были наполнены солдатами с пулемётами…

Великий Князь открыл письменный стол. Матрос выбрал сразу пачку писем с иностранными марками, сказав, что это – переписка с противником. Но Александр Михайлович ему возразил, сказав, что эта корреспонденция от его английских родственников. Одно письмо было из Франции. Матрос сказал, что для них всё равно, что Франция, что Германия: «Всё это капиталистические враги рабочего класса».

Затем матрос нашёл письма на русском языке и стал их читать, сказав, что переписка с бывшим царём – это заговор против революции». Хотя даты на письмах стояли ещё довоенные. Всю личную переписку Александра Михайловича революционеры изъяли, чтобы «товарищи в Севастопольском совете разобрались». И стали требовать оружие – пулемёты. И до шести часов вечера по всему имению их искали, но так ничего и не нашли, уехав разочарованными.

Имение было оставлено в большом беспорядке. Производящие обыск забрали не только личную корреспонденцию Великого Князя, но и самое дорогое сокровище вдовствующей Императрицы – Библию. Она умоляла их оставить книгу, давая взамен все свои драгоценности. Но ей «объяснили», что это – контрреволюционная книга, и такая старая женщина, как она, «не должна отравлять себя подобной чепухой».

У Императрицы Марии Фёдоровны также отобрали её личные дневники. И она записала в тот день: «26 апреля. Среда. Поскольку мне так и не вернули три моих дневника, я вынуждена продолжать мои записи в новой тетради с 26 апреля. В этот день в 5 1/2 часа утра, когда я ещё крепко спала, меня неожиданно разбудил стук в дверь. Дверь была не заперта, и я с ужасом в полумраке разглядела мужчину, который громким голосом объявил, что он послан от имени правительства для проведения в доме обыска на предмет выявления сокрытых документов, которые ему в случае обнаружения приказано конфисковать». Императрица не могла поверить своим ушам. Мужчина назвался морским офицером и поставил караул у её постели. Откинули полог, и лейтенант сказал, что теперь она может встать с постели. Но при мужчинах Мария Фёдоровна отказалась это делать. И тут вдруг появилась «молодая отвратительная особа в шляпке на шнурке и в коротком платье». Она встала у постели пожилой женщины, самым наглым образом уставившись на неё, а мужчины вышли из комнаты. Императрица была вне себя от такого неслыханного обращения, вскочив с постели. Она успела только накинуть на себя халат и домашние туфли. Лейтенант с караульным вновь вернулись. Мария Фёдоровна в лёгком одеянии с ночной причёской, не успев расчесаться, спряталась за ширму. С её постели начали срывать всё бельё. Простыни с подушками и матрацем полетели на пол. Искали, не спрятаны ли там какие документы. Далее она писала: «Лейтенант, правда, оказался всё-таки достаточно любезен и принёс мне стул, а сам занялся моим письменным столом и, вынув ящики, вытряс всё в них находившееся в большой мешок, который держал перед ним матрос. Было невыносимо видеть, как он и ещё двое рабочих роются в моих вещах. Все фотографии, все бумажки, на которых было что-то написано, эти негодяи забрали с собой».

Императрица Мария Фёдоровна Романова

Мария Фёдоровна с трудом сдерживала свой гнев, выразив своё неудовольствие таким обращением. Позже она даже не помнила, что говорила в тот момент. Офицер обиженным тоном сказал ей: «Вы меня оскорбляете». На что она резко ответила: «Не я вас оскорбляю, а вы – меня».

В спальной комнате открывали все ящики, и те, где хранились драгоценности. «Всё-всё перерыл он и двое мерзких рабочих, которые шныряли по моим шкафам, прощупывая каждую юбку, каждое платье, пытаясь найти что-то скрытое в них. Даже икону, подаренную мне моими родными 28 октября, они взяли с собой, считая, что между окладом и образом могли быть спрятаны документы».

«Проведя таким образом примерно два часа, лейтенант перешёл в мою гостиную, где, усевшись за мой письменный стол, опустошил все его ящики, в которых я хранила связки писем, среди прочих от моего любимого Саши [Императора Александра III], моего ангелочка Джорджи [умершего от туберкулёза сына Георгия] и, кроме того, датское Евангелие, которое подарила мне мой ангел Мама!.. Таким образом, мои самые дорогие, самые святые реликвии исчезли. Поистине что-то невообразимое!»

Пока лейтенант находился в соседней комнате, спальня Марии Фёдоровны наполнилась многочисленными матросами, которые даже не снимали головных уборов в помещении. Они расхаживали по дому, как хозяева, с красными бантами и цветками в петлицах, заглядывая за ширму, где сидела Императрица. Её бросало, то в жар, то в холод от такого обращения – как с последней преступницей. Только в 10 с половиной часов офицер закончил свою работу, поставив у двери спальни караульного. К ней впустили служанку. И тогда Мария Фёдоровна смогла одеться. Но матросы и после этого неоднократно открывали дверь, заглядывая внутрь. Она пыталась их выдворять. Ничего более постыдного ей не приходилось испытывать раньше в своей жизни.