Нет, я не представляла. Я старалась со всем возможным сочувствием смотреть на изливающую мне душу соседку, но искренне проникнуться ее проблемами не могла. Взамен я попробовала участливо поддержать беседу:

– И что ты теперь собираешься делать?

– Что? Деньги буду собирать по всей общаге. Врач сказал, еще недели две с этим можно потянуть.

Лена злобно раздавила в пепельнице окурок и, разом обрубая разговор, поднялась на ноги.

– Ладно, пойду – мне завтра к первой паре вставать.

Провожая ее до дверей, я заметила, что у меня уже переполнилось мусорное ведро, и пошла его выносить. Мусоропровод находился на кухне; как и обычно, он был забит: металлическая дверца беспомощно отвалилась вниз, позволяя всем отходам студенческой жизнедеятельности сыпаться на пол. Даже не вздохнув от огорчения, я привычно развернулась и пошла избавляться от мусора этажом выше.

За время жизни в общаге я успела привыкнуть к такому перманентному состоянию мусоропровода, как успела привыкнуть в общем-то ко всему: к неправильному питанию, неустроенному быту и периодическим рейдам пожарной охраны, во время которых приходилось спешно прятать плитку. Не могла привыкнуть я только к одному: к тому, насколько бездумно обитатели дома юности относились к своей и чужой жизни. Особенно к вопросу деторождения.

Хотя, если честно, у меня в голове не было никакой определенной модели того, что должно делать мужчине и женщине, если между ними встает тень ребенка. Еще более честно: я вообще не знала о том, что такое дети, – лишь могла их идентифицировать по внешнему облику.

Дома мне неоткуда было черпать знания о детях: у меня не было младших братьев и сестер и почти что все мои школьные друзья были единственными детьми. Закономерности возникновения и развития семьи я представляла себе примерно так: девочка должна учиться. Сначала – закончить школу, потом – институт. На последнем курсе перед распределением хорошо бы выйти замуж, но в принципе с этим можно повременить. Главное после института – это получить распределение в хорошее место и начинать расти как специалист. Вот на этом этапе уже хорошо бы всерьез задуматься о замужестве, потому что на старых дев общество всегда смотрит с пренебрежением. Однако при этом никогда не надо бояться развестись. Главное в жизни – это хорошая специальность, достойное место работы и уважение коллег.

На каком из этапов в эту четкую схему должны были вписаться дети, я не представляла. Мама никогда не поднимала этой темы, хотя обо всех остальных обстоятельствах ее жизни я знала довольно подробно. Мама была родом из Новгорода и окончила социологический факультет Ленинградского университета. На последнем курсе она совершила большую ошибку, выйдя замуж за моего папу, которому не захотелось оставаться в Новгороде, где маме было предложено хорошее место. В продолжение своей ошибки мама пошла по традиционно женскому пути – уехать за любимым на край света (в Пятигорск). Здесь судьба впервые напомнила ей о том, насколько далеко на пути заблуждения она зашла – для нее, краснодипломницы, не оказалось работы по специальности (город был далек от гуманитарных наук и жил в основном обслуживанием отдыхающих). Года через полтора (похоже, что в это время успела родиться и дорасти до какого-то возраста я) мама опомнилась и решила взять свою судьбу в свои же руки: она устроилась в центральную городскую библиотеку, где довольно скоро стала заведующей. А поскольку зарплата заведующей позволяла ей (вкупе с алиментами) достойно содержать ребенка, мама немедленно развелась с папой и со свекровью. С тех пор мама жила почти что счастливо. То, что счастье ее не было полным, она осознавала тогда, когда летом в наш город приезжали отдыхать две ее подруги-однокурсницы. Обе они, хотя и были провинциалками, смогли удержаться в Ленинграде, и сейчас одна из них возглавляла целый отдел в НИИ, а другая вела какие-то социологические исследования на всех ведущих ленинградских предприятиях. Когда обе эти женщины приходили к нам в гости и за чаепитием рассказывали о своей работе, мама слушала их так, как верующие слушают рассказ священника о рае до грехопадения.

Однако я считала, что и о себе мама тоже может рассказывать с гордостью. Ее библиотека была настоящим культурным центром города. Едва заняв руководящую должность, мама начала организовывать при библиотеке всевозможные детские, подростковые и взрослые клубы. Мама часто рисковала: к ней ходили вечерами со всего города, чтобы послушать какого-нибудь полулегального поэта, в ее библиотеке обменивались самиздатовской литературой, под ее взглядом сквозь пальцы шли дискуссии о том, о чем дискутировать было не принято. Верхом ее героизма я считала то, что мама сама работала в читальном зале, чтобы на освободившуюся ставку устроить писателя-диссидента, который считал, что писать неиздаваемые книги – это и значит работать, но которому не хотелось разделять лавры Бродского, севшего за тунеядство. Так что более социально активного человека, чем мама, я не могла и даже не смела себе представлять. В свете ее жизни моя собственная вырисовывалась мне предельно ясно: такой же успех в любимом деле. Правда, свою жизнь я хотела бы провести не на почетно-одинокой скале вожака стаи, а рядом с Антоном…

Я заметила, что так и стою возле мусоропровода, в задумчивости раскачивая туда-сюда опустошенное мусорное ведро. Едва я подумала об Антоне, мне захотелось к нему прижаться и вдохнуть его запах. Но похоже, что именно с этого места и начинаются проблемы, иначе те мои знакомые девушки, что встречались с мужчинами, всегда ходили бы со счастливым спокойным лицом и никогда не сыпали бы злобными словами, давя в пепельнице окурки. Между ними и их возлюбленными почему-то всегда норовил вклиниться ребенок.

Я опять-таки не понимала, почему это происходит: ведь мы живем в конце двадцатого века, и человечество вроде бы научилось предохраняться от беременности. Однако, как мне объяснили, от таблеток полнеют, «да и вообще это вредно»; внутриматочную спираль наши врачи не ставят нерожавшим; а с презервативом «тебе неприятно, а он вообще ничего не чувствует». Из этого замкнутого круга, как считали наши девушки, можно было вырваться лишь одним способом: изгнав ребенка, как злого духа. Я предпочитала наскоро им поверить, чем самой о таком задумываться.

Мы с ведром наконец-то вернулись к себе в комнату, я разделась и легла в постель. Немного погодя я вытащила из-под головы подушку, положила ее под одеяло и крепко обняла. Я представляла, что прижимаю к себе Антона.

В середине декабря в университете был праздник, кажется, день какого-то факультета. Его предполагалось отмечать на сцене Дома культуры, и нашу студию пантомимы пригласили в нем поучаствовать. Мы воодушевленно готовили номер, правда, Антон в нем принимать участия не мог – шла сессия, и он вовсю боролся с зачетами. Однако посмотреть на выступление он пришел, и не зря. Руководитель, обкурившийся больше, чем обычно, создал нечто неописуемо зрелищное; крутясь и извиваясь под дикий ритм, мы чувствовали себя настоящими чертями на шабаше и раскланивались под громовые аплодисменты вкупе с восторженным улюлюканьем. (Боюсь, что именно после этого номера наркоманские пристрастия руководителя стали очевидны для администрации, потому что нашего гуру скоро сняли.)

Антон пришел нас поздравить с успехом прямо за кулисы. Я еще не успела выйти из роли и с торжествующим воплем прыгнула на него, крепко обхватив ногами на уровне пояса. Прыжок был неожиданным, но Антон устоял, не пошатнувшись, и друзья-актеры стали аплодировать и улюлюкать нам так же, как это делали зрители. Я успела взлететь к самым вершинам восторга и даже не заметила, как Антон унес меня в гримерную, чтобы снять сценический костюм. Кажется, потом мы, выступавшие (плюс Антон), всей толпой шли по коридору в чью-то комнату – отмечать успех. Но реально я начала осознавать происходящее лишь тогда, когда мы с Антоном, отделившись от компании, сели на кровати за спинами у всех остальных (объединившихся вокруг стола). Теснота заставляла нас так сильно прижиматься друг к другу, что следующим шагом было бы лишь слиться в одно целое. Из-за сессии мы уже несколько дней не виделись, но мне казалось, что мы не виделись от сотворения мира. Народ что-то громко обсуждал, громыхал хохотом, наполнял бокалы… Мне за весь вечер было достаточно одного – ощущения нашей с Антоном близости. Даже не помню, о чем мы говорили, лишь под конец Антон заговорил о самом главном в тот вечер.

– Слушай, – протянул он со своей обычной «кошачьей» интонацией, поглаживая пальцами мою шею, – как ты относишься к горным лыжам?

– Я к ним не отношусь! – машинально засмеялась я, вспоминая фразу из анекдота.

– А если серьезно?

– Наверное, это здорово.

– Ты у нас смелая, тебе должно понравиться.

– Мне заранее нравится! – с улыбкой пообещала я, потираясь лицом о его щеку.

– Тогда на мои зимние каникулы мы едем в горы – кататься на лыжах.

Я как будто протрезвела, хотя почти ничего не пила.

– А сколько это стоит?

– Не важно, я приглашаю.

Я знала, что Антон нигде не подрабатывает.

– У тебя что, богатые родители?

– Папа работает в наших посольствах за границей. Он торгпред.

– А мама?! – с ужасом спросила я, ожидая услышать, что она не меньше, чем премьер-министр Великобритании. Но Антон неопределенно пожал плечами:

– Мама сейчас занимается домом, хозяйством там всяким.

Для меня неожиданно прояснился довольно болезненный вопрос о том, почему Антон никогда не приглашал меня к себе домой: дом был в маминых руках.

– А она не будет против, если мы поедем вместе?

– Она и не узнает. Они с отцом недавно уехали в Австрию, в долгосрочку. А денег мне присылают столько, что хватает за глаза – почему бы не поделиться с хорошим человеком?

– А это хорошо? – спросила я настолько по-ребячьи, что мне самой стало смешно.

– А что в этом плохого? – промурлыкал Антон, целуя меня при этом в краешек уха.

И, как и тогда, когда он уговаривал меня не обращать внимания на взгляды комендантши, я разом расслабилась. Действительно, если мальчик и девочка вместе поедут кататься на лыжах, что в этом будет крамольного, даже на самый строгий материнский взгляд?

V

От города Минеральные Воды до горнолыжной базы у подножия горы Чегет было два часа езды. Минут через сорок мерного хода автобуса Антон уснул, прислонившись головой к оконному стеклу; во сне у него было до смешного сосредоточенное лицо.

Спящего, я взяла его за руку и переплела наши пальцы. Я чувствовала себя так, словно была сосудом, до краев наполненным нектаром и амброзией и стояла на пиршественном столе в зале, где пировали боги. Во мне умещалось все возможное в мире счастье, и Вселенная вращалась вокруг меня.

Автобус шел по удивительно ровной дороге среди бесконечных фруктовых садов. Это были упорядоченные ряды невысоких раскидистых деревьев, одинаково голых, с мокро блестящей корой. Теплая южная зима – нигде ни единой снежинки, лишь пожухшая трава устало легла на землю и воздух густо пропитан влагой, превращавшейся на отдалении в тусклую дымку. Только на поворотах становилась видна истинная цель нашего пути: на блеклый и тихий пейзаж резко наступали устрашающе прекрасные отроги скал.

Мне захотелось разбудить Антона и показать ему, к какой красоте мы приближаемся, но я не могла решиться. Что он скажет, когда полусонный взгляд станет осмысленным? «Дай поспать, я это видел уже сто раз!», «Да, видок – что надо, дальше будет еще круче!», «Ну, красиво, а дальше что?» Мне хотелось рассчитывать на второй вариант ответа, но первый и третий тоже нельзя было исключать, и ни в одном из трех я не была уверена наверняка. Это было странно: мы с Антоном были знакомы уже целых полгода, а когда знаешь человека так давно, то он кажется изученным вдоль и поперек со всеми своими привычными словами и отношением к вещам. Но я действительно не могла спрогнозировать его реакцию, и от волнения нектар и амброзия начали выплескиваться из потревоженного сосуда: вдруг я по ошибке держу за руку просто случайного попутчика?

Пока напиток богов не расплескался до капли, я постаралась укрепить свои позиции доводами рассудка. Да почему «случайный попутчик»? Я его знаю так же хорошо, как все входы, выходы и переходы между корпусами в главном здании МГУ. Я знаю, что он учится на геологическом факультете (кажется, 4-й курс), живет возле метро «Динамо» (ни разу там не была), родители его – дипломатические работники (об этом я узнала недавно), он увлекается ушу и пантомимой… А что еще? Не могла же я больше ничего о нем не знать – ведь мы без конца разговариваем! О чем же мы разговариваем, если я больше ничего о нем не знаю?

Мы с Антоном действительно без конца болтали, и мне очень легко говорилось в его присутствии. И с интересом слушалось. Антон довольно часто излагал мне восточную философию, которая была отражена в его любимом ушу, от раза к разу он смешил меня рассказами об однокурсниках, и существенную часть разговоров занимали его путешествия. Мы постоянно обсуждали мои дела и мои проблемы (причем он всегда был внимательным слушателем и ценным советчиком). Мы даже спорили о событиях в стране. Но я не помню, чтобы во всех этих разговорах Антон касался себя: я не смогла бы ответить, какие огорчения и радости он пережил, какие одержал победы и потерпел поражения, что способно ранить его в самое сердце, а что – лишь оцарапать, что он в людях ценит, а что – ненавидит. В ответ на вопрос: «Какой он?» – я смогла бы лишь пробормотать, что он спокойный, улыбчивый, сильный и сейчас он везет меня кататься на горных лыжах.

Мы въехали в горную долину. Один из пиков заслонил от меня солнце, став при этом какого-то невероятного непроницаемого цвета, это был даже не черный, а цвет самой тьмы, никогда доселе мной не виданный. Наверное, от ужаса и восхищения я слишком сильно сжала Антонову руку, потому что он открыл глаза. Они не были полусонными – распахнулись широко и сразу; его светлые, почти не заметные на лице брови вдруг показались мне трогательными – так взволнованно они приподнялись при виде гор.

– Ты веришь, что у каждой горы своя душа? – спросил Антон.

И я поверила в то, что я его не знаю.

Когда мы наконец сбросили на пол рюкзаки в своей комнате на турбазе, я была взбудоражена не меньше, чем если бы только что на бешеной скорости прошла большой слалом. Наверное, за всю свою жизнь я не совершала в душе столько крутых виражей, сколько за этот день.

Во-первых, мы едва не проспали свою станцию и спешно впрыгивали в одежду полуголыми – впервые друг при друге; это был новый виток нашей близости. Во-вторых, проезжая по горной долине, мы узнали, что незадолго до нашего приезда сошло небывалое количество лавин, засыпавших автобус с туристами и разрушивших научно-исследовательскую станцию. Погибло около десятка человек, и следы, оставленные стихией, заставляли холодеть: несколько попавшихся по дороге домов были буквально разрезаны пополам, словно смерть равнодушно откромсала себе кусок, поленившись взять второй; от ударной волны полегли деревья до середины склона противоположной стороны долины. Глядя на все это, мы мучительно крепко сцепили руки и словно дали безмолвное обещание всегда держаться друг друга в случае беды. В-третьих, по приезде на турбазу выяснилось, что двуместных номеров ограниченное количество и дают их только семейным. В ответ на это я увидела, как Антон, протягивая регистраторше наши паспорта, вложил в один из них двадцатидолларовую бумажку, после чего нас, разумеется, поселили вместе. В первый раз за время общения с Антоном я испытала из-за него унижение, но почему-то приятное – словно меня купили по дорогой цене.

– Вот, – неопределенно сказал Антон, расправляя плечи после рюкзака и окидывая взглядом нашу комнату.

На меня он не смотрел – мне почему-то показалось, что от смущения.

* * *

Я уснула в девять часов вечера, едва ощутив под головой подушку. Это противоречило всем моим представлениям о себе – обычно сон давался мне нелегко. Перед тем как задремать, я всегда прокручивала в голове события дня, и если они не были слишком приятными, забыться удавалось не раньше, чем через час. А перед экзаменами в школе со мной пару раз даже случалась бессонница. В горах же я засыпала так стремительно, словно сон весь день подкарауливал меня и, наконец-то дождавшись удобного момента, бил наповал. Впрочем, не только мой организм выкидывал в горах удивительные вещи: кого-то поражал кошмарный солнечный герпес, обметывавший всю нижнюю половину лица, у кого-то, наоборот, бесследно проходила астма, и едва ли не у всех женщин привычная цикличность давала сбои.

Я же обрела способность засыпать мертвым сном и потому в первый горнолыжный вечер даже не успела задуматься о том, как именно мы с Антоном будем сосуществовать в одной комнате. Утро тем более не дало мне об этом задуматься: проснувшись, я увидела в окно, как невысокие, на удивление косматые лошадки (очевидно, принадлежавшие местным жителям), встав на задние ноги, опираются передними о мусорные баки перед столовой и выуживают оттуда овощные объедки – точь-в-точь дворняги на наших помойках. Я поняла, что с приездом в горы попала в другое измерение (и потом ни разу в этом не усомнилась). Затем утро до предела оказалось заполнено подбором снаряжения и формированием групп, причем мы с Антоном вопреки моим надеждам попали в разные: я – к новичкам, а он – к бывалым. Бывалых сразу увезли кататься, а нас повели на учебную горку за турбазой, где на высоте пяти метров мы осваивали, как тормозить плугом, как приставлять при этом одну ногу к другой и как вычерчивать зигзаг, воткнув перед этим кривоватую лыжную палку в снег. После обеда, за которым мы, встретившись, едва успевали есть, взахлеб сообщая друг другу о своих впечатлениях, выяснилось, что в большом ангаре за турбазой можно поиграть в волейбол, баскетбол или настольный теннис, и группа Антона уже успела договориться о товарищеском матче. Я была среди болельщиков и, наблюдая за тем, как изогнувшийся в прыжке Антон посылает мяч через сетку, чувствовала и восхищение, и легкий стыд: неужели его физическое совершенство значит для меня не меньше, чем его душа?

Впору было вспоминать Заболоцкого: «А если так, то что есть красота,/И почему ее обожествляют люди?..» Но мне, похоже, выпала редкая удача – увидеть огонь мерцающим в прекрасном сосуде. Яркое от румянца лицо и горящие от оживления глаза, идеально пригнанные друг к другу, налитые силой мускулы и слова о том, что у каждой горы своя душа… Я не могла ошибиться: это был тот самый редкий случай, когда чудесный здоровый дух обитает в чудесно сложенном теле.

– Пятнадцать – двенадцать! – на прерывающемся дыхании объявил подошедший ко мне Антон; он вытирал лицо футболкой. – В нашу пользу, естественно.

Я упала на постель и заснула, едва мы зашли в свою комнату. Знак вопроса оставался висеть.

Следующий день сложился почти так же, как и первый, за тем исключением, что после обеда нам пришлось сходить в близлежащий поселок и купить у местных умелиц шерстяную шапочку для Антона (прежнюю он потерял на крутом вираже). За компанию он купил и мне приятный и пушистый (хотя, возможно, и простенький) серо-белый шерстяной свитер, в котором я показалась себе похожей на кролика. Поселок впечатлял своей непривычностью: дома круто спускались по склону горы, между ними бродили козы, оставляя бесконечные катышки помета, и резко чувствовался запах хлева. Хозяйки с непременно запрятанными под платок волосами, в одежде, не менявшей покроя с лермонтовских времен, выплескивали помои прямо на улицу. В том доме, куда мы зашли, на кухне не было плиты, лепешки пеклись в каком-то каменном чане. Пожалуй, единственной приметой двадцатого века было электричество. Я смотрела на женщин чуть ли не с испугом – до того неухоженно и прямо-таки дико они выглядели. Они были явно старше своих лет (я судила по возрасту носившихся рядом детей), они улыбались щербатым ртом, у них были жесткие потрескавшиеся ладони, они явно не видели в жизни ничего, кроме кухни и стирки. И у них было непривычно много детей, без конца дергавших мать за подол и чего-то клянчивших.

– Тяжело здесь вести хозяйство! – с искренним вздохом сказала я, выходя.

– Не надо рождаться женщиной! – пошутил Антон, и я не менее искренне засмеялась.

Вечером у нашей группы был вечер знакомства, и я засиделась почти до двенадцати, а придя, немедленно заснула, точно это была моя святая обязанность. Не знаю, что обо всем этом думал Антон, но утром он вел себя как всегда – с дружелюбным вниманием. Кстати, следующее утро стало для меня роковым – я взяла новую высоту.

Начиналось это утро преотвратно. После волнующего объявления инструктора о том, что мы наконец-то будем спускаться со склона Чегета, приятными были еще минут десять сладкого томления в автобусе. Однако едва мы оказались у вожделенного склона, мое волнение сменило знак «плюс» на «минус»: вся поверхность горы была почему-то в огромных снежных буграх. Правда, сыпавшиеся сверху лыжники уверенно лавировали между ними, но я немедленно ощутила резкий упадок сил. А когда инструктор велел нам лесенкой подняться до определенной высоты и пару раз спуститься для разминки, я неожиданно начала падать. До того я не падала ни разу и снисходительно смотрела на тех, кто, неуклюже повернув, садился на снег. Позже бывалые люди рассказали мне, что такая «ломка» – не редкость: существует так называемый синдром третьего дня, когда хорошо получавшееся два дня кряду новое упражнение вдруг начинает упорно не даваться спортсмену на третий день, доводя его до отчаяния. Я дошла до своего отчаяния очень быстро, и тренер, видя мое состояние, не пустил меня на гору, в то время как вся остальная группа (даже падавшие раньше!) спокойно туда уехала.

Я стояла у подножия Чегета не шевелясь, словно меня пригвоздили к одной точке в пространстве, и тупо глядела на снежные бугры. Я была грешником, оставленным у райских врат, и меня ждало долгое чистилище спусков плугом с учебной горки. Я не держала зла на тренера, я его даже понимала: нет на горе ничего страшнее, чем падение духом; когда человеком овладевает испуг, тот уже не владеет собой и своими движениями. Но минут пятнадцать я все же простояла, запрокинув голову и останавливая слезы в глазах. Почувствовав, что они отступили, я снова полезла «лесенкой» на склон горы в попытке преодолеть себя, но тут началось такое, к чему я вообще не была готова: при каждом повороте у меня отстегивалась лыжа. После пятого падения я позорно взяла ее в руки и оставшиеся метры проехала на пятой точке, понимая, что качусь под гору в прямом и переносном смысле слова.

Встав на ноги, я попыталась вытереть сразу замокревшие глаза, но попала перчаткой по очкам; протереть же темное стекло не было никакой возможности – вся моя одежда была в снегу, а носового платка не имелось. Снять очки было бы пыткой – пронзительное высокогорное солнце позволяло смотреть лишь с мучительным прищуром.

Сквозь мокрые стекла я все же постаралась оглядеться вокруг. Метрах в ста стоял небольшой частный отельчик, где наверняка должны были иметься и прокат снаряжения, и необходимая мне сейчас мастерская. Волевым решением я сгребла в кучу все оставшиеся у меня силы, призвала на помощь светлый образ Алексея Маресьева, вспомнила о стойкости героев-молодогвардейцев и тронулась вперед с лыжами под мышкой.

Казалось бы, что такое пройти сто метров? Человек, никогда в жизни не надевавший горнолыжные ботинки, даже не поймет, в чем была проблема. Но любой горнолыжник мне сочувственно кивнет. При спуске с горы эти пластмассовые колодки даже не чувствуешь, настолько они становятся частью твоей ноги (ведь не чувствует же человек свои собственные кости!), но едва ты отстегиваешь лыжи, ботинки моментально превращаются в подобие гипса, делая шаг неимоверно тяжелым и уродливым. Я мучительно топала, подергиваясь и кренясь вперед (так обычно ходят роботы в ранних фантастических фильмах), а поверхность, по которой я шла, казалась настолько выпуклой и покатой, словно именно в этом месте и закруглялся земной шар.

Дойдя до лесенки, ведущей вниз в мастерскую, я благополучно с нее грохнулась: ступени были крутыми и оледеневшими (и то слава Богу, что их оказалось немного!). На шум из мастерской выскочил хозяин, стукнув меня резко открывшейся дверью. Он буквально втащил меня в помещение, извиняясь и приговаривая с характернейшим кавказским акцентом: «Э, девушка, что ж ты такой неловкий!»

– Я не неловкая! Это они!

Я, всхлипывая, пихнула лыжи носком ботинка. Наверное, со стороны я казалась ребенком, который ревет и колотит ногами шкаф, о который он ударился на бегу; но от отчаяния мне было все равно, что я в данный момент собой представляю.

Мастер невозмутимо взял обидевшие меня лыжи и, насвистывая, начал что-то подкручивать в креплениях. Не прерывая работы, он полез рукой под стойку и поставил передо мной стакан горячего чаю и пакет с курабье.

– Кушай, пей! Худой совсем. Пятьдесят килограммов весишь?

– Да.

– А почему на креплениях вес не тот установлен? Инструктор куда смотрит? Э…

Он отказался взять деньги и помог мне подняться по лестнице, держа меня под руки. Я выбралась на поверхность земли отогревшаяся, обретшая второе дыхание и полная таких светлых чувств, что на обратном пути к горе даже не заметила, что несу на ногах пластмассовый гипс.

Вопрос о том, подниматься ли теперь на вершину, для меня даже не стоял: мысленно я эту вершину уже покорила, а запрет тренера придавал подъему еще и хулиганское очарование. Но все же, садясь на подъемник, я ощутила дрожь. В голове торопливо пульсировало: «Господи, куда же я?!» Оторвавшись от своей группы, я чувствовала себя страшно одиноко, а когда кресло подъемника оторвалось от земли и толпящиеся рядом люди исчезли, я поняла, что я одна во Вселенной (правда, рядом сидел человек, но совершенно незнакомый). С первых же минут подъема я затряслась еще и от холода – ветер стал пронизывающим.

Но красота вокруг была неописуемой. За два зимних месяца в Москве я вдоволь насмотрелась на заснеженные деревья и на восхитительный контраст белой земли и голубых горизонтов. Но я и представить себе не могла, что зимние краски могут быть такими пронзительными, что желтовато-коричневые стволы сосен могут буквально сиять, точно камень тигровый глаз, в то время как игольчатые лапы сияют малахитом. Небо, чуть припорошенное перистыми облаками, напомнило мне лазурит в любимой маминой брошке, и вообще, весь пейзаж со склоном горы казался выложенным из самоцветных камней.

Кресло шло довольно низко над землей – метра три-четыре (я даже боялась, не заденем ли мы верхушку очередной сосны). Но вдруг канатная дорога перевалила через отрог горы, и я увидела под собой пропасть. Одновременно и ветер стал смертельно-ледяным, так что я в считанные секунды застыла от страха. Я действительно была насквозь проморожена и холодом, и ужасом; я немедленно подумала о том, что сейчас у меня свалится лыжа (хотя ноги стояли на специальной приступочке), свалится и полетит на недосягаемую белизну в сотнях метров подо мной, где едва различимы смехотворно-крошечные закорючки карликовых берез.

– Не смотрите вниз, – с улыбкой посоветовал мой сосед. – В первый раз поднимаетесь?

Он умело отвлек меня разговором, а когда беседа иссякла, пришло время пересаживаться на вторую очередь подъемника. Здесь мой страх наконец прошел: поверхность горы снова была всего метрах в пяти внизу. Я подрагивала от ветра и разглядывала казавшуюся почти отвесной вершину Чегета; по ней тоже вычерчивали зигзаги яркие силуэты. Есть же камикадзе, которые добираются и дотуда!

Сойдя с подъемника и отъехав в сторону, чтобы не мешать остальным, я огляделась в некоторой растерянности. Почти сразу же я почувствовала, что кто-то пристально смотрит мне в спину. Оборачиваясь, я наверняка знала, что этим кем-то будет мой тренер.

К слову о тренере. Он никоим образом не соответствовал тому типу мускулистых красавчиков, что играют горнолыжников в Голливуде: невысокий, жилистый, лицо заострено везде, где только позволяет анатомия, – на носу, на подбородке, на скулах. Но при взгляде на этого человека у вас не возникало даже вопросов о том, можно ли доверить ему свою жизнь: кому же еще довериться, как не ему?

– Та-ак… – начал тренер.

– Андрей Викторович! – сказала я настолько решительно, словно вместо меня говорил кто-то другой. – Я починила крепления – они не были отрегулированы под мой вес. Я спущусь совершенно спокойно, вот смотрите…

Я впервые воочию убедилась в том, что смелость города берет. Оседлав бугельный подъемник, тренер хмуро поехал за мной на вершину. Мы встали рядом, он – чуть ниже; затем тренер съехал метров на десять вниз, а я тут же спустилась за ним лихими зигзагами. Я без малейшей боязни разворачивала корпус вниз – к горе – и совершала ловкий виток вокруг палки. Высота словно перестала существовать: вот она, земля, под моими ногами, она лишь слегка наклонилась вниз.

Мы продолжали съезжать почти синхронно, и я не оплошала ни разу. Каждый мой поворот казался мне все более и более ловким (я видела все большую и большую благосклонность на лице тренера). Я знала, что меня вдохновляет – память о бескорыстном мастере. Если он поставил меня на ноги и пообещал, что все будет в порядке, как после этого что-то может пойти наперекосяк?

Мы с тренером проехали всю третью и вторую очереди подъемника. Перед началом первой очереди мы зашли в стоявшее прямо на краю пропасти кафе. Я чувствовала себя так, как если бы совершила выход в открытый космос: я приобщилась к чуду. И разве не такое же чудо – сидеть за стаканом умопомрачительного глинтвейна в компании обветренных, промороженных людей с причудливым очковым загаром на лицах, людей, что вскоре после нашего неспешного разговора будут закладывать молниеносно быстрые виражи на отчаянно-крутых склонах? Я чувствовала себя крутой до глубины души.

Всю первую очередь подъемника мы с тренером проехали в удивительном согласии и слаженности всех движений; мне даже показалось, что мы прошлись в своеобразном парном танце. Я чувствовала себя вдвойне прекрасно оттого, что меня уверенно ведет замечательный мужчина и что ведет он меня одну. Играючи объезжая бугры вслед за ним, я даже не заметила, что спуск закончился и мы тормозим перед последним отходящим на базу автобусом.