– Ах, он!!! – говорит. – Как не хочет? Чтобы я на колени перед ним стал? Чтобы я у него прощения просил? Так это, говорит, мне не пристало. Я – царь, а он кто? Пушкин, только и всего. Не покоряется, говорит, – пусть сидит.

Конечно, раздосадовался царь, обида ему большая от Пушкина… А Пушкин тоже досадовал на царя. Думает: «Вовек ему покорности моей не будет».

Вот и сидит… И проходит год, а Пушкин как сидел, так и сидит – не просит прощения у царя. Вот министры опять собрались, опять идут к Пушкину. Идут и уговариваются между собой:

– Его, говорят, строгостью не возьмешь, а надо с ним поласковее обходиться.

Вот пришли и говорят:

– Здравствуй, господин Пушкин.

А Пушкин насквозь ихнюю подлость видит.

– Ну, говорит, здравствуйте, коли не шутите.

– Какие, говорят, шутки, мы не для шуток пришли, а по серьезному делу.

– А какое это дело? – Пушкин спрашивает.

Ну, они опять запели насчет того, чтобы он покорился.

– Ты, говорят, через свою гордость хвартуну свою не видишь.

А он опять вопрос им задает:

– А какая, говорит, эта хвартуна?

– А вот какая, говорят, свободу от царя получишь и награда тебе будет.

Ну, Пушкина не обманешь: он ихний подвох сразу уразумел.

– И кого вы, говорит, хотите обморочить? Я ведь знаю, на что вы бьете, и царскую, говорит, награду тоже знаю, какая она бывает: вот законопатил царь меня в крепость, это, говорит, и есть его награда. А какая, говорит, моя вина? Правду ему в глаза сказал, только и всего.

А министры опять за свое:

– Да ведь не отвалится у тебя язык прощенье попросить.

Взяла тут Пушкина досада.

– Ну что, говорит, пристали? Ступайте, откуда пришли. Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу.

Ну и утерлись господа министры, ни с чем пошли к царю. Царь спрашивает:

– Ну, как, говорит, там Пушкин, не запищал еще?

А министры озлились на Пушкина.

– Он, говорят, какой человек? Уперся и ни с места. «Я, говорит, десять лет просижу, а не заплачу». Очень, говорят, большая в нем гордость.

А царь аж весь потемнел.

– Ну, говорит, не хочет покориться, и не надо. Он, говорит, до самые облака вознесся… Только смотри, не загремит ли оттуда? Он думает: у него одного гордость, а другие, говорит, без гордости живут. У него, говорит, гордость, а у меня еще больше.

Посмотрим, говорит, чья перетянет…

Он и казнить Пушкина мог, кто ему запретил бы? К стенке поставил бы или повесил, – и весь тут разговор. А ему этого не требовалось: ему надо, чтобы Пушкин покорился… Вот на что он упирал.

А Пушкин тоже своего придерживался:

– Я, говорит, два года не покорюсь, а ежели на третий покорюсь, то всяк меня дураком назовет.

Вот какое дело затеялось: чья возьмет, чья победит…

Вот и третий год идет. А Пушкину не сладко было сидеть в тюрьме. Какая же приятность день и ночь под замком… И поговорить не с кем, и погулять не выпускают. Все один, да голые стены… И заболел Пушкин, зачах. Разнемогся совсем, лежит на тюремной постели… Видят часовые – призатих ихний арестант. Вот докладывают надзирателю:

– Как бы не помер наш Пушкин…

А надзиратель сейчас начальству доложил обо всем. Вот министры посылают к Пушкину доктора, сами тоже идут…

– Надо, говорят, хоть напоследок уговорить Пушкина.

А старались для себя: надеялись царскую награду получить. А доктор осмотрел Пушкина и говорит:

– Это вот какая болезнь, тут такие и такие-то порошки помогают.

Тут и министры приступили к Пушкину: Эх, Пушкин, Пушкин, говорят, до чего довела тебя твоя гордость: ведь умираешь!

– И умираю, – Пушкин говорит. – Я, говорит, на небо сквозь железную решетку смотрел, а солнышка совсем не видел, вот, говорит, отчего моя болезнь, вот отчего я умираю…

Ну, им-то что? Хоть сию минуту умри, а только сперва покорись.

– Ты бы, говорят, все же покорился бы… Только, говорят, одно слово скажи: «покоряюсь».

А Пушкин знает ихнюю заботу.

– Ну, езуиты же вы, – говорит. – Вы чего добиваетесь? Медаль от царя получить хотите? Ну, только от меня вам, подлецам, не будет помощи в этом деле.

Видят они – не выгорает их мошенническое дело, побежали докладывать царю.

– От Пушкина, говорят, нет покорности, а здоровьем он совсем плох, того гляди умрет. А на наш, говорят, разум надо бы его без всякой покорности выпустить… А то еще умрет, станут говорить: «уморили Пушкина».