Немедленно старцы выходят из священной дубравы, и главный из них, взяв меня за руку, объявляет народу, волнуемому нетерпеливым желанием знать конец совещания, что я приобрел первое право на царство. Сказал он – и шумный говор поднялся в собрании, загремели радостные клики, берег и горы окрестные огласились воскликновением: да царствует над критянами сын Улиссов, подобный Миносу!

Я пробыл несколько времени зрителем общего порыва, потом поднял руку, испрашивая внимания. Между тем Ментор сказал мне на ухо: неужели ты презришь отечество, забудешь для блеска царского сана и Пенелопу, ожидающую тебя, последнюю надежду, и великого Улисса, который под кровом богов возвратится на родину? Слова его, как стрела, прошли в мое сердце, и смолкло в нем властолюбие.

Глубокая тишина последовала за шумным волнением. Я говорил:

– Знаменитые критяне! Я не достоин принять жезл правления. Преданное вам предсказание подлинно знаменует, что род Миносов перестанет царствовать, когда странник придет на ваш остров и восставит у вас законы древнего вашего мудрого венценосца, но оно не предвозвестило, что тот же странник будет и царствовать. Лестно мне думать, что я тот, кого прорицалище предзнаменовало: я исполнил предсказание, пришел на ваш остров, изъяснил истинный смысл ваших законов, и пусть изъяснение мое послужит к утверждению власти их в лице того, кого вы изберете на царство. А для меня отечество мое, бедная, малая Итака, драгоценнее и ста городов, и всей славы, и всех сокровищ благословенной вашей области.

Не препятствуйте мне идти путем, которым промысл ведет меня. Я принял участие в ваших играх не в той надежде, чтобы царствовать, но чтобы снискать от вас уважение и заслужить сострадание, помощь мне возвратиться в отечество. Мне приятнее повиноваться родителю, утешить мать в ее горести, чем властвовать над всеми в мире народами. Вы видите, критяне, тайну моего сердца: я должен оставить вас, но признательность моя к вам будет вечна. До последнего дыхания Телемак не перестанет любить критян, и слава их всегда будет для него столь же драгоценна, как его собственная.

Сказал я – и вдруг поднялся смутный шум, подобный гулу на море в бурное время, когда волны с ревом крушатся об волны. Одни говорили, не божество ли перед нами в лице человека? Другие, что в иных странах видели и знали меня многие, что надлежало заставить меня принять царство. Я вновь обратился к собранию. Все умолкли, полагая, не соглашусь ли я на предложение, сначала отвергнутое. Я продолжал:

– Позвольте мне, критяне, изъяснить вам свои мысли. Вы превосходите мудростью все в мире народы, но мудрость, кажется мне, требует предусмотрительности, вами забытой. Надлежит вам избрать в цари не того, кто судит лучше других о законах, но того, кто исполняет их с постояннейшей доблестью. Что принадлежит до меня, то я молод, неопытен, могу сделаться игралищем страстей, мне еще свойственнее под руководством учиться начальствовать, а не теперь уже возлагать на себя бремя начальства. Не ищите вы такого, кто победил других в игре ума и в силе телесной, а такого, кто одержал победу над самим собой. Изберите себе мужа, у которого законы были бы начертаны в сердце, которого вся жизнь была бы исполнение закона. Пусть укажут его вам не слова, а деяния.

Старцы, плененные этим отзывом, внимая восторгу и новым рукоплесканиям всего собрания, говорили мне: когда боги отнимают у нас надежду быть под твоею державой, то, по крайней мере, прими ты с нами участие в избрании царя, способного восставить у нас царство законов. Не знаешь ли ты, кто бы мог управлять с мудрой кротостью?

– Я знаю такого великодушного мужа, отвечал я, – того самого, которому обязан всем, что вы признали во мне достойным уважения. Не я говорил вам, его мудрость говорила моими устами, он внушил мне все ответы, вами от меня слышанные.

Все собрание обратило глаза на Ментора. Я держал его за руку, исчислил все его попечения обо мне с самого младенчества, все опасности, от которых он спасал меня столь многократно, и все несчастья, находившие, как гроза, на меня каждый раз, когда я не следовал его советам.

Простое, небрежное одеяние, смиренная осанка, непрерывное почти молчание, вид его холодный и скромный сначала не привлекали к нему взоров, но здесь, при внимательном наблюдении, все заговорили, что самое лицо его показывало возвышение и силу души, дивились быстрому огню в очах его, власти, величию даже в маловажнейших действиях. Каждое слово его на вопросы усугубляло изумление. Общее мнение уже провозглашало его царем. Но он спокойно отрекся от верховного сана, предпочитая тишину частной жизни грому царского достоинства, говорил, что и лучшие цари несчастны тем, что никогда почти не делают добра, ими желаемого, а часто, ослепленные лестью, делают зло ненавидимое. Если рабство бедственно, – продолжал он, – то и царское звание не менее достойно соболезнования: то же рабство, только под позолотой. Царь зависит от всех, кто ему нужен для исполнения его воли. Счастлив тот, кто не обязан начальствовать! Жертва свободой на пользу общественную принадлежит одному только отечеству, когда власть от него нам вверяется.

– Кого же нам избрать на царство? – спросили Ментора удивленные критяне.

– Того, – отвечал он, – кто бы знал вас – ему предложите правление вами – и кто страшился бы власти. Желающий царского сана не ведает всей его тягости: как же он исполнит неизвестную ему обязанность? Он желал бы державы для самого себя, а вам нужен такой царь, который по одной любви к вам решился бы носить это иго.

Изумлялись, не постигая, как бедные странники могли отвергать царский венец, предмет алчных исканий. Любопытствовали знать, с кем мы прибыли. Наузикрат, приведший нас на ристалище, где были игры, указал на Газаила. И общее удивление возросло до высочайшей степени, когда открылось, что Ментор был раб Газаилов, что Газаил, пленясь мудростью и добродетелью раба, сделал его своим наперсником и драгоценнейшим другом, что раб, отпущенный на волю, отринул державу, что, наконец, Газаил пришел из Дамаска в Крит для того только, чтобы узнать мудрые законы Миносовы, так его сердце горело любовью к просвещению!

Старцы говорили Газаилу:

– Мы не смеем предложить тебе царского венца, предугадывая твои мысли, без сомнения, согласные с мыслями Ментора. В глазах твоих, вероятно, так же до того презрителен род человеческий, что ты не захочешь возложить на себя бремени народоправления, и ты так беспристрастен к богатствам и славе царского сана, что не пожелаешь купить блеска ценой скорбей, неразлучных с верховной властью.

– Не думайте, знаменитые критяне, – отвечал Газаил, – что я презираю людей. Нет! Я знаю все величие подвига утверждения их в добродетели, устроения их благоденствия. Но такой подвиг исполнен трудов и опасностей. Блеск, его окружающий, – мерцание ложное, и может ослепить только слабую и тщеславную душу. Жизнь кратковременна; высокое звание не предел, а пища страстей. Я пришел сюда из дальней страны не для того, чтобы искать неверного блага, но чтобы научиться забыть превратное счастье. Будьте благополучны! Мое все желание – возвратиться в мирное и тихое уединение, где мудрость будет питать мое сердце, а надежда лучшей жизни по смерти утешит меня в труде и болезни преклонного века. Если бы еще я мог чего желать, то желал бы не царского венца, а неразлучного пребывания со своими спутниками.

Наконец, критяне, обратясь к Ментору, единогласно воскликнули:

– Скажи нам, о ты, превосходящий всех смертных величием духа и мудростью! Кому нам вверить державу? Не отпустим тебя, пока не наставишь нас советом в избрании.

Ментор отвечал:

– Находясь в толпе народа, я приметил зрителя, стоявшего с непоколебимым спокойствием, старца, еще крепкого в силах. На вопрос о его имени он назван мне Аристодемом.

От многих он слышал приветствия, что сыновья его оба были в числе сподвижников. Приветствия не веселили его.

– Одному сыну, – говорил он, – я не желаю опасностей царского сана, другого, по любви к отечеству, не могу согласиться видеть на престоле.

Я заключил из того, что отец, любя одного доброго сына любовью благоразумной, не щадит пороков другого. Любопытство заставило меня узнать подробнее жизнь его. Один из ваших сограждан рассказывал мне, что Аристодем служил долго отечеству с мечом в руке и сошел с ратного поля, покрытый ранами, но наконец искренняя добродетель его, враг всякой лести, стала в тягость Идоменею, оттого он не был с ним и в Троянском походе. Человек, который мог давать ему добрые и мудрые советы, но которого советам он не имел твердости следовать, был ему страшен. Он даже завидовал славе, ждавшей его с новыми лаврами, забыл все заслуги его, покинул его здесь в нищете и презрении от малодушных невежд, измеряющих все по богатству. Но довольный и в скудости, он живет беззаботно в отдаленном месте здешнего острова, возделывая свое поле собственными руками. Сын – помощник его в домостроительстве: они нежно друг друга любят, оба счастливы и бережливостью вкупе с трудами приобрели избыток во всем необходимом для жизни в простоте нравов. Мудрый старец делит с больными и бедными соседями все, что остается у него после удовлетворения собственных потребностей, занимает юношей полезными упражнениями; он друг их, учитель, судья распрей в окрестности, отец всем, но в кругу собственного семейства несчастлив другим своим сыном, презревшим его наставления. После долгого терпения и всех попечений об исправлении его пороков, он, наконец, принужден был изгнать его из-под крова родительского: сын в безрассудном искании почестей мыслит только об удовольствиях.

Критяне! Так рассказывал мне один из ваших сограждан. Вы сами должны знать, все ли то справедливо. Но если Аристодем подлинно таков, каким мне описан, то к чему все ваши игры? К чему это многочисленное собрание чужеземцев? Среди вас человек, знающий всех вас и всем вам известный, трудолюбивый, опытный в ратном деле, знакомый не только с мечом и стрелами, но и с врагом еще ужаснейшим – с бедностью, человек, который отряс руки от даров лести, ценит пользу земледелия, ненавидит роскошь, не ослепляется пристрастной любовью к детям, любит добродетель одного сына, другого разврат осуждает, – одним словом, муж, который и теперь уже отец народа. Вот вам царь, если вы искренно желаете утвердить у себя царство законов мудрого Миноса!

Народ воскликнул: Аристодем подлинно имеет все эти свойства и достоин царствовать в Крите. Старцы велели призвать его. Он найден в толпе между последней чернью, предстал со спокойным лицом. Объявлено ему избрание его на царство. Он отвечал:

– Я не могу согласиться на этот выбор без трех условий: чтобы я мог сложить с себя правление по истечении двух лет, если не успею исправить вас и вы будете сопротивляться законам; чтобы жить мне по-прежнему с сельской простотой; чтобы дети мои не имели никакого достоинства и по смерти моей никакого отличия, а оставались в том звании, какое наравне с прочими гражданами будет следовать им по заслугам.

Сказал он – и тысячи радостных голосов загремели. Главный из старцев, блюстителей законов, возложил на Аристодема царский венец. Принесены жертвы Юпитеру и всем великим богам. Новый царь одарил нас вещами не великолепными, но по самой простоте драгоценными, вручил Газаилу законы Миносовы, писанные собственной рукой законодателя, и собрание преданий о Крите от Сатурна и золотого века, велел наполнить корабль его лучшими критскими произрастениями, неизвестными в Сирии, и оказал ему все другие пособия.

Мы спешили отправиться. Приготовив для нас особый корабль с искусными гребцами и воинами, Аристодем снабдил нас одеждой и всеми нужными припасами. Поднялся между тем ветер, попутный в Итаку, но противный Газаилу. Он принужден был ожидать благоприятной погоды. Мы расстались с ним. Он обнял нас, как друзей, которых уже не надеялся увидеть.

– Боги правосудны, – говорил он, – видят нашу дружбу, основанную на добродетели, и некогда вновь соединят нас. В тех счастливых обителях, где, по сказаниям, праведные вкушают по смерти сладость вечного мира, души наши сойдутся и никогда уже не разлучатся. О! Если бы и прах мой почил с вашим прахом! – так говоря, он проливал слезы ручьями, воздыхания прерывали его голос. Мы так же плакали. Он провожал нас до корабля.

Аристодем говорил нам:

– Вы возложили на меня бремя царского звания, исчислите предстоящие мне ныне опасности. Молите богов, чтобы они ниспослали мне свыше истинную мудрость, и чтобы я был первым в своем царстве не столько властью, сколько победой над самим собой. Я же молю их, чтобы они устроили путь ваш в отечество, посрамили дерзкую гордость ваших врагов, даровали вам радость увидеть в мире Улисса на престоле с любезной его Пенелопой. Телемак, я даю тебе корабль с гребцами и воинами: употреби их против наглых преследователей своей матери. Твоя мудрость, Ментор, ничего в мире не требующая, предваряет всякое мое желание. Помните Аристодема, и если бы некогда жители Итаки возымели нужду в критянах: я друг их до последнего мгновения жизни.

Он обнял нас, мы проливали благодарные слезы.

Между тем ветер, заиграв парусами, обещал нам благополучное плаванье. Ида вдали оседала, представлялась нам уже малым холмом, берег Крита терялся, с другой стороны берег Пелопонесский выходил к нам навстречу. Внезапно черная туча разостлалась по всему небу, море закипело, день переменился в мрачную ночь; смерть нам предстала. О Нептун! Ты грозным трезубцем возмутил воды в своей области. Венера, пылая мщением за презрение, оказанное нами ей в Цитере даже в храме ее, обратилась к богу морей. Сама печаль приносила ему устами ее горестные жалобы, прекрасные очи ее заливались слезами – так, по крайней мере, описывал мне это Ментор, проникающий божественные тайны.

– Потерпишь ли ты безнаказанно, о бог морей, поругание моей власти от этих преступников? – говорила она. – Боги чувствуют власть мою, а дерзкие смертные осмелились восхулить все, совершаемое на любимом моем острове. Надменные мнимо непобедимой мудростью, они считают любовь за безумие. Неужели ты забыл, что я родилась в твоем царстве? И ты медлишь низринуть в свои бездны двух ненавистных мне отступников?

Сказала – и тотчас Нептун поднял волны до облаков. Венера рассмеялась, обрекая нас на неизбежную гибель. Кормчий в смятении, в страхе не мог уже противоборствовать буре, мы мчались прямо на камни. От сильного порыва ветра вдруг у нас мачта переломилась. Вслед за тем слышим удары о камни, треск на дне корабля, вода со всех сторон хлынула, корабль тонет, свист ветра заглушается плачевными воплями. Я падаю в объятия к Ментору, говорю ему: предстоит нам смерть неминуемая, встретим ее мужественно. Боги для этого рокового часа избавляли нас от всех опасностей. Умрем, любезный Ментор! Погибнем! Смерть с тобой мне утешение. Бесполезно спорить с бурей о жизни.

– Истинное мужество, – отвечал мне Ментор, – всегда еще находит способ к спасению. Встретить смерть с непоколебимым спокойствием – мало, надобно стараться отразить ее с бодрым духом, со всеми усилиями. Возьмем бревно с корабля, и между тем, как толпа малодушных, сложа руки, в трепете думает сохранить жизнь одним воплем, испытаем все средства спастись.

И немедленно он берет в руки секиру, отсекает переломленную мачту, которая, свесясь, положила корабль уже набок, сдвигает совсем ее в воду, бросается на нее в разъяренные волны, зовет и меня за собой. Как великое дерево, обуреваемое со всех сторон вихрями, стоит неподвижно на корне, и вихри колышут одни только гибкие ветви, так Ментор не только бесстрашно и мужественно, но даже спокойно и кротко повелевал, казалось, морю и ветрам. Я бросился вслед за ним. И кто бы за ним не последовал по его животворному голосу?

Переносились мы на мачте с одной влажной горы на другую. Она служила нам большим пособием, можно было сидеть на ней: в борьбе с валами без отдыха скоро истощились бы все наши силы. Но бревно часто оборачивалось, мы сходили в кипящую бездну, глотали соленую пену, вода лилась у нас из носа, рта и ушей. Надлежало бороться с морем, чтобы сесть снова на мачту. Волны часто катились на нас, как бегущие горы: мы старались тогда всеми силами держаться на мачте, опасаясь, чтобы при сильном потрясении не лишиться и последней надежды.

Посреди всех ужасов Ментор, так же спокойный, как теперь здесь на мягкой траве, говорил мне:

– Думаешь ли ты, Телемак, что жизнь твоя предана в жертву волнам и вихрям? Думаешь ли ты, что они могут погубить тебя без мановения свыше? Нет! Боги всем управляют, и должно бояться богов, а не моря. Сойдешь ли ты в бездну недосягаемую – рука Юпитера сильна исхитить тебя из бездны. Вознесешься ли ты выше Олимпа, будешь звезды считать под ногами – Юпитер может низринуть тебя в бездну или в огонь мрачного Тартара.

Я слушал его с удивлением и чувствовал в сердце отраду, но не имел еще столько присутствия духа, чтоб отвечать ему. Ни он не видел меня, ни я не мог его видеть. Так провели мы всю ночь, полумертвые от стужи, не зная, куда занесены стремлением вихрей. Наконец буря и воды улеглись, море еще стонало, но уже было подобно человеку, утомленному порывами гнева и являющему слабый только остаток внутренней смуты. С ропотом расстилались усталые волны, как на поле борозды, проведенные плугом.

Между тем Аврора, отворив солнцу врата неба, возвестила нам день ясный и тихий. Восток загорелся, звезды, закрытые до той поры тучей, показались, но тотчас и побежали от Феба. Вдали мы завидели землю и приближались к ней по направлению ветра. Луч надежды блеснул в моем сердце. Но мы не усматривали никого из своих спутников: все они, вероятно, упав духом, пошли с кораблем на дно моря. Недалеко уже от берега волны бросали нас прямо на острые камни, где также неизбежная смерть ожидала нас: мы старались оградиться от них концом своей мачты, и Ментор действовал ею, как искусный кормчий действует лучшим рулем. Обогнули мы таким образом страшные груды, достигли безопасного, ровного места и плыли уже спокойно до самого берега. Там ты увидела нас, великая богиня! Там ты удостоила нас гостеприимства.

Книга седьмая

Калипсо влюблена в Телемака.

Телемах влюблен в нимфу ее, Эвхарису.

Ревность Калипсо. Борьба в сердце Телемака.

Страсть превозмогает в нем здравый рассудок.

Ментор избавляет его от рабства любви.

Во все продолжение повести нимфы, неподвижные от изумления, не сводили глаз с Телемака: тут взоры их встретились. Одна другую они с удивлением спрашивали:

– Кто эти любимцы богов? Когда и с кем были столь чудные происшествия? Сын Улиссов превосходит уже и ныне отца своего умом, витийством и мужеством. Какой вид! Какая красота! Какая скромность, приятность, и какое при том благородство, величие духа! Если бы мы не знали, что он сын смертного, приняли бы его за Вакха, за Меркурия, за самого Аполлона. Но кто этот Ментор, старец, с первого взгляда обыкновенный, низкого, безвестного рода? Посмотришь на него ближе – видно в нем сквозь покров простоты что-то выше природы человеческой.

Калипсо слушала их речи с непреодолимым смущением в сердце: глаза ее непрестанно блуждали, перебегая от Ментора к Телемаку. То убеждала она Телемака продолжить рассказ о его странствовании, то, сама прерывая свои вопросы, вдруг умолкала. Наконец встала, пошла с ним в дубраву и там, под тенью миртов, истощала все средства узнать от него, не божество ли Ментор во образе человека? Он не мог рассеять ее сомнения. Минерва, спутница сына Улиссова в лице Ментора, по юности его не вверяла ему своей тайны, не надеялась еще на скромность его до такой степени, чтобы открыть ему свои намерения, и желала притом испытать его в величайших опасностях. Если бы он был уверен в соприсутствии Минервы, то, возлегши на столь крепкую руку, в ничто вменял бы ужаснейшие бедствия. Таким образом, он видел в Менторе друга, а не Минерву, и все коварство Калипсо осталось тщетным: не достигла она своей цели.

Между тем нимфы, окружив Ментора, задавали ему вопрос за вопросом. Одна любопытствовала знать все подробности его путешествия по Эфиопии, другая хотела слышать описание Дамаска, иные спрашивали, знал ли он Улисса до осады Трои. Он отвечал им с кротостью на все вопросы; ответы его при всей простоте были пленительны.

Ненадолго Калипсо оставила их в беседе, возвратилась, и между тем как нимфы, собирая цветы, старались песнями развеселить Телемака, она, устранясь с Ментором, хитрым разговором хотела вовлечь его в сети. Волшебные чары сна не смыкают утомленных очей, и изнуренных от труда членов не усыпляют с такой сладостью, с какой прелестные слова Калипсо лились в его сердце. Но она чувствовала силу, которая, играя коварством ее лести, отражала все ее стрелы. Подобно скале недоступной, одетой мрачной мглой и над свирепством вихрей смеющейся, Ментор, непоколебимый в мудрых предначинаниях, со спокойной твердостью слушал ее убеждения. Иногда она, преследуя его вопросами, надеялась уже похитить истину из его сердца, но в то самое мгновение, как она думала быть уже у цели, надежда ее исчезала, все из рук ее вдруг вырывалось. Кратким ответом Ментор погружал ее в прежнее недоумение.

Так проходили печальные дни ее. То прельщала она Телемака, то изыскивала способы охладить в нем привязанность к непреклонному Ментору, то научала прелестнейших из своих нимф зажечь огонь любви к сердце юного гостя – намерение, в котором божество могущественнейшее подало ей руку помощи.

Венера, сгорая местью за презрение, которое Ментор и Телемак изъявили к служению ей на Кипре, не могла видеть без сокрушения, что дерзкие смертные восторжествовали над морем и вихрями в бурю, Нептуном воздвигнутую, и принесла Юпитеру горестную жалобу. Отец богов не хотел открыть ей, что Минерва в образе Ментора спасла сына Улиссова, но, воззрев на нее с улыбкой, предал месть ей на волю.

Она сходит с Олимпа, забывает все фимиамы на своих жертвенниках в Пафосе, в Цитере, в Идалии, летит в колеснице, везомой верными ей голубями, зовет к себе сына и с новыми в лице прелестями от горести так говорит ему:

– Видишь ли ты, сын мой, этих смертных, твоей и моей власти дерзких презрителей? Кто наконец будет нам поклоняться? Иди! Пронзи стрелами бесчувственные сердца отступников. Сойди со мной на остров к Калипсо: я скажу ей свою волю.

Рекла и, рассекая воздух в златозарном облаке, быстро, как молния, явилась Калипсо, которая тогда, одинокая, на берегу тихого источника вдали от пещеры оплакивала свою долю.

– Несчастная богиня, – говорила она Калипсо, – неблагодарный Улисс презрел тебя. Сын, достойный отца по жестокости, готовит тебе такую же участь. Но любовь отмстит за тебя. Я оставлю ее под твоим кровом, она будет с твоими нимфами, как некогда Вакх был между нимфами в Наксосе. Телемак увидит в ней не бога, а безвестного смертного младенца, и прежде, чем вздумает остерегаться, испытает уже всю силу стрел ее.

Сказала – и вознеслась от земли в златозарном облаке. Небесное благоухание разлилось по всем дубравам на острове.

Любовь осталась на руках у Калипсо – и тотчас она, хотя и бессмертная, почувствовала пламя, в груди ее уже переливавшееся. Истлевая в тайном томлении, она немедленно отдала ее бывшей тогда при ней нимфе Эвхарисе. О! Сколько раз она после о том сокрушалась! Ничто не могло быть с первого взгляда невиннее, скромнее, любезнее, незлобивее, прелестнее этого младенца.

По забавному, льстивому, всегда веселому виду его чего иного должно было ожидать от него, как не удовольствия? Но тот, кто предавался его ласкам, тогда же пил яд смертоносный. Младенец злой и коварный прикрывал цветами нежности змеиное жало, и смех его был излиянием радости о горестных страданиях, им причиненных или еще уготовляемых.

Несмелой приближаться кМентору, суровый вид его вселял в него ужас, он предугадывал, что таинственный странник не подвержен уязвлению и отразит все его стрелы. Но нимфы скоро все запылали огнем лукавого младенца и только искусно таили еще в глубине сердец тлетворные раны.

Телемак, видя игру его с нимфами, обвороженный, пленился его приятностью и красотой: обнимает, берет его на руки, лелеет на коленах, – и тут же мятется, не постигая нового в себе волнения. Чем более хочет играть с ним в простоте сердца, тем более томится и тает.

– Посмотри на этих нимф, – говорил он своему другу. – Как они отличны от кипрянок, затмевающих всю красоту свою наглым бесстыдством! Эти бессмертные девы прекрасны скромностью, простотой, очаровательной невинностью, – так изъясняя свои чувства, он рдел в лице, не зная причины. Сердце его хотело излиться, слова начатые в устах замирали. Речи его были сбивчивы, отрывисты, часто без смысла.

– О Телемак! – отвечал ему Ментор. – Все опасности, которые окружали тебя на Кипре, ничто в сравнении с теми, о которых ты здесь и не мыслишь. Грубый порок вселяет ужас, бесстыдный разврат порождает негодование, но скромная красота гораздо опаснее. Любя ее, по-видимому, любишь в ней добродетель, а между тем незаметно по волшебным розам идешь в плен к пагубной страсти, тогда только обыкновенно усматриваемой, когда уже поздно тушить огонь. Избегай, любезный Телемак, здешних нимф, лицемерной скромностью желающих удобнее заманить тебя в сети, избегай опасностей своего возраста, беги от того хитрого младенца, которого ты еще не знаешь. То любовь, которую мать ее Венера привела сюда как орудие мести за презрение, оказанное тобой в Цитере ее служению. От стрел ее страждет сердце богини Калипсо, сгорает страстной к тебе любовью. Она зажгла пламя во всех ее нимфах. Ты сам пылаешь, несчастный юноша, без всякого почти о том подозрения!

Телемак неоднократно прерывал Ментора.

– Зачем не остаться нам здесь, – говорил он ему. – Улисса не стало: давно поглотила его пучина морская. Пенелопа, ожидая столь долго и тщетно его и меня, без сомнения, не могла сопротивляться дерзким преследователям. Икар, отец ее, принудил ее отдать руку другому. Для того ли мне возвратиться в Итаку, чтобы увидеть ее в новых узах, против отца моего клятвопреступницей? Итака забыла Улисса. Мы возвратимся на верную гибель. Враги наши сторожат все входы в пристань. Смерть неизбежная там ожидает нас.

– Вот действие слепой страсти! – отвечал Ментор. – Человек с тонкой хитростью изыскивает все благоприятные ей обороты и избегает, боится того, что осуждает ее. Ничто не может сравниться с искусством в обмане самого себя и в подавлении всех угрызений. Забыл ли ты все то, что боги доселе сотворили, устраивая путь твой в отечество? Каким образом ты освобожден из Сицилии? Дни слез и бедствий в Египте не переменились ли для тебя неожиданно во дни веселые? Какая неведомая рука исхитила тебя в Тире от смерти? После столь многих чудес еще ли ты не видишь предела, судьбой тебе предназначенного? Но что я говорю? Ты недостоин этого жребия. Я иду, сыщу средство выйти из плена, а ты, малодушный сын великого и мудрого мужа, влачи здесь посреди женщин любострастную жизнь, которой награда срам и бесчестье. Иди против воли богов, исполни то, что отец твой отвергнул как неизгладимое пятно бесславия.

Слово презрения было стрелой для Телемака. Умиленный, он воссетовал о своем друге. Стыд умножал его горесть. Он равно боялся и разлуки с мудрым старцем, благотворным своим руководителем, и его гнева. Но новая, дотоле ему неизвестная страсть обратила его в иного человека. Со слезами он говорил Ментору:

– Неужели ты ни во что вменяешь бессмертие, богиней мне предлагаемое?

– Я ни во что вменяю все то, что противно добродетели и воле богов, – отвечал ему Ментор. – Добродетель зовет тебя в отечество к Улиссу и к Пенелопе. Добродетель возбраняет тебе порабощаться безрассудной страсти. Боги, избавившие тебя от столь многих бедствий, готовые увенчать тебя славой, как второго Улисса, велят тебе оставить этот остров. Удержать тебя может здесь одна любовь, позорная мучительница. К чему тебе бессмертие без свободы, без доблести, без славы? Такая жизнь, нескончаемая, будет тем еще горестнее.

Телемак отвечал воздыханиями. То желал он, чтобы Ментор насильственно исторгнул его из сети, то с нетерпением ожидал дня разлуки с строгим другом, чтобы не видеть в нем судьи своей слабости. Превратные мысли, преследуя одна другую, раздирали его сердце. Сердце его было как море, волнуемое со всех сторон бурными вихрями. Часто, лежа недвижимо на берегу моря или в глуши мрачной дубравы, он с воплями проливал горькие слезы, рыкал, как лев уязвленный, тлел телом и духом, впалые очи его горели, как пламенники, по бледному, обезображенному, истерзанному лицу нельзя уже было узнать в нем Телемака. Исчезала вся его веселость, вся красота и благородная гордость. Он таял, подобно нежному цветку, который в утренний час, развиваясь, возносит природе жертву благоухания, но к вечеру мало-помалу лишается блеска, меркнет, вянет, сохнет и клонит долу прелестную голову, бессильный держаться на стебле. Так сын Улиссов был перед дверью смерти.

Ментор, видя, что Телемак не мог противоборствовать пламенной страсти, к спасению его от гибели предпринял с мудрой хитростью иное намерение. Он знал, что Калипсо сгорала любовью к Телемаку, а Телемак не менее того любил юную нимфу Эвхарису. Жестокая любовь, исполняя меру страдания смертных, сеет злое семя раздора: тому ты не мил, кого любишь. Ментор положил возбудить ревность в Калипсо. Эвхариса собиралась на охоту с Телемаком.

– Я приметил в Телемаке, – сказал он Калипсо, – новое для меня пристрастие к ловле: удовольствие, которое отводит его от всех других увеселений. Любимые места его – дикие горы, мрачные дебри. Ты ли, богиня, внушаешь ему такую непобедимую склонность?

Досада закипела в сердце Калипсо. Она не могла уже скрыть негодования и говорила:

– Тот, кто на Кипре отвергнул все утехи, все наслаждения, здесь не может воспротивиться ничтожной красоте моей нимфы. Как он смеет превозноситься чудесными деяниями, малодушный, слабым сердцем истаявший от сладострастия, рожденный для безвестной жизни между женщинами?

Ментор, видя с радостью, до какой степени ревность терзала Калипсо, молчал, опасаясь навлечь на себя подозрение, изъявлял только в лице печаль и уныние. Богиня вверяла ему все свои скорби, приносила жалобу за жалобой. Ловля, о которой предварил ее Ментор, довершила ее исступление. Она предугадала, что Телемак искал только случая удалиться от взора прочих нимф и быть с Эвхарисой в полной свободе. Назначалась вслед за тем другая ловля. Тут она ожидала от Телемака того же удара и, чтобы расстроить его виды, велела сказать, что сама пойдет с ними на ловлю. Потом вдруг в непреодолимом движении гнева говорила: