Выйдя в коридор, Артур встретил директора и главного инженера. Они оба только теперь возвращались домой после разговора с Берковым. Молодой Берков вдруг остановился.

– Позвольте спросить вас, господин директор, почему об отказе Гартмана принять назначенную ему сумму доложили прежде всего моей жене, и даже только ей одной, тогда как я ничего не знал об этом? – резко спросил он.

– Боже мой, – сказал директор, несколько смутившись, – господин Берков, я не знал, что вы придаете такое значение этому делу. Вы так решительно уклонились от всякого личного вмешательства, между тем как ваша супруга с самого начала приняла в нем горячее участие, и потому я счел своей обязанностью…

– Хорошо, – резко прервал его Артур, – желания моей супруги, конечно, должны всегда исполняться, но только я прошу вас в подобных деловых случаях, – последние три слова он произнес с ударением, – не забывать и меня, как вы сделали на этот раз. Я желаю, чтобы впредь меня уведомляли первого… Это мое решительное и неизменное желание.

Сказав это, он отправился в свою комнату. Озадаченный директор взглянул на своего товарища.

– Что вы на это скажете?

Главный инженер засмеялся.

– Чудеса творятся и знамения! Молодой хозяин начинает заниматься делами! С тех пор, как я его знаю, с ним такого еще никогда не случалось.

– Но это вовсе и не деловой случай! – сердито воскликнул директор. – Это совершенно частное дело, и я догадываюсь, из-за чего все вышло. Гартман, вероятно, разговаривал с молодой хозяйкой, как обычно, дерзко и грубо. По-моему, было крайне рискованно приглашать в гостиную такого несдержанного и неотесанного человека. Ведь он способен сказать ей в лицо то, что заявил мне сегодня утром в конторе: «Мне не нужно никакой награды, и я не за деньги рисковал своей жизнью». Госпожу Берков это, конечно, возмутило, как, очевидно, и ее супруга… Да и от старика мне, вероятно, придется выслушать несколько любезностей за то, что я допустил эту аудиенцию.

– Ну, едва ли молодой хозяин будет возмущаться из-за своей супруги, – равнодушно заметил инженер, сходя с лестницы. – Мне кажется, ледяная атмосфера его супружества начинает мало-помалу распространяться на всех окружающих. Приближаясь к этим новобрачным, начинаешь ощущать близость снеговой области. Вы не находите?

– Я нахожу, что госпожа Берков была сегодня очаровательна. Немного холодна и высокомерна, но тем не менее восхитительна.

Главный инженер изобразил притворный ужас.

– Ради Бога, перестаньте! Ведь вы заговорили в духе Вильберга. Хорошо еще, что вам за пятьдесят! Кстати, о Вильберге. Он полностью погружен в романтическое обожание, но не думаю, чтобы оно вместе с неизбежными стихами могло возбудить ревность в молодом супруге. Кажется, тот так же мало расположен восхищаться своей красавицей женой, как и она принимать его восхищение. Мне это странно; ведь браки по расчету заключаются часто, но этот брак какой-то не такой, как прочие, думаю, что под ледяной коркой скрывается вулкан и, когда в один прекрасный день он начнет действовать, мы все почувствуем легкое землетрясение и переживем нечто вроде светопреставления. Конечно, «это было бы цветком поэзии в голой степи обыденной жизни», как сказал бы Вильберг, если бы был уверен, что извержение пощадит его и его гитару…

Глава 6

После празднества прошло уже более четырех недель. Господин Берков так и не испытал того удовольствия, на какое он рассчитывал от «сюрприза», приготовленного им для «своих детей», то есть от своего несколько преждевременного визита к новобрачным. Через пару дней он возвратился в резиденцию, где у него было множество разных дел. Теперь его ожидали вторично и, вероятно, на более продолжительное время. Жизнь новобрачных между тем нисколько не изменилась; их отношения стали еще холоднее, образ жизни еще более светским. Оба они, кажется, с нетерпением ожидали окончания «медового месяца», который было решено провести в сельском уединении, затем летом предпринять более далекое путешествие и осенью возвратиться в резиденцию для постоянного жительства. Их будущие апартаменты уже были устроены старым Берковым с безумной расточительностью.

Ульрих Гартман возвращался домой после утренней смены, но на этот раз вынужден был значительно умерить свой обычно быстрый шаг, потому что рядом с ним шел Вильберг, который тоже возвращался домой из конторы и, встретив Ульриха, присоединился к нему.

Странно было наблюдать такие приятельские отношения одного из служащих со штейгером Гартманом, который не пользовался симпатиями начальства, но еще поразительнее то, что Вильберг сам добивался его дружбы; это, пожалуй, можно было объяснить тем, что крайности всегда сходятся, но здесь крылось нечто другое. Главный инженер, конечно, не подозревал, что его насмешливое замечание относительно Гартмана как героя интересного сюжета для баллады упало на благодатную почву. Вильберг всерьез задумал использовать этот сюжет, только сам еще не знал, что из этого получится: баллада, эпос или драма. Предварительно он решил, что его произведение будет содержать в себе все достоинства перечисленных жанров. На беду Ульриха, его мужественный и храбрый поступок навел начинающего поэта на мысль, что молодой рудокоп как раз годится для роли трагического героя, и Вильберг, чтобы изучить столь интересный характер, начал ходить по пятам за Ульрихом. А когда тот дерзнул с вызовом отвергнуть предложенное ему крупное денежное вознаграждение, чем заставил присмиреть самого директора, тогда его сияющий романтический ореол уже не мог померкнуть в глазах Вильберга, несмотря на беспардонную грубость предмета его обожания и резкие замечания начальства, которому никак не нравилась эта странная дружба. Ульрих тоже не очень-то охотно служил объектом изучения, он часто с явным нетерпением пытался избавиться от навязчивого новоявленного приятеля, отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, но все было напрасно: Вильберг, забрав себе в голову, что перед ним герой, хотя грубый и несдержанный, решил изучить его во что бы то ни стало, и чем резче обращался с ним Ульрих, тем в больший восторг приходил поэт, оттого что характер его героя обрисовывается так рельефно. В конце концов молодой рудокоп махнул на него рукой и покорился неизбежному, а привычка довершила остальное, так что они достигли известной доверительности.

Дул холодный северный ветер; Вильберг тщательно застегнул свое пальто и завязал концы толстого шерстяного шарфа.

– Счастливец вы, Гартман, – сказал он со вздохом, – у вас геркулесовское здоровье. Вы спускаетесь в шахты, поднимаетесь оттуда, попадаете из тепла в холод, не боитесь резкого ветра, а я вот должен остерегаться всякой перемены температуры, к тому же у меня очень слабые нервы, я быстро устаю и раздражаюсь, и все оттого, что у меня дух преобладает над телом. Да, Гартман, все от избытка чувств и мыслей!

– Мне кажется, господин Вильберг, все оттого, что вы очень много пьете чая, – сказал Ульрих, с участием глядя на его маленькую, хилую фигуру. – Вы никогда не окрепнете, если будете постоянно глотать этот горячий напиток.

Вильберг свысока, с сознанием беспредельного превосходства посмотрел на своего советчика.

– Вы не понимаете, Гартман! Я не могу употреблять такой грубой пищи, как вы: у меня не такая организация, а что касается чая, то это эстетический напиток. Он оживляет меня и вдохновляет, когда после пошлых обыденных занятий в тихий вечерний час ко мне прилетает муза…

– Вы хотите сказать – когда сочиняете стихи? – сухо пресек его разглагольствования Ульрих. – Так вот для чего нужен чай! Вот оно дело-то в чем!

К счастью, в эту минуту в голове оскорбленного поэта мелькнула рифма, и, стараясь запомнить ее, он пропустил мимо ушей насмешку своего кумира.

Подходя к дому Гартманов, они заметили, что у ворот дома, очевидно, поджидая Ульриха, стояла Марта, разговаривая с высокой и стройной элегантно одетой дамой, в которой они с изумлением узнали госпожу Берков. Что делала здесь она – одна, без экипажа, без слуг, о чем беседовала с племянницей шихтмейстера?

– Вот и ты, Ульрих, – словно отвечая на мысли своего двоюродного брата, сказала девушка. – Госпожа Берков была столь любезна, что остановилась поговорить со мной, а я, воспользовавшись случаем, хотела отдать ей ее платок…

– Не вмешивайся не в свое дело, – резко оборвал ее Ульрих. – Не тебе его дали, и не тебе его возвращать.

Евгения с удивлением посмотрела на молодого человека, который даже не поклонился ей.

– Ну, так отдайте его вы, Гартман! Или, может быть, вам не хочется его возвращать?

Вильбергу снова представился случай рассердиться на Ульриха за его «ужасное поведение»: тот стоял неподвижно, нахмурив лоб и крепко сжав губы, с таким упорным выражением неприязни, с каким он входил в гостиную госпожи Берков. Видно было, что ему стоило большого труда подавить свою ненависть к молодой супруге хозяина, но на этот раз ему удалось. Вильберг заметил, как при первых звуках ее голоса Ульрих вздрогнул, потом покраснел до ушей, должно быть, от стыда за свое поведение, и, наконец, лицо его приняло выражение тупой враждебности. Однако нравоучения Вильберга, видимо, возымели действие, иначе, почему бы этот упрямец Гартман, который никогда не обращал внимания ни на просьбы, ни на приказания, сразу подчинился, вошел в дом и через несколько минут вернулся с платком в руках?

– Вот он, госпожа Берков.

Евгения сунула его небрежно в карман, по-видимому, не придав эпизоду никакого значения.

– А вы, господин Вильберг, раз уж оказались здесь, не укажете ли мне дорогу? Я впервые отправилась в эту сторону и вдруг, подойдя к мосту, ведущему в парк, обнаружила, что калитка заперта. Нельзя ли ее отпереть, или мне придется возвращаться назад мимо рудников и мастерских?

Она указала на мостик в нескольких шагах от них, переброшенный через ров, который окружал парк с этой стороны; действительно, мостик был загорожен железной решеткой, а калитка заперта, чтобы рабочие не могли проникнуть в парк, ключ же находился у садовника. Вильберг предложил сбегать за ключом, если только госпожа Берков согласна подождать.

– О, нет, не надо! – сказала Евгения нетерпеливо. – Вам пришлось бы два раза сделать тот путь, которого я хочу избежать, а мне некогда ждать. Я предпочитаю вернуться той же дорогой.

Вильберг, соглашаясь, умолял ее доставить ему счастье оказать ей эту рыцарскую услугу, как вдруг его витиеватая фраза была прервана страшным треском.

Во время их разговора Ульрих подошел к решетке и, ухватившись обеими руками за железные прутья, потряс ее с такой силой, что замок и задвижки затрещали, но не подались; лицо Ульриха исказилось гневом, и сильным ударом ноги он сокрушил преграду – калитка отворилась.

– Ради Бога, Ульрих, что вы делаете! – вскричал с испугом Вильберг. – Ведь вы испортили замок. Что скажет господин Берков?

Ульрих не ответил. Отворив настежь калитку, он обернулся и сказал спокойно:

– Путь свободен, госпожа.

Евгения восприняла его действия куда спокойнее, чем Вильберг; она даже улыбнулась, вступая на путь, расчищенный для нее таким необычным образом.

– Благодарю вас, Гартман, – сказала она, – что же касается испорченного замка, то беру на себя ответственность за него, так что можете успокоиться, господин Вильберг. Раз уж калитка открыта, не угодно ли вам пойти со мной по кратчайшей дороге, через парк?

Какое счастье! Вильберг даже не побежал, а полетел к обожаемой им женщине, чтобы сопровождать ее, стараясь поскорее придумать какую-нибудь интересную и поэтическую тему для предстоящего разговора. Но разговор принял совсем прозаический характер. Евгения обернулась и посмотрела на рудокопа серьезным задумчивым взглядом, каким уже однажды смотрела на него, стараясь разгадать это загадочное, полное противоречий явление.

– У Гартмана поистине медвежья сила, да и ярость тоже. Ломает, не задумываясь, замок только для того…

– Чтобы открыть мне более удобный путь, – закончила Евгения, поглядев с иронией на своего спутника. – Не правда ли, господин Вильберг, вы никогда не оказали бы мне такой услуги?

Вильберг поспешил согласиться с этим. Как может она думать, что он решится так неделикатно обращаться с чужой собственностью да еще в ее присутствии! Никогда! Евгения, однако, очень рассеянно слушала его уверения, и ему в течение всего пути не удалось привлечь ее внимания, как он ни старался.

Гартман между тем закрыл калитку и медленно направился к дому. Он остановился у двери и пристально посмотрел в парк, в аллеях которого только что исчезли Евгения и Вильберг.

– Я думала, Ульрих, что если уж ты сказал «нет», так это так и будет.

Ульрих быстро обернулся и угрюмо глянул на стоявшую рядом Марту.

– А тебе какое дело? – дерзко спросил он.

– Мне? Никакого! Не смотри так мрачно, Ульрих. Ты сердишься на меня за то, что я напомнила госпоже Берков о ее платке, но ведь он принадлежит ей. Да и на что тебе такая нежная изящная вещь? Тебе даже и дотронуться до него нельзя, когда ты приходишь с работы, ну, а налюбовался ты им достаточно.

В голосе молодой девушки слышалась нескрываемая насмешка, и Ульрих, поняв ее, страшно рассердился.

– Оставь меня в покое и отстань со своими насмешками и подсматриванием. Я говорю тебе, Марта…

– Что тут такое? Уж не ссоритесь ли вы? – раздался вдруг голос шихтмейстера, который, выйдя из дома, остановился на пороге.

Ульрих сердито отвернулся, не желая, видимо, продолжать ссору, а Марта, не отвечая ни слова на вопрос дяди, прошмыгнула мимо него в дом.

– Что с ней? – спросил шихтмейстер, с удивлением глядя вслед девушке. – Что произошло между вами? Ты опять, должно быть, грубо обошелся с ней?

– Я не позволю никому, а тем более Марте, учить меня, как я должен поступать, – бросил в сердцах Ульрих.

– Ну, тебя-то она едва ли огорчит чем-нибудь, – сказал спокойно отец.

– Почему же?

Шихтмейстер взглянул на сына и пожал плечами.

– Послушай, парень, глаз, что ли, у тебя нет, или ты не хочешь видеть? Впрочем, ты никогда не думал о женщинах, а потому неудивительно, что ты ничего не понимаешь…

– А что тут понимать? – спросил молодой человек.

Отец вынул изо рта трубку и пустил целое облако дыма.

– То, что Марта любит тебя, – сказал он.

– Марта!.. Меня?

– Так ты в самом деле ничего не знал? – воскликнул удивленный шихтмейстер. – И это должен был тебе сказать старик отец! Все потому, что ты постоянно занят такими вещами, от которых голова идет кругом. Ей-богу, Ульрих, пора бы тебе бросить всякие глупости и взять в жены хорошую девушку, которая заставила бы тебя выкинуть все это из головы.

Ульрих снова посмотрел в парк, и глаза его приняли прежнее угрюмое и упрямое выражение.

– Да, ты прав, отец! – сказал он медленно. – Пора бы!

Старик чуть не уронил трубку от удивления.

– Это первое разумное слово, которое я слышу от тебя, парень! Образумился наконец? Пора, что и говорить! Ты уже давно в состоянии содержать жену, а красивее, порядочнее и добрее Марты тебе не найти. Какое счастье, если бы вы повенчались. Я ведь тебя не принуждаю к этому. Подумай сам хорошенько!

Молодой человек вскочил с лавки и начал быстро ходить взад и вперед.

– Возможно, так будет лучше всего… Надо же положить этому конец! Надо! Сегодня я опять убедился в этом… и чем скорее, тем лучше!

– Что с тобой? Чему надо положить конец?

– Ничего, отец, ничего! Ты прав, когда я женюсь, то буду знать, о ком мне думать. Итак, ты считаешь, что Марта меня любит?

– Поди и спроси у нее сам, – воскликнул, смеясь, шихтмейстер. – Неужели ты думаешь, что она до сих пор жила бы у меня в доме, если бы любила кого-нибудь другого? В женихах недостатка нет! Я многих знаю, которые с радостью женились бы на ней. Лоренц уже больше года ухаживает, да все напрасно! А ты, если захочешь, сегодня же можешь получить ее согласие. Поверь моему слову!

Ульрих с напряженным вниманием слушал отца, и, несмотря на то, что сказанное отцом льстило его самолюбию, на лице его не выражалось ни счастья, ни радости. Напротив, казалось, что он боролся с чем-то, мешавшим ему решиться на этот шаг, и, когда он снова обратился к отцу, голос его звучал глухо, точно судороги сжимали ему горло.

– Ну, вели ты уверен, что я не получу отказа, то… то я поговорю с Мартой.

– Сейчас? – спросил пораженный шихтмейстер. – Но, Ульрих, разве так сватаются, очертя голову? Ведь четверть часа назад у тебя и на уме этого не было. Подумай прежде хорошенько!

Ульрих сделал нетерпеливое движение.

– К чему откладывать? Лучше теперь же решить. Пропусти-ка меня, отец!

Отец покачал головой, но не стал серьезно отговаривать его, боясь, чтобы сын не передумал. От радости он даже не подумал о том, что так страстно желаемый им союз заключался несколько странно; он решил спокойно ждать на дворе, пока молодые люди сами решат свою судьбу. Зная хорошо сына, Гартман-старший понимал, что его несвоевременное вмешательство может испортить все дело.

Молодой человек тем временем, как бы боясь дать себе минуту на размышление, быстро прошел переднюю и отворил дверь в комнату.

Марта сидела у стола, против обыкновения праздно сложив руки; она не подняла головы, когда он вошел, и, по-видимому, не обратила внимания на то, что он остановился совсем рядом. Ульрих сразу заметил, что она плакала.

– Ты сердишься на меня, Марта, что я был опять груб с тобой? Я очень жалею… Что ты на меня так смотришь?

– Потому что ты, кажется, первый раз в жизни жалеешь об этом. Прежде ты не считался с тем, как я воспринимаю твои выходки, а потому и сегодня оставь меня в покое.

Она сказала это холодно и жестко, но это не смутило Ульриха. Слова отца, должно быть, сильно подействовали на него, и он ответил ей непривычно мягко:

– Я знаю, что гораздо хуже других, но измениться не могу, и потому прими меня таким, каков я есть, возможно, тебе удастся меня исправить.

При первых словах Ульриха девушка с удивлением взглянула на него и, вероятно, прочитав на его лице что-то особенное, сделала порывистое движение встать, но Ульрих удержал ее.

– Останься, Марта, мне надо с тобой поговорить! Я хотел тебя спросить… ну, я совсем не умею складно говорить, да это и лишнее. Ты моя двоюродная сестра, мы много лет живем под одной крышей… Ты отлично знаешь, что я за человек… знаешь также, что я всегда любил тебя, несмотря на то, что мы часто спорили… Хочешь стать моей женой, Марта?

Предложение было сделано неожиданно и резко, одним порывом, но уж такова была манера жениха. Он глубоко вздохнул, как будто гора свалилась с плеч, когда он произнес эти слова.

Марта сидела все так же неподвижно; ее обычно цветущее лицо страшно побледнело, но она не колебалась ни минуты и чуть слышно, но твердо сказала: «Нет!»

Ульрих решил, что ослышался.

– Нет? – переспросил он.

– Нет, Ульрих, не хочу! – повторила девушка тем же глухим, но твердым голосом.

Молодой человек обиженно выпрямился.

– В таком случае мне лучше было бы не говорить об этом. Отец, видно, ошибся… и я тоже… Не сердись, Марта!

Оскорбленный в своей непомерной гордости таким быстрым отказом, Ульрих хотел выйти из комнаты, но, взглянув на Марту, остался. Она встала со своего места и ухватилась обеими руками за спинку стула, будто желая удержаться на ногах. Девушка не проронила ни слова, но губы ее дрожали и бледное лицо выражало такое безысходное горе и страдание, что Ульрих невольно подумал, что отец был прав.

– Я думал, что ты меня любишь, Марта! – сказал он с легким упреком.

Она быстро отвернулась от него и закрыла лицо руками, он услышал глухие, еле сдерживаемые рыдания.

– Конечно, я должен бы знать, что слишком жесток и груб для тебя. Ты боишься, думая, что после свадьбы я стану, пожалуй, еще хуже. Лоренц больше годится тебе в мужья, он всегда будет исполнять твою волю.

Девушка покачала головой и медленно повернулась к нему лицом.

– Я не боюсь тебя, хотя ты часто бываешь груб и суров. Я знаю, что ты не можешь измениться и все-таки вышла бы за тебя, и даже охотно. Но за такого, каков ты теперь, Ульрих, каким ты стал с того дня, как сюда приехала молодая госпожа, я не пойду.

Ульрих вздрогнул. Яркая краска залила его лицо. Он хотел рассердиться, хотел крикнуть ей, чтобы она замолчала, но не мог выговорить ни слова.

– Дядя считает, что ты не думаешь о женщинах, потому что твоя голова занята другим, – продолжала Марта, все более волнуясь. – Да, как бы не так! Вот обо мне ты никогда не думал, это правда, а теперь вдруг хочешь взять в жены. Тебе нужно, чтобы кто-нибудь дал твоим мыслям другое направление… Разве это не так, Ульрих? И для этого тебе годится первая встречная, для этого и я достаточно хороша? Но нет! Я до такого еще не дошла! И если бы даже любила тебя больше всего на свете, и если бы отказ стоил мне жизни, я бы сказала «нет»! Лучше уж Лоренц, лучше любой другой, только не ты!

Столь сильный взрыв страсти у всегда спокойной девушки свидетельствовал, как безгранично и властно владел Ульрих ее сердцем… Вероятно, он и сам почувствовал это, но лицо его не прояснилось и яркий румянец становился гуще с каждым ее словом. Ему нечего было возразить ей, и, когда она разразилась громкими рыданиями, он только молча стоял рядом с ней, не находя слов утешить и успокоить ее. Мучительное молчание продолжалось несколько минут. Марта плакала, положив голову на стол. В комнате слышались только ее судорожное рыдание и однообразное тиканье старых стенных часов. Наконец Ульрих наклонился к ней; в голосе его не было суровости и резкости, так же, как и мягкости, – в нем сквозила глубокая боль.

– Перестань, Марта! Я думал, что так будет лучше, что ты поможешь мне… Но, вероятно, вышло бы хуже, и ты хорошо делаешь, отказывая мне. Пусть все останется по-старому.

И он направился к двери, даже не попрощавшись с ней; на пороге он остановился и еще раз взглянул на девушку. Она не подняла головы, и он быстро вышел.

– Ну? – живо спросил отец, идя ему навстречу. – Ну, что? – повторил он медленнее, заметив, что лицо сына не походило на лицо счастливого жениха.

– Ничего не вышло, отец! – сказал Ульрих тихо. – Марта не хочет идти за меня.

– Не хочет? Не хочет идти за тебя? – вскричал старик таким голосом, как будто ему сообщили нечто невероятное.

– Да. И не мучь ее, пожалуйста, расспросами, она имеет причины для отказа, и мне они известны… не будем говорить об этом. Пропусти меня, отец, мне надо идти.

Молодой человек быстро удалился, как бы желая избежать дальнейших расспросов. Шихтмейстер излил свою досаду:

– Вот и разбери женщин! Я положил бы голову об заклад, что девушка любит его, а она взяла да отказала… Я никак не думал, что он примет это так близко к сердцу. Он совсем растерялся и как пустился бежать отсюда! Но Ульрих ничего не расскажет… да и Марта тоже.

Старик начал быстро ходить по садику, пока не успокоился немного. Что же можно тут сделать? Нельзя же их соединить против их воли, а почему… Над этим тоже не стоило ломать голову. С тяжелым вздохом старик простился со своей заветной мечтой. Он еще стоял у калитки садика, погруженный в свои печальные размышления, как вдруг увидел молодого Беркова, шедшего по дороге, которая проходила мимо его домика и вела к перекинутому через ров мостику. Артур, кажется, лучше своей жены был знаком с порядками в имении. Он вынул из кармана ключ от калитки, замок которой незадолго перед тем был сломан Ульрихом. Шихтмейстер низко и почтительно поклонился молодому хозяину, когда тот поравнялся с ним, но Артур, со свойственной ему апатией, едва взглянув на него, ответил на поклон небрежным кивком головы и собирался пройти дальше.

Лицо старика болезненно передернулось; он все еще стоял с обнаженной головой и смотрел ему вслед печальным взглядом, словно говоря: «Вот каким ты стал теперь!»

Заметил ли Артур этот взгляд или вдруг вспомнил, что перед ним старый друг, баловавший его в детстве, только он вдруг остановился.

– А, это вы, Гартман? Как поживаете?

Он протянул ему с обычной медлительностью руку и, казалось, был несколько удивлен, что старик не схватил ее тотчас. Шихтмейстер, отвыкший от таких знаков внимания, медлил пожать протянутую руку и когда наконец решился на это, то взял ее так робко и осторожно, будто боялся повредить эту белую тонкую руку своей грубой и жесткой лапой.

– Благодарю вас! Мне живется хорошо, Артур! Ах, простите, я хотел сказать: господин Берков.

– Называйте меня по старой привычке Артуром, мне приятно слышать это имя от вас, – спокойно сказал молодой человек. – Итак, вы довольны своей жизнью, Гартман?

– Слава Богу, доволен. Я имею все необходимое, но ведь в каждой семье есть свои заботы и горе… вот и у меня тоже… насчет моих детей! Видно, уже нельзя иначе.

Шихтмейстер очень удивился, когда молодой хозяин подошел к нему и облокотился на деревянную ограду садика, как бы приготовившись к продолжительной беседе.

– Насчет ваших детей? Я думал, что у вас только один сын?

– Совершенно верно – Ульрих; но у меня еще воспитывается дочь моей сестры, Марта Эверс.

– Она-то и причиняет вам заботы?

– Сохрани Бог! – горячо возразил шихтмейстер. – Девушка так добра и хороша, что другой такой и не найти; я надеялся, что Ульрих и она составят отличную парочку, но…

– Но Ульрих, вероятно, не желает? – прервал его Артур, быстро взглянув на него, что очень противоречило его обычной вялости.

Старик пожал плечами.

– Не знаю! Действительно ли он не хочет этого или не сумел как следует взяться за дело, только между ними все кончено, и у меня исчезла последняя надежда, что порядочная жена наставит его на путь истинный.

Странно, что такая простая и неинтересная семейная история старого рудокопа не показалась молодому хозяину скучной; он ни разу не зевнул, что делал постоянно, когда не считал нужным сдерживаться; напротив, он даже оживился.

– А разве вам не нравится его теперешний образ мыслей?

Шихтмейстер робко взглянул на него, потом опустил глаза.

– Мне нечего вам об этом рассказывать, Артур. Вы, вероятно, уже много слышали об Ульрихе.

– Да, помню, отец говорил мне о нем. Ваш сын, Гартман, на плохом счету у начальства.

Старик тяжело вздохнул.

– Да, но я ничего не могу сделать. Он не слушает меня, да, говоря правду, и никогда не слушал. Он всегда хотел жить своим умом и делал все по-своему. Я позволил ему учиться… может быть, это и послужило ему во вред. Я считал, что, благодаря этому, он скорее выдвинется по службе, что и случилось – он уже штейгер, а со временем станет и оберштейгером, но учение же принесло и вред: все-то ему нужно, все-то хочет знать, просиживает ночи напролет над книгами; товарищи в нем души не чают. Уж как это получается, что он верховодит всеми, не знаю, будучи еще мальчиком, он держал своих товарищей в ежовых рукавицах, а теперь еще больше, чем прежде. Они слепо верят всему, что он скажет, где Ульрих, там и они, кажется, если бы он повел их в ад кромешный, они пошли бы за ним. А это совсем плохо, в особенности на наших рудниках.

– Почему именно на наших? – спросил Артур, задумчиво водя ключом по деревянной решетчатой ограде, как бы рисуя какие-то узоры.

– Потому что рабочим у нас очень плохо живется, – сказал шихтмейстер. – Не сердитесь, Артур, что говорю вам правду в глаза. Я лично не могу пожаловаться: мне всегда жилось хорошо, потому что ваша покойная матушка очень любила мою жену, ну, а другим… работают изо дня в день и едва могут дать жене и детям самое необходимое. Тяжел и горек такой хлеб, видит Бог. Конечно, все мы должны трудиться, и многие делали бы это охотнее, будь у нас все, как на других рудниках. А у нас прижимают каждый грош и без того скудного жалованья, а в шахтах-то как плохо стало! Спускаясь туда, каждый читает про себя «Отче наш», ожидая всякую минуту, что все обрушится ему на голову. На ремонт никогда нет денег, не бывает их и тогда, когда нужно оказать кому-нибудь помощь в беде, в то же время всем известно, что сотни тысяч посылают в резиденцию, чтобы…

Старик вдруг умолк, смертельно испугавшись, и зажал себе рукой рот. Он так увлекся, что совсем забыл, с кем разговаривает, и опомнился только потому, что при последних его словах молодой человек сильно покраснел.

– Ну, – сказал Артур, когда он замолчал, – продолжайте, Гартман! Ведь вы видите, что я вас слушаю.

– Ради Бога, – пролепетал смущенный старик, – я не хотел сказать… Я совсем забыл…

– Кому нужны были эти сотни тысяч? Не извиняйтесь и говорите смело все, что хотели мне сказать. Неужели вы думаете, что я донесу на вас отцу?

– Нет, – сказал откровенно шихтмейстер, – этого вы ни за что не сделаете. Вы не такой, как ваш отец: если бы я ему такое наболтал, то, наверное, лишился бы места. Я и хотел вам сказать, что все это очень раздражает рабочих. Артур, – продолжал старик робким, неуверенным голосом и подвинулся к нему на шаг, – вы бы сами занялись делами! Ведь вы сын и наследник господина Беркова. Вас это касается больше всех.

– Меня? – спросил Артур с горечью, которой, к счастью, его собеседник по простоте душевной не заметил. – Я ничего не понимаю в делах и не знаю даже, что здесь творится, мне это всегда было чуждо.

Старик печально покачал головой.

– Господи, да что тут понимать-то! Для этого не надо изучать ни машин, ни шахт, вам нужно только встретиться с рабочими и выслушать их, как вот теперь вы слушаете меня. Правда, мало кто решится высказаться, потому что тех, кто жалуется, немедленно увольняют «за неповиновение», и уволенный с трудом находит потом себе какую-нибудь работу. Я говорю вам правду, Артур, что у нас очень плохо, а Ульрих не может этого видеть, у него сердце разрывается от жалости, и, хотя я и ворчу на него, по сути он все-таки прав: так не может продолжаться. Однако грешно и безбожно исправлять все таким образом, как представляется Ульриху, это повергнет в беду и его и других. – В глазах старика сверкнули слезы, и он быстро взял лежавшую на решетке руку молодого человека. – Артур, прошу вас, ради Бога, постарайтесь уладить все, ведь и для господина Беркова нехорошо, если так будет продолжаться. Положим, и на других рудниках идет борьба, но если начнется у нас, это будет ужасно.

Артур молча выслушал речь старого шихтмейстера, глядя вдаль, потом устремил на старика долгий мрачный взгляд.

– Я поговорю с отцом, – медленно произнес он. – Вы можете на меня положиться, Гартман!

Шихтмейстер выпустил его руку из своей и отступил на шаг. Раскрыв свое сердце, он ожидал чего-то большего, а не этого жалкого обещания.

Артур выпрямился и собрался идти.

– Вот еще что, Гартман! Ваш сын недавно спас мне жизнь, и его, вероятно, обидело то, что ему не сказали ни одного слова благодарности. Я очень мало дорожу жизнью и потому, вероятно, дешево оценил оказанную мне услугу, но я охотно исправил бы свой промах, если бы… – Брови Артура насупились и голос зазвучал резко. – Если бы он не был таким, как теперь. Я не желаю, чтобы мою признательность отвергли так же, как недавно предложение, переданное через директора. Тем не менее я не хочу остаться неблагодарным, скажите вашему сыну, что я очень ему признателен. Относительно того, что вы мне сообщили, я непременно переговорю с отцом. Прощайте!