Последний ход

Глава 3

Варшава, 28 мая 1941 года

Когда я проснулась, до моих ушей доносились приглушённые голоса. Мама и тата что-то напряжённо обсуждали, и я решила сделать то, что у меня получалось лучше всего, – притвориться спящей и подслушивать.

– Здесь так грязно, нас почти не кормят, я сорвалась на бедную Зофью, научила Кароля ругаться, а Мария… – Мама замолчала на мгновение и продолжила: – Мы должны рассказать гестапо то, что знаем.

– Мы не станем предателями, Наталья.

– А какой у нас выбор? Как ещё мы можем защитить наших детей?

– Если мы расскажем правду, они поймут, что Мария солгала, и накажут её. В любом случае они нас не отпустят, но поскольку она выдала им какую-то информацию, у этих ублюдков нет причин допрашивать её снова.

– Допрашивать её. – Мама повторила эти слова шипящим голосом. – Они не допрашивали её. Боже правый, Александр, они её пытали. – Последовало приглушённое рыдание, и я представила, как тата притягивает маму к себе. Я услышала, как он поцеловал её, вероятно, в макушку, потому что именно туда он целовал маму, когда она была расстроена. Всё, что я слышала, – это их тяжёлые вздохи, а потом мама заговорила тихим, печальным шёпотом:

– Я хочу убить их.

– Я тоже, Нати.

Милое прозвище должно было успокоить маму, но, я думаю, тата понимал, что это не сработает. Не в этот раз.

Он сказал маме, что у них есть всего пара часов, перед тем как охранники придут будить их, поэтому нужно немного поспать. Через некоторое время их дыхание стало ритмичным и ровным. Я села. Мои родители полулежали у дальней стены, а Кароль и Зофья спали на другой койке, прижавшись друг к другу. Я наблюдала за ними, пока Зофья не зашевелилась. Она посмотрела в мою сторону так, будто больше не знала, что со мной делать, затем села на пол возле кровати и стала накручивать волосы на палец.

Хотя двигаться было больно, я подползла ближе и устроилась рядом с сестрой, но она принялась разглядывать дырку в своём бледно-голубом платье.

– Зофья, если бы ты знала, что я работаю на Сопротивление…

– Я бы никому не сказала.

– Мне было очень тяжело скрывать это от тебя, но если бы ты знала и им бы стало про это известно… – Мой голос затих, и враждебность в глазах Зофьи исчезла.

– Они бы допросили и меня тоже. А когда они допрашивали тебя, случилось что-то плохое.

Я кивнула, и сестра не стала допытываться. Я так долго мечтала о том, чтобы рассказать Зофье всё без утайки, несмотря на то, что ложь была гарантом её безопасности. И вот теперь правда, которой я жаждала поделиться, вышла наружу, но лучше бы мы могли и дальше прикрываться обманом. Когда перед тобой стена лжи, легче притвориться, что истина не притаилась где-то с другой стороны. Теперь стена была разрушена и правда оголилась. Я больше не могла защитить от неё свою сестру.

Я слегка дёрнула одну из её кудряшек, обычно от этого Зофья хихикала и в шутку ударяла меня по руке. В этот раз она переплела наши пальцы и положила голову мне на плечо.

* * *

Поскольку нам ничего не оставалось делать, кроме как сидеть в камере, день полз еле-еле, оставляя уйму времени на размышления. Я сидела в своём углу, боясь, что Эбнер догадается: сделанное мной признание – выдумка.

Каждое движение отдавалось болью, поэтому я старалась не шевелиться. Я задавалась вопросом, что сделала Ирена, когда я не пришла вчера выполнять очередное задание. Это было не похоже на меня – опаздывать, а тем более пропускать работу для Сопротивления. Ирена, вероятно, заглянула к нам домой и обнаружила, что там никого. Когда исчезает вся семья, вывод очевиден.

Чёрт возьми, Мария.

Краем глаза я заметила, что мама повернулась ко мне, но я не подала виду. Мне было невыносимо смотреть на родителей. Волосы таты взлохмачены, коричневый твидовый костюм истрепался, на подбородке щетина. Мамины высокие скулы утратили розовый румянец, её чёрное платье-рубашка помялось, а по каждому нейлоновому чулку спускались небольшие стрелки и исчезали в туфлях на низком каблуке. Но не внешность родителей разбивала мне сердце, а их взгляды. В них отражалась печаль, которой никогда раньше не было. Не отчаяние, пока нет, но близко к нему. И это пугало сильнее всего.

Шаги эхом раздались в тишине коридора, и я вскочила на ноги, когда дверь нашей камеры распахнулась. За дверью стояли Эбнер и четверо охранников.

О боже, он знает, что я солгала, и теперь он будет пытать мою семью, чтобы заставить меня сказать правду.

Я обхватила себя за талию, как будто снова оказалась в комнате для допросов, раздетая почти догола, под его пристальным взглядом. Табачная вонь обвивала меня…

Я моргнула и заметила, что вцепилась в свой свитер, как будто это могло помешать тому, чтобы его сорвали с моего тела. Разжав руки, я придвинулась к Зофье и Каролю. Пустое обещание застряло у меня в горле, обещание, что я смогу защитить сестру и брата. Может быть, надо было озвучить его, пустое оно или нет, лишь бы не лгать больше. Но вместо этого я молча обняла их. Так это казалось меньшей ложью.

– Отвести заключённых к транспорту, – приказал Эбнер.

Это не то, что сказали охранники перед тем, как отправить меня на допрос, и уже поэтому я почувствовала облегчение. Мы, волоча ноги, вышли из камеры. Родители пытались держаться прямо, но их плечи были опущены от бессилия, тата опирался на маму, а она ступала, покачиваясь под его весом. Охранники не принесли отцу трость, да этого никто и не ждал. За родителями шли Кароль и Зофья, я была последней. Снаружи охранники загоняли арестантов в большие грузовики, которые ревели, как живые существа, и, заглотив узников целиком, изрыгали горячий чёрный дым из своих выхлопных труб.

Мы забрались в брюхо назначенного нам зверя, и я представила, как одну за другой убирают с доски шахматные фигуры.

Скамейки тянулись по обе стороны кузова, как в том транспортном средстве, которое доставило меня на улицу Шуха. Мы сели на оставшиеся свободные места сбоку, другие заключённые заняли пустое пространство в центре, затем грузовик начал двигаться.

– Мы едем домой? – спросил Кароль, сидевший у мамы на коленях.

Она поправила ему подтяжки и поцеловала в щёку:

– Пока нет, дорогой.

– А куда?

– Увидишь, когда мы доедем.

В повисшей тишине я слушала, как грузовик грохочет по мощёным улицам. Когда он остановился, мы поняли, что доехали до железнодорожной станции, где ждал поезд. Мама и тата посмотрели друг на друга с беспокойством. На этот раз к нему примешивалось что-то ещё.

Отчаяние.

Я схватила тату за руку и крепко сжала крошечную пешку, которую он сделал для меня. Заключённые Павяка так плотно обступили нас, что было трудно двигаться, ещё труднее – дышать. Раздражённые солдаты загнали нас в пустые железнодорожные вагоны с заколоченными окнами, арестанты толкали меня локтями, наступали на ноги и давили, пока я боролась за глоток воздуха. Они ведь не собираются уместить такое количество людей в тесном пространстве вагона?..

Но они это сделали. Заключённые Павяка всё заходили и заходили, тяжко ступая по покрытому известью полу. Протиснувшись между родителями, я заметила в углу два ведра. Одно наполнено водой, другое было пустым. Отхожее место. Я съёжилась и решила не пользоваться им. Не важно, как долго мы пробудем в этой ловушке. Даже тюрьма Павяк по сравнению с этим показалась приличной – у нас было определённое время, чтобы справить нужду.

Когда двери захлопнулись, мне захотелось броситься к ним и вырваться на свободу, чтобы можно было остаться в Варшаве, вернуться в нашу уютную квартиру на улице Балуцкого в районе Мокотув и снова стать блестящей участницей Сопротивления. Я предпочла бы даже Павяк этому поезду. И будто в знак протеста поезд завыл и заскрежетал, волоча по рельсам свою чудовищную конструкцию и напоминая о том, что у меня нет выбора.

* * *

Тремя месяцами ранее

Варшава, 15 марта 1941 года

Однажды кое-кто помимо Веры Менчик выиграет чемпионат мира по шахматам среди женщин. И если я собираюсь стать второй чемпионкой мира, мне нужно тренироваться. Я посвятила весь день шахматам и закончила последнюю партию вечером, когда брат и сестра уже спали. Тогда же лёгкий стук в дверь возвестил о приходе Ирены.

Когда тата пригласил её в гостиную, мама заварила эрзац-чай и поставила на журнальный столик чайник и чашки с блюдцами. Свет лампы просачивался сквозь полупрозрачный белый фарфор, а золотая каёмка поблёскивала под его тёплым сиянием. Тата был единственным, кто налил себе в чашку чай.

Ирена села на диван, сохраняя дистанцию между нами. В попытке отвлечься от удушающего напряжения я провела пальцами по резным подлокотникам из красного дерева, взбила бархатную подушку насыщенного синего цвета, повертела в руках чёрного шахматного коня. Наконец тата поставил свою чашку на стол, так и не отпив из неё, и откашлялся:

– Ирена, ты уже научилась играть в шахматы?

– Нет.

Снова тишина. Я вернула коня на место и взяла белого слона.

Тата сделал вторую попытку:

– Ты ведь уже долго этим занимаешься, а, Ирена? Может, тебе есть чем поделиться? Какое-то особое задание или, возможно, опасная встреча с нацистом?

Она обдумала вопрос.

– Однажды офицер засёк меня во время комендантского часа, но я сказала, что иду домой с работы. Сунула ему в лицо поддельное разрешение и устроила этому ублюдку такую взбучку – в итоге он меня отпустил.

Тата с трудом сдержал довольную улыбку.

– Впечатляет! – сказал он и повернулся к маме: – Ты согласна, Наталья?

Мама сидела, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. Когда он обратился к ней, она закрыла глаза, помассировала переносицу и вздохнула.

Я ещё какое-то время возилась с шахматными фигурами, а потом часы пробили одиннадцать. Я выглянула в окно и увидела, как грузовики с громкоговорителями, грохоча, проезжают по улице, объявляя о начале комендантского часа. Я никогда раньше не нарушала комендантский час. От такого вызывающего неповиновения у меня по коже побежали мурашки, однако в голове раздался осуждающий голос Ирены. Я заставила его замолчать. Рассеянность мешала мне в шахматах, и она же помешает работе в Сопротивлении. Игра проиграна тогда, когда ты допускаешь ошибку.

Ирена встала и, прежде чем выйти, одарила моих родителей натянутой улыбкой на прощание. Когда я вышла следом, она уже преодолела половину лестничного пролёта.

– Подожди, – сказала я на бегу, пытаясь нагнать её.

– Говори громче! Немцы в Гамбурге не всё расслышали.

Я оставила это язвительное замечание без ответа. Ирена держалась в тени, отчего мне было ещё сложнее следовать за ней. Я не заметила, как она резко свернула в переулок, и сделала пять шагов в неправильном направлении. Осознав, что иду не туда, я развернулась.

– Мы заметаем следы? – спросила я у Ирены, когда снова догнала её.

– Ты хоть представляешь, какая ты надоедливая?

– Я же пытаюсь учиться!

– Что ж, если ты так ждёшь, что я преподам тебе чёртов урок, слушай: ты заноза в заднице.

Не дожидаясь моего ответа, Ирена снова повернула. Каждое её движение было отточенным и незаметным, она шла лёгкой поступью, сливаясь с ночью. Ирена была сосредоточенной и решительной, и, если бы она так сильно меня не раздражала, я бы почти впечатлилась.

– Для учительской дочки учишь ты так себе, – сказала я через мгновение.

– Слава богу. Учительство – мамина страсть, а не моя. Я больше похожа на отца.

– Он так же много ругался? – Я хитро посмотрела на неё, но Ирена не закатила глаза, как я ожидала, а усмехнулась:

– Всегда, если мамы не было рядом.

Она поправила цепочку на шее, и её лицо приобрело задумчивое выражение. Очевидно, отсутствие презрения или издёвки в её ответе было непреднамеренным, потому как она прибавила скорости и помчалась по соседней улице.

Я чуть не налетела на сугроб.

– Знаешь, меня быстрее заметят, если я продолжу бегать за тобой по твоей прихоти. И ты не сможешь за мной присматривать, если будешь намеренно меня игнорировать. – Я одарила её торжествующей улыбкой. – Шах и мат.

– Что ты сказала?

– Шах и мат. Так говорят в конце партии. Король – это самая важная фигура, и когда ты объявляешь королю противника шах и мат, это значит, что ему некуда больше идти. У твоего противника нет возможности избежать мата, как бы он ни сходил, поэтому он проигрывает. Шах, с другой стороны, означает, что король может выйти из-под удара…

– Я перестала слушать тебя два часа назад.

Раздражённо выдохнув, я заправила выбившуюся прядь волос за ухо.

– Не важно, суть в том, что ты должна сбросить темп. – Я обогнала Ирену, преградив ей дорогу. – Я победила.

Ирена фыркнула:

– Замолчи, Хелена. У нас впереди длинная ночь, и я не собираюсь с тобой возиться, если ты продолжишь зудеть. А теперь убери свою задницу с дороги или это сделать мне?

Я размашисто указала на пустую улицу.

– Веди, Марта.

Оттолкнув меня, она понеслась так же быстро, как и до этого.

Было странно бродить по притихшей Варшаве. Яркие, разноцветные площади были пусты, витрины магазинов темны и неприветливы, в парках пробуждались к жизни ночные создания. Я привыкла к шумным толпам, грохоту уличного движения, цокоту лошадиных копыт, зазываниям уличных торговцев, крикам солдат и стуку их начищенных сапог. Когда любившие родной город поляки были заперты в своих домах, даже шорох одежды стал звучать так же громко, как рёв бомбардировщиков, летящих низко над землёй.

Погружённая в петляющие мысли, я сбросила темп. Но Ирена этого не заметила. Я осмотрела тёмную улицу и заметила, как чей-то силуэт скользнул за угол. Я плотнее закуталась в своё грубое шерстяное пальто, чтобы защититься от холодного ветра, и направилась туда же лёгкими перебежками – нужно было заглушить звук шагов. Завернув за угол, где мгновением ранее исчезла Ирена, я сразу же замерла.

В конце квартала один эсэсовец держал её руки, пока другой вытряхивал вещи из сумочки.

Я сразу же прижалась к грубо оштукатуренному зданию и растворилась в тени, но любопытство и беспокойство взяли верх. Я выглянула из-за угла и прислушалась к голосам, разносящимся по пустой улице.

– Я же сказала, что иду домой с работы. Убери к чёрту свои руки и верни мне вещи. – Ирена попыталась высвободиться, но эсэсовец заломил ей руку за спину. Она подавила крик, выплюнув проклятие сквозь стиснутые зубы.

Секунды ползли одна за другой, пока он рылся в её вещах. Я ждала, что он найдёт фальшивые документы и это заставит его поверить её словам. И он отпустит Ирену.

Но когда он перевернул сумочку и вывалил на землю оставшееся содержимое, он сказал ужасные слова:

– Нет разрешения на работу.

Ирена напряглась.

– Это неправда, оно… я… – она запнулась, голос был слабее, чем раньше. Она начала говорить заново, на этот раз быстрее и с большей горячностью: – Должно быть, я оставила его на работе. Отпустите меня, этого больше не повторится!

Плохи дела, очень плохи. Ирена, конечно, устроила эсэсовцам взбучку, как она это называла, но взбучка не сработала, как в прошлый раз. У меня было ужасное чувство, что никакие слова, никакая ругань не подействуют на этих солдат. За всё время, что мы работали вместе, Ирена ни разу не допустила ошибки. Но без разрешения на работу она не могла разгуливать по городу в комендантский час.

Эсэсовец бросил её сумочку на землю.

– Последний шанс.

Хотя Ирена нахмурилась, презрение не смогло скрыть страх, сквозивший в её словах:

– Я иду домой.

– Без разрешения ты не можешь работать. Мы сопроводим тебя к месту работы, чтобы ты могла восстановить документ, а твой работодатель подтвердит твои слова. Но если ты предпочтёшь сказать правду и признать, что нарушила закон, я мог бы попросить гестапо быть с тобой помягче.

Ирена перестала жалко дёргаться в руках солдата, её тело напряглось, грудь стала вздыматься всё быстрее и быстрее. Эсэсовец пнул Ирену под колени, а когда она упала на землю, другой солдат подошёл ближе. Она вздрогнула и отвернулась, прежде чем он схватил её за челюсть и запрокинул ей голову.

Я отступила дальше в своё укрытие. Домой, мне нужно было вернуться домой. Ирена сказала, что нужно ставить на первое место работу Сопротивления, а не людей, так что я не обязана была вмешиваться. Я должна была уйти.

Но я не ушла. У меня был план.

Собравшись с духом, я шагнула за угол и испуганно вскрикнула:

– Марта?

Эсэсовец отпустил Ирену и обернулся на мой голос, пока я бежала по улице навстречу им. Когда он вытащил пистолет, я резко затормозила. На секунду я пожалела о том, что сейчас сделала, но если я смогу сосредоточиться, мой план сработает. Он должен сработать.

Я всего лишь ребёнок. Глупая девочка, которая слоняется бесцельно, одинокая и напуганная. А не участница Сопротивления, испугавшаяся направленного на неё оружия.

Я повернулась к другому эсэсовцу, державшему Ирену, которая всё ещё стояла на коленях.

– Пожалуйста, хватит, это моя кузина. Прости, Марта, я не хотела…

– Что ты делаешь на улице во время комендантского часа? – спросил тот, что с пистолетом. Оружие оставалось неподвижным в его руке, и взгляд метнулся к нему. Это наводило на мысль, что мой возраст застал его врасплох. Он целился из пистолета в девочку.

– Я не хотела задерживаться так надолго. Я была в гостях у подруги и вышла от неё до комендантского часа, правда, но заблудилась на пути домой. Я знала, что родители попросят мою кузину найти меня, ведь я не вернулась вовремя. – Я кивком указала на Ирену, хотя она выглядела так, словно сама готова была меня пристрелить, если я не заткнусь. – Пожалуйста, не причиняйте ей вреда. Она пыталась помочь мне.

Офицер повернулся к Ирене:

– Если она говорит правду, почему тогда ты соврала?

Ирена на мгновение оторвала взгляд от пистолета. Всё, что мне было нужно от неё, – это чтобы она подтвердила мою историю. Напряжённая тишина повисла в воздухе, пока я ждала её слов.

Пожалуйста, Ирена, подыграй мне.

– Конечно, она говорит правду, но я не думала, что вы поверите, будто я нарушила закон только для того, чтобы найти её. Как только я отведу эту тупицу обратно к моим дяде и тёте, я, чёрт возьми, позабочусь о том, чтобы это никогда больше не повторилось. – Она бросила мрачный взгляд в мою сторону. Угроза была искренней, не ради того, чтобы убедить эсэсовцев.

Я осторожно шагнула вперёд.

– Мне жаль, правда. Пожалуйста, не арестовывайте её.

Солдат перевёл взгляд с меня на Ирену. Он встал перед ней, и она отшатнулась, но застыла, когда он прижал дуло пистолета к её подбородку. В этот момент всё внутри меня остановилось. Он наблюдал за её трепещущей грудью, затем развернулся и схватил меня за плечи. Я ахнула, ожидая удара, наручников или пули, которые последуют за этим жестом.

– В следующий раз второго шанса не будет.

В ответ на этот грозный рык я смогла лишь едва заметно кивнуть. Солдат убрал от меня руки, в то время как его спутник толчком отпустил Ирену. Резко вздохнув, она встала на четвереньки. Солдаты зашагали прочь, а я смотрела им вслед, пока Ирена не вцепилась в меня дрожащими пальцами и не потащила по улице, не обращая внимания на то, что я то и дело спотыкалась, пытаясь не отставать. Я знала, что за этим последует ярость Ирены, ожидание выволочки от неё было сродни предчувствию надвигающегося града из бомб, перед тем как их сбросят. Отдалённый гул самолёта. Пронзительный свист, когда снаряд рассекает небо. Единственные признаки того, что сейчас мир взорвётся.

Снова свернув за угол, Ирена потянула меня в ближайший переулок и железной хваткой сжала мои плечи.

– Что за чертовщина, Мария? Почему ты не пошла домой?

Я наткнулась взглядом на туман безумия в её глазах, на порванную одежду и окровавленные колени и наконец смогла заговорить, несмотря на то что в горле пересохло:

– Я не могла позволить им арестовать тебя.

Она покачала головой и разжала пальцы:

– Я не собираюсь благодарить тебя за то, что ты грёбаная тупица. Твоя забота должна заключаться в том, чтобы сохранить нашу деятельность в тайне и остаться в живых, и если ты не вобьёшь это в свою тупую голову и не научишься защищать себя…

– Да, у тебя же так хорошо получалось защищать себя несколько минут назад, – ответила я, свирепо глядя на неё. – Гестапо допросило бы тебя.

– Это тебя не касается. Ты была бы свободна и смогла бы продолжить работу.

– Но благодаря тому, что я вмешалась, мы обе свободны.

– Если ты сделаешь нечто подобное в следующий раз, нас обеих могут арестовать.

– Или же нас снова отпустят.

– Чёрт возьми, Мария, ты даже не осознаёшь, как ты бездарна. – С каменным лицом Ирена повернулась и сделала несколько шагов прочь.

Каким-то образом эти слова задели что-то внутри меня, что-то, до чего она раньше не могла дотянуться.

– Вот так, значит, ты думаешь? Что я бездарна, если помогаю, вместо того чтобы уйти? – Я говорила настолько громко, насколько хватило смелости. – А знаешь, что я думаю? Ты говоришь, что самосохранение – это благо для Сопротивления, но это лишь оправдание. Самосохранение – это благо для тебя, потому что ты не заботишься ни о ком, кроме себя.

Ирена напряглась ещё сильнее. Нас окружала тишина, густая и удушливая, как дым после взрыва. В одно мгновение хаос, а затем – спокойствие.

Чтобы унять ярость, пульсирующую в венах, я вдохнула прохладный ночной воздух, притворяясь, что он пахнет свежестью и чистотой, а не отходами и плесенью грязного переулка. Ирена подошла так близко, что её высокая, худая фигура нависла надо мной. Я не двинулась с места, когда она заговорила, её голос был резче, чем порывы холодного ветра, пробегающие по коже.

– Если ты ещё хоть раз попытаешься вмешаться, нам конец, чёрт возьми. И если я услышу ещё хоть одно грёбаное слово из твоего рта сегодня вечером, ты пожалеешь, что не оставила меня с этими солдатами.

Она не стала дожидаться ответа – я всё равно не должна была произносить больше ни единого грёбаного слова – и зашагала прочь. А я осталась стоять на месте, наблюдая, как она уходит. Ирена нарушила своё собственное правило об использовании наших настоящих имён. Я хотела сказать об этом, но решила не провоцировать её. Достаточно провокаций для одного вечера.

* * *

Аушвиц, 29 марта 1941 года

Поезд грохотал по рельсам всю ночь, в вагоне было темно, как на неосвещённых улицах Варшавы во время комендантского часа. Мама велела нам пить отвратительную воду из общего ведра, но я опасалась, что тогда мне придётся воспользоваться другим ведром. Я и так стояла в вагоне, стиснутая между незнакомцев, как товар на рынке. Мне бы хотелось сохранить хотя бы то немногое достоинство, что ещё оставалось. Однако мама настояла на своём.

Когда поезд остановился, нам всем казалось, что мы провели в этой ловушке десятилетия. Двери распахнулись, и мы увидели эсэсовцев, которые начали выводить нас на платформу. Мама вышла первой, за ней Зофья и Кароль, а я осталась, чтобы помочь тате. Когда мы приблизились к двери, я, останавливая тату, схватила его за руку. Он посмотрел на меня, но я не смогла взглянуть ему в глаза.

– Тата, мне так…

Он обхватил моё лицо своими тёплыми ладонями, и я попыталась сдержать слёзы, грозившие выплеснуться из глаз.

– Источником истинной свободы являются храбрость, сила и доброта. Единственный, кто может отнять их у тебя, это ты сама. – Я медленно кивнула, тогда он взял меня за запястье, повернул мою ладонь вверх, и я раскрыла её. Там лежала пешка, которую он мне дал. Улыбаясь, отец сжал мои пальцы и поцеловал в лоб.

– Раус^[6]! – донёсся чей-то крик.

Мы с татой подошли к выходу. Расстояние от пола вагона до платформы было большим, поэтому тата сел, взял маму за руку и спрыгнул, опираясь на здоровую ногу. Они оба протянули мне руки, когда я прыгнула следом.

Я ожидала, что снаружи будет больше места, но там была всё та же толкучка, воняло потными телами, человеческими экскрементами и грязью. Серое утро окутывало промозглым холодом. А на платформе, прямо на глазах, нарастал всеобщий хаос. Солдаты орали и били новоприбывших прикладами и кнутами, обезумевшие люди в полосатой форме делали то же самое, подгоняя всех вперёд.

Кароль потянулся ко мне, поэтому я взяла его на руки, сдерживая стон, когда синяки вокруг живота засаднили под его весом.

– Смотри, – шепнул брат, указывая на двух солдат, которые толкали заключённых, поторапливая их. – Ублюдки.

Я закашлялась, чтобы спрятать вырвавшийся смешок, а затем состроила самое суровое выражение лица, на какое только была способна.

– Кароль, это плохое слово, не произноси его.

– Но его сказала мама, когда охранники толкнули тебя, помнишь?

Я приложила палец к его губам и понизила голос:

– Ты прав, но солдаты разозлятся, если услышат, что ты так говоришь. Давай лучше мы сохраним это в секрете?

Он кивнул, казалось, воодушевлённый этой идеей, и я поцеловала его в щёку, прежде чем опустить на землю и взять за руку. Зофья придвинулась ближе ко мне, она рассматривала окружающую нас местность широко распахнутыми глазами.

– Где мы? – прошептала она.

Я крепко сжала в ладони маленькую шахматную фигурку и разглядывала толпу, пока не заметила знак.

– В Освенциме.

Немцы называли его Аушвиц.

Мы шли за другими заключёнными Павяка по платформе, но потом солдаты СС приказали мужчинам отделиться от женщин и детей. Я тут же уцепилась за край шерстяного пиджака таты, но взгляд, которым обменялись родители, меня немного успокоил.

– Вы позволите нам остаться вместе? – спросила мама у стоявшего рядом солдата.

В ответ тот плюнул ей под ноги. Тата напрягся, мама схватила его за рукав, а эсэсовец оглядел нас с презрением.

– Мне плевать, останетесь вы вместе или нет. Всё равно вам в одно и то же место, – сказал он. Что-то в его тоне заставило меня задуматься, но я не понимала, что именно.

– Шевелитесь, давайте дальше по платформе. – Он толкнул маму в нужном направлении и пошёл прочь.

Тата подхватил маму под локоть, не потеряв собственного равновесия, а я бросилась вперёд, чтобы помочь им. Мама взяла за руку Зофью и придержала тату за талию, пока тот поднимал Кароля.

– Держитесь рядом, – сказала мама, и мы двинулись дальше.

Как я должна была это делать? Бесчисленные люди толпились вокруг, вставали между мной и моей семьёй, выстраиваясь рядами. Слава богу, мой отец был высоким. Я сосредоточилась на затылке таты и стала продвигаться к нему. Пока я боролась с толпой, кто-то толкнул меня, и крошечная пешка выскользнула из рук.

Я бросилась за ней, уворачиваясь и петляя меж ног в «оксфордах», лодочках и мокасинах, пока чуть не столкнулась с начищенными сапогами. Выпрямилась с резким вдохом и обнаружила, что стою перед офицером СС.

Он держал мою пешку между пальцами.

Каким-то образом она уцелела при падении. Он рассматривал пешку, а я ждала, пока он заметит меня, изнывая от нетерпения, – нужно было как можно скорее присоединиться к идущим.

Всё в этом офицере было маленьким и щуплым – хрупкое телосложение, глаза-бусинки, тонкие губы, узкое лицо. Как будто бы ожил один из игрушечных солдатиков Кароля. Всплывший в воображении образ рассмешил бы меня, если бы не выражение лица этого человека. Он вперил в меня окаменевший от отвращения взгляд, как будто девочка перед ним была самым жалким и убогим существом в мире. А его приоткрытые губы, казалось, говорили о нетерпении воплотить родившийся в голове план.

– Умеешь играть? – спросил эсэсовец. Он посмотрел на ближайшего охранника и сделал жест, вероятно, чтобы тот перевёл, но я кивнула, не дожидаясь перевода. Он стиснул челюсти, будто его оскорбило то, что я владею его родным языком, и бросил пешку мне в ладони.

Я сделала шаг назад и обнаружила, что не узнаю ряд, в котором шла. И моей семьи нигде не видно.

Озираясь по сторонам, я пыталась увидеть родных. Конечно, они не могли уйти далеко, я же отошла всего на несколько шагов, чтобы забрать свою пешку. Но я никого не узнавала и не могла вспомнить, в каком направлении нас послал солдат, и с трудом могла что-то разглядеть в толпе. Люди натыкались на меня и отталкивали в сторону, не позволяя стоять на одном месте, я прижала кулаки к груди, ощущая под ними биение сердца.

Мы окажемся в одном и том же месте, так сказал тот солдат. Если я не найду свою семью сейчас, я найду их, когда мы туда доберёмся.

Эта мысль принесла утешение, но каждая следующая минута увеличивала расстояние между нами. Может быть, они уже дошли до конечного пункта назначения? Тот офицер СС наблюдал за мной, поэтому я повернулась к нему. Я не хотела смотреть ему в лицо, поэтому уставилась в землю и заговорила тихим голосом:

– Не могли бы вы сказать мне, куда идти? Я должна была идти со своей семьёй, но теперь я потерялась, и… – Я замолчала, прерывисто вздохнув. – Пожалуйста, я должна их найти.

После короткой паузы он щёлкнул пальцами, подав знак другому солдату и кивнув в мою сторону. Солдат растерялся, вероятно, потому, что он вёл группу мужчин, но оспаривать молчаливый приказ не стал. Махнул мне рукой, подзывая в свою группу, и я подчинилась.

На мгновение мне показалось, что я вижу тату, но надежды рухнули так же быстро, как и возникли. Не он. И всё же мы направлялись в одно и то же место. Как я туда попаду, было не важно, важно только то, что потом я воссоединюсь со своей семьёй.

Следуя за мужчинами, я оглянулась через плечо. Офицер СС смотрел нам вслед с прежним интересом, и я крепче сжала в кулаке свою крошечную пешку. Другой эсэсовец окликнул его, и звук имени поплыл по платформе и достиг моих ушей. Фрич. У меня было предчувствие, что я должна его запомнить.